Сталинский дом. Мемуары

Спустя какое-то время я нашла новое применение своим силам. На сей раз без материального вознаграждения, но доставлявшее мне большое удовлетворение. Я ходила в госпиталь, читала и раздавала книги раненым, писала по их просьбе письма, иногда что-нибудь рассказывала, даже осмеливалась по их просьбе спеть. Я приглашала знакомых писателей выступить в госпитале, была в таких случаях вроде ведущей.

Местный Союз писателей весьма одобрил эту работу. Налаживались отношения с местным населением. Эвакуированных московских писателей стали приглашать в гости. Принимали всегда тепло и сердечно. За все пребывание мое в Ташкенте я ни разу не встречала ни одного неприязненного взгляда, а ведь местные жители сильно себя потеснили, предоставив жилье такой массе эвакуированных.

Однажды Борис Лавренев и Иосиф Уткин были приглашены к одному известному узбекскому писателю отведать настоящий узбекский плов. Я тоже была приглашена, ибо подружилась с хозяином во время работы в госпитале. Мы расселись вокруг низенького стола, на котором высилось огромное блюдо, источавшее изумительный аромат. Хозяин с приветливой улыбкой повернулся ко мне, захватил из блюда горсть плова и поднес к моему рту. Я успела в этой горсточке разглядеть бараний глаз! По узбекскому обычаю глаз подносится в знак глубокого уважения. Я героически проглотила это подношение под восхищенно-удивленные взгляды моих спутников. Я же радовалась, что не оскорбила обычаи нашего любезного хозяина.

Сытые и растроганные теплым приемом, мы вышли на улицу. Дух захватывало от прелести серебристых тополей в лунном освещении. Лавренев и Уткин замурлыкали что-то себе под нос, а затем дружно, в два голоса, запели знаменитый русский романс «Но то был только сон». Я тоже присоединилась к хору. Так, продолжая петь, мы дошли до нашего двора на улице Жуковского.

На «голубятне» мне посчастливилось познакомиться с двумя удивительными женщинами — Анной Андреевной Ахматовой и Фаиной Георгиевной Раневской[18]. Обе они приходили в гости к Елене Сергеевне, иногда вместе, иногда врозь. Я всегда к их приходу старалась приготовить к кофе яблочный пирог. Обе с удовольствием пили кофе. Перед Анной Андреевной я всегда робела. Она мне напоминала огромную нахохлившуюся птицу. Она неизменно была в чем-то темном, скорее черном, мешковатом. Я, пожалуй, почти никогда не слышала ее смеха и редко видела на ее губах улыбку. Она молчаливо сидела за столом, внимательно слушала беседующих, но сама очень редко принимала участия в этих разговорах. Я помню ее немного хрипловатый низкий голос, когда она отвечала на вопрос, адресованный именно ей. Елена Сергеевна, как мне казалась, глубоко ее уважала и всячески пыталась вывести Анну Андреевну из ее сосредоточенности в себе.

Однажды Ахматову пригласили выступить на большом концерте, весь сбор от которого шел в поддержку фронту. Она сокрушенно заявила Елене Сