Цитадель Гипонерос

Свернувшаяся калачиком рядом с ним на банкетке дама Аннит походила на полутруп. Бывшую музу мятежных подпольщиков движения Машама напичкали имплантами стирания: один — чтобы забыть Марти де Кервалора, любовь ее юности, другой — чтобы забыть своего бывшего жениха Эммара Сен-Галла, третий — чтобы забыть свое бурное прошлое, и еще несколько — чтобы угасить скромность и заставить подчиняться экстравагантным сексуальным прихотям своего венценосного супруга. В результате многочисленных амнезий она потеряла всякое подобие индивидуальности, от нее прежней осталась бледная тень, открытая для желаний других, но неспособная почувствовать или выразить малейшее собственное желание. Те из придворных, которые могли похвастать, что попользовались ею для удовлетворения своих инстинктов и осуществления грез о власти (потому что обладать первой дамой вселенной означало обладать частью этой вселенной), окрестили ее «открытыми дверями седьмого неба», или даже «весьма проходимыми путями империи Ангов».

Муффий чувствовал к ней сострадание — то же сострадание, которое он испытывал, видя гордое лицо или распятое на кресте тело дамы Сибрит. Все десять дней, пока длились мучения дочери прославленного Алоиста де Ма-Джахи, он приходил к подножию огненного креста, водруженного на главной площади Венисии, и со слезами на глазах созерцал, как уродовал огонь кожу осужденной на казнь. Она медленно превращалась в бесформенную массу потрескавшейся, обугленной, гноящейся плоти. Ее чудесные голубые глаза, когда-то известные всем планетам империи Ангов, лопнули, и их содержимое растеклось по щекам и скулам.

Барофиля Двадцать пятого охватывали те же чувства, что перед огненным крестом в Маркинате, где казнили даму Армину Вортлинг — в те давно прошедшие времена, когда его звали Фрасистом Богхом. Он разделял страдания экс-императрицы и сопровождал ее до грани смерти. Подобно мученикам-первокрейцианам, жертва которых позволила распространить Истинное Слово, дама Сибрит передала ему огонь свободы, огонь жизни, прежде чем сама угасла. Барофиль понял, что вступил на престол понтифика, чтобы избавить миры изведанной вселенной от тяжелого ига церкви. Он размышлял о миллионах карантинцев, которых он задушил газом в Северном Террариуме Анжора, о тысячах еретиков, которых он приговорил к мучениям медленного огненного креста, о миллиардах человеческих существ, живших в страхе перед инквизицией, стиранием и карами, и безмерное отчаяние овладело им.

И тогда он услышал голос, шепоток одновременно размытый и четкий, близкий и отдаленный, исходящий из затерянного внутри него самого уголка. Не получалось отчетливо определить, где поселился голос: иногда казалось, что он приходит из глубин разума муффия, иногда он взывал из его сердца, иногда он эхом отзывался из недр живота. Это был, вне сомнения, голос внутренний, но временами казался Барофилю чуждым, как дыхание бестелесного существа, вселившегося в его плоть. Кто с ним подобным образом заговаривал? Демон, архангел? Сам Крейц? Снизошла ли на него благодать? Был ли он околдован злыми силами адских миров?

Он спрашивал себя, не оказался ли он жертвой стирания, но это предположение не выдерживало критики, ибо главной особенностью стирания было как раз то, что самой жертвой изменения в мозгу не обнаруживались.

Голос сопровождался раздражающим покалыванием в районе солнечного сплетения, зудом, от которого не удавалось избавиться и причину которого дворцовые врачи не смогли определить.

— У вас отменное здоровье, Ваше Святейшество, — с легкой извиняющейся улыбкой неизменно делали они заключение.

Голос внушал ему идею отправиться в запечатанную комнату в библиотеке епископского дворца. Поначалу Барофиль сопротивлялся, полагая, что заболевает шизофренией, но затем — после пяти бессонных ночей — наконец подчинился, в равной степени из любопытства и из-за изнеможения. Тогда он попросил экзархов и послушников не беспокоить его ни при каких обстоятельствах, закрылся в библиотеке, пересек одну за другой несколько комнат и обнаружил скрытую за отодвижной секцией стены округлую бронированную дверь. Все, что ему нужно было далее сделать — это следовать инструкциям голоса и набрать на клавиатуре замка отпирающий код. Дверь с ужасным скрипом открылась. Он проскользнул в огромную залу с неровным низким потолком, где господствовал удушливый запах плесени и консервантов. Луч его фонаря осветил побитый бетонный пол и открыл бесконечные полки, заполненные голокнигами, книгофильмами и старинными бумажными книгами.

Затем голос проводил Барофиля сквозь настоящий лабиринт стеллажей и проходов, привел к металлическому шкафу и направил его руку к небольшой фильмокниге, втиснутой на центральную полку между двумя внушительными томами издания Средних Эпох. Эта идеально сохранившаяся книжица относилась к периоду исхода Крейца в великую пустыню Осгора, промышленного спутника Сиракузы.

Муффий перевернул неподвластные тлению страницы, усеянные крошечными экранчиками, на которых разворачивались закольцованные видеозвуковые сценки, иллюстрирующие текст. Он был потрясен, когда впервые в своей жизни увидал лицо и услыхал голос Крейца, человека лет сорока с бритой головой и проницательными глазами. Сидя обнаженным по пояс на песке, основатель Церкви говорил о самом драгоценном сокровище человеческого существа — о душе, об этом хрупком цветке, который увянет, если его заточить в оковы догм и притворства. Он подчеркивал каждую фразу громкими восклицаниями или громовым смехом, а иногда потрясал длинным корявым посохом, валявшимся у его ног. Несмотря на ограниченные возможности экраностраниц и возраст голографической записи, от него исходила невероятная сила, рвущаяся в бой энергия, едва умерявшаяся взрывами веселья и ребяческой непосредственностью. Несомненно, у захваченного темой голооператора не оставалось ни желания, ни даже рефлекторного порыва отвернуть объектив к аудитории, и, хотя эта сцена была записана примерно пятьдесят столетий тому назад, у муффия возникло ощущение, что воскрешенный в записи Крейц обращался лишь к нему, возник из далекого прошлого, чтобы придать новый смысл его поискам — этим поискам, которые до сих пор под влиянием обучения в школах священной пропаганды выливались в фанатизм, в отказ от собственной человечности.

После голос посоветовал ему научиться защищать свой разум от просмотра инквизицией, стирания и ментальной казни. Он неохотно закрыл книгофильм, пообещав себе возвратиться к нему и досмотреть как можно скорее. Затем, все еще подчиняясь велениям голоса, подошел к пристенному стеллажу, с которого извлек бумажную книгу, возраст которой насчитывал более восьмидесяти веков, судя по дате, указанной внизу второй страницы: 12 десембриуса 49 года. Работа еще докрейцевская, написанная на космике, примитивном языке космических колонистов, в толстом кожаном переплете, обработанном консервантами, на котором не упоминалось ни названия, ни автора.

Невеликие остатки познаний в космике, вдалбливаемом каждому члену Церкви (предмет, который учеников и послушников особенно раздражал), пришлись муффию весьма кстати. В слабеющем свете фонаря ему не без труда удалось расшифровать текст — длинное введение в символику и колебательные частоты графем Индды, трактуемые как язык забытых богов и первых людей. А это значило, что в секретной библиотеке епископского дворца нашли прибежище обрывки индисской науки, уже более сорока веков как внесенной в Индекс тяжелейших ересей. Определенные буквы (или группы букв) в пиктограммах отвечали за довольно специфические функции исцеления или ментальной защиты. Анонимный автор объяснял, что достаточно «неизгладимо запечатлеть их в нежной и податливой материи разума», чтобы они начали действовать.

Барофиль Двадцать пятый скрупулезно последовал различным процедурам, рекомендованным в трактате: установление внутреннего безмолвия, знакомство с двенадцатью защитными графемами, напечатанными на последних страницах, их запоминание, упражнение в том, чтобы их различать и мысленно вычерчивать. Поначалу он не заметил каких-либо явных изменений, кроме огромной усталости, в которой винил недостаток сна, и был разочарован и расстроился.

Изнуренный и задумчивый, он покинул библиотеку, тщательно сменив код доступа в секретную комнату, и направился прямо в свои апартаменты, чтобы там отдохнуть, велев рати своих тараторящих секретарей отменить или отложить встречи, назначенные на день Розового Рубина.

И только когда Барофиль улегся на парящей в воздухе гравикровати, индисские графемы на него подействовали. Его тело охватил сильный жар, он чувствовал себя как будто в аду, на ум пришел образ огненного креста. Он долго корчился на кровати, не в силах унять невыносимую боль, разлившуюся в конечностях, животе, позвоночнике, голове. Он решил, что настал его последний час, внутри него восстал хор воплей — сверлящих, режущих, кромсающих; словно все несчастные, которых Барофиль послал на смерть — карантинцы Северного Террариума в Анжоре, жрецы древних религий Ут-Гена, жерзалемяне, дама Сибрит и все остальные — вернулись из запредельных далей, чтобы мучить его. Рокот голосов невероятно возвысился, и с ним чувство жжения. По щекам муффия покатились кровавые слезы, усеивая пурпурными цветами его облеган, рясу, шелковое покрывало, мраморные плитки. И вот, когда он окончательно собрался погрузиться в ничто, шум, жар и боль внезапно утихли, и в восстановившейся тишине его внутреннего храма отозвалась эхом тонкая вибрация, освежающая, как утренний бриз.

С того момента Барофиль обрел уверенность — интуитивную уверенность, неподвластную сомнениям, которые время от времени одолевали его, — что двенадцать символов Индды воздвигли непреодолимый барьер против скаитских инквизиторов, стирателей или ментальных убийц. Он задавался вопросом, а не прибег ли к такой же защите его предшественник, Барофиль Двадцать Четвертый — ведь никто, даже близкие, не мог проникнуть в истинные намерения прежнего Непогрешимого Пастыря. Пользовался ли бывший «тиран Венисии», преследуя свои цели, колдовскими приемами? Какими ментальными чарами он заставил своего преемника Фрасиста Богха выбрать имя Барофиль — слово, которое ныне стало символом распутства и извращений во всех мирах империи Ангов?

Муффий чувствовал, что его с коварным стариком, правившим до него Церковью, связывают скрытые узы. На эту гипотезу работала частичная амнезия, очень похожая на стирание: он никак не мог вспомнить, что делал или говорил в последние часы перед смертью Барофиля Двадцать Четвертого. Дело было не во сне — он бы вспомнил знакомые движения перед сном или неприятное ощущение мгновенного пробуждения, — но в настоящей черной дыре, непрозрачной пустоте, в которую ему не удавалось проникнуть.

Он оставил при себе мыслехранителей, чтобы не вызывать подозрений у недоброжелателей, хотя и был защищен от ментальных атак. Муффий решил завести личного секретаря (даже если это означало подкрепить слухи, упорно обвинявшие его в гомосексуализме) — как полностью открытый ум, через который он мог бы сливать врагам дезинформацию. Его выбор пал на Адамана Муралла, чей тщедушный силуэт в сине-зеленом приметил посреди красно-пурпурного моря кардиналов. Не без сожалений он использовал своего молодого земляка как ментальную наживку, поскольку искренне ценил его красноречие и чувство юмора, но посчитал необходимым наладить со своим конфидентом эмоциональную связь, чтобы придать убедительность своей уловке. И, оценив реакцию клюнувших на нее будущих противников из числа кардиналов и придворных, Барофиль констатировал, что ход увенчался успехом.