Цитадель Гипонерос

Глава 14

Шари нащупал пальцами маленькие гладкие сферы. Он преодолел брезгливость от соприкосновения с шершавой и холодной коркой эпителия, покрывающей скаита.

Гаркот не двинулся с места, как будто внезапная решительность противника парализовала его нервные центры. Он как раз предупреждал своих агентов, когда воитель безмолвия отшвырнул сьера д’Ариоста, схватился за край капюшона скаита и сунул руку во внутренний карман его бурнуса. Исходивший от махди Шари из Гимлаев внутренний свет вибрировал слишком сильно для третьего конгломерата. Мало того, что из сенешаля вымело базовую нега-энергию материнских плат и Несотворенного, еще и прервалась постоянная связь со спорами-властителями главных конгломератов чана, как если бы прямой физический контакт с человеком-истоком забивал помехами ментальные частоты созданий Бесформенного.

Покатившиеся на пол придворные смешались в кучу и не давали друг дружке встать. В аудиенц-зале господствовала неописуемая толчея. Столь знаменитый на всю империю Ангов ментальный контроль разлетелся вдребезги, и мечущаяся вразнобой толпа разбилась на множество стаек, то сбивавшихся вместе, то разбегавшихся, то перекраивавшихся заново под властью импульсов паники. Придворные, кардиналы, викарии, медики ЗКЗ, старшие офицеры Пурпурной гвардии, хранительницы этикета, церемониймейстеры, певцы, голо-скульпторы, танцоры среднеэпохового сохорго и представители профессиональных гильдий независимо от различий в расах, социальных классах или планетах-родинах, вопили от страха, налетали друг на друга, разбегались во всех направлениях, натыкались на стены, как насекомые, попавшиеся под стеклянный колпак. Оказалось достаточно одного крика и легкой суматохи, чтобы они превратились в мишени чудовищного покушения террористов, в актеров волнующей и трагической пьесы, чтобы наконец отведать восхитительного озноба ужаса.

Вломившийся взвод притивов с раструбами криопучкового оружия наперевес усугубил замешательство, но и укрепил толпу в чувстве, что им довелось стать свидетелями одного из тех знаменательных событий в придворной жизни, что дают темы для разговоров больше чем на десятилетие. Счастливчики, например, которым довелось встретиться несколькими годами ранее в коридорах императорского дворца с дамой Веронит де Мотогор — раздетой, униженной, отвергнутой, — все еще затевали злорадные пересуды (особенно учитывая, что телосложение дамы Веронит, ранее воспеваемое не слишком наблюдательными или плохо информированными поэтами, обнаружило ряд изъянов, подпитывавших неиссякающий источник ехидства).

Ладонь и пальцы Шари сомкнулись на четырех сферах. У него появилось любопытное ощущение, что он столкнулся с существом, состоящим из пустоты, заключенной в жесткую оболочку. Его рот находился всего в нескольких сантиметрах от губ сенешаля, и больше всего его смущало то, что он не чувствовал на шее, щеках или губах теплого дыхания. Дыхание — символ жизни, но скаиты не дышали, не нуждались в кислороде, воде, пище, и из этого фундаментального отличия от людей было видно, что их зачали не для жизни в человеческих мирах, а для того, чтобы подрывать эти миры и готовить пришествие пустоты. Они не подходили под свою среду, или же среда не подходила под них, поэтому их нисколько не интересовало сохранение вселенной — она к ним не имела отношения. Этот механический аспект, их нейтральность, был в одно и то же время их силой и их слабостью: их силой, потому что никакие эмоции, никакие противоречивые или даже просто паразитные мысли не снижали их эффективности; их слабостью, потому что им были недоступны тончайшие механизмы Творения, и потому, что они не переживут своей собственной работы по стиранию.

Предупрежденные скаитами-коммуникаторами наемники из группы реагирования ворвались в давку в центре зала, бесцеремонно топча и расталкивая придворных, преградивших им путь. Они увидели человека в белых облегане и мантелетте, странно обнявшего неподвижного, окаменевшего сенешаля.

В момент, когда Шари потащил руку из глубины кармана, скаита охватила жестокая дрожь. Споры-властители, хоть и ослабленные появлением Тиксу Оти с Оранжа, пришли в себя, восстановили связь с третьим конгломератом и обнаружили способ парировать нападение: рассчитав вероятности, чан предложил им использовать досье по ирратипному поведению, выведенное из доступа в 7157 году стандартного календаря Нафлина. Данные в файле касались пятнадцати скаитов из опытных серий, одержимых ненавистью (передавшейся через ДНК женщины, послужившей их концептом) и убивших огромное количество людей на трех планетах Конфедерации. Тогда споры-властители проникли в закрытую память и откопали этот файл, деактивированный тысячу лет назад, чтобы избежать дальнейших перекосов и не вызвать скаитофобии в коллективном человеческом сознании. При этом они открыли коридоры в зонах разграничения файлов, и бдительный разум Тиксу Оти мгновенно воспользовался этим исчезновением стен, чтобы в свою очередь проникнуть в секретные области Гипонероса. Они спешили как могли, но оранжанин — ирратипный, как и все его сородичи, — отныне представлял собой неизвестную величину в девятом этапе Плана. Тайном этапе, разработанном без ведома материнских плат и Несотворенного.

Споры-властители уже добавляли Гаркоту тончайшую долю ненависти, перестраивая его при слиянии с коннетаблем Паминксом, но ни разу не прибегали к импульсу такой плотности, такой неистовости. Однако неосмотрительность третьего конгломерата, который носил при себе настоящие криокоды и подставился под дестабилизирующий физический контакт с человеком-истоком, не оставила им выбора: только поток ненависти мог реактивировать имплантаты Гаркотова мозга.

Рука сенешаля, охваченного неудержимой жаждой убийства, взвилась, как пружина, и его грубые пальцы без ногтей сомкнулись вокруг шеи противника.

Горло Шари пронизала жгучая боль; он, удивившись внезапной контратаке, среагировал инстинктивно, крепче вцепляясь в четыре кода и вытаскивая руку из выреза в бурнусе. Ему стало нехватать воздуха, и вибрация антры растворилась в заволакивающей сознание красной дымке. Он попытался вообразить входы в эфирные коридоры, но не мог связно думать. Свободной рукой он пытался сдержать пальцы Гаркота, сдавившие хрящи его гортани, но скаит внезапно превратился в безжалостную машину убийства, и материал, из которого он был сделан — едва ли его можно стоило именовать плотью, — был тверд как камень.

Придушенный Шари начинал впадать в оцепенение. У него не оставалось ни сил, ни воли, чтобы обратить свое возмущение и панику в действие; он чувствовал, что медленно отключается, разрыв между желаниями и физиологическим восприятием вылился в чувство беспомощности, которое постепенно обратилось в безразличие, в покорность. Звуки, формы, цвета вокруг него исчезали, растворялись в наваливающемся ватном облаке. До него все еще долетали обрывки голосов, замирающих вдали криков:

— Убейте этого подлого террориста, сенешаль!

— Это паритоль с Ут-Гена… низкая тварь!

Наемники-притивы рассыпались вокруг двоих противников и прицелились в них из криоизлучателей, но, не зная, насколько устойчивы скаиты к действию замораживающих агентов, и опасаясь поразить сенешаля, открыть огонь не осмеливались. В любом случае, судя по напряженному лицу неприятеля Гаркота, сенешаль и так добил бы его за несколько секунд. Зрители этой причудливой сцены впервые увидели скаита в рукопашном поединке с человеком и были потрясены, осознав, что необычайная эффективность выходцев с Гипонероса не ограничивается одними лишь манипуляциями с рассудком. Его черные глаза навыкате сияли из тусклого полумрака капюшона словно алмазы, переполненные злой энергией. Вся жизнь из его тела перелилась в пальцевидные придатки, которые неумолимо вонзались в шею жертвы.

Шари краем зрения уловил вдали устье голубого света. Оно звало его, выпевая завораживающий мотив. Ясности рассудка все еще хватило, чтобы понять, что оно открывается не в эфирный коридор, а в другую реальность, в мир душ. Кажется, он мельком увидел улыбающееся лицо своей матери по другую сторону устья, и его заполнило желание присоединиться к ней. Шари не было еще восьми лет, когда амфаны народа Америндов обрекли ее на истязания песней смерти, и теперь он понял, как сильно ему не хватало ее нежности. Оники смогла бы заполнить этот провал, но судьба упорно их разделяла. Устье безудержно надвигалось так, что у Шари повело голову, и это чувство головокружения все больше и больше отдаляло его от окружающей действительности, от его телесного вместилища.

Он различал необычные шепотки, словно на берега озера его внутреннего безмолвия набегали шипящие и пенящиеся круги, и там умирали. Что-то, однако — некое расплывчатое чувство — мешало ему полностью расслабиться в безмятежном уходе. Остатки ярости, ощущение неудачи, пустой расточительности. Он капитулировал, он покидал этот бренный мир, не оградив существования человечества, он оставлял одиннадцатилетнего ребенка в одиночку противостоять тварям блуфа, он трусливо покидал Оники и Тау Фраима в руках имперских сил на Эфрене. Внезапный всплеск осознания заставил его взбунтоваться, отринуть неизбежное. Он вернулся к реальности и сразу почувствовал ужасающую боль в затылке и шее, снова расслышал гомон, перемежающийся визгом и вскриками. Шари не стал сопротивляться сенешалю с его безжалостной силой робота, он сосредоточился на вызове антры. И звук жизни немедленно, как если бы только и ждал момента вмешаться, как если бы прятался с единственной целью — не влиять на решение своего подопечного, пустил в ход всю силу своей вибрации и поставил махди пред эфирным коридором.

Внезапное и необъяснимое исчезновение террориста привело в ступор придворных, кардиналов и всех, кто толпился в зале для избранных. Внезапно оказалось, что рука сенешаля — иначе эту грубую конечность не назовешь — сдавливает совершенную пустоту. На несколько секунд толпа призадумалась: не приснилась ли им вся эта сцена, и не оказались ли они теми пресловутыми хохлатыми павлинами в скверном розыгрыше, ведь кое-какие из голо-скульпторов слыли мастерами искусства иллюзий. Придворные не раз впадали в заблуждение, думая, что стали свидетелями необычайных явлений или грандиозных побоищ, однако действующие лица в них были не чем иным, как трехмерными обманками в натуральную величину. Такие забавы случались в стенах императорского дворца довольно часто: вы порой посреди монолога замечали, что собеседник, перед которым вы держите речь, просвечивает, чувствуете себя глупо, но, поскольку хвалились искусностью в ментальном контроле, выдавливаете улыбку, призывая тысячи проклятий крейцианского ада на голову шутника. Однако подобные спектакли не то что сенешаля, но даже простого скаита-инквизитора обходили стороной, а одетый в белое мужчина — паритоль, террорист с Ут-Гена, — казался довольно плотным, довольно непрозрачным для простой голографической иллюзии.

— Это что… воин безмолвия? — раздался женский голос. — Такая манера пропадать напомнила мне…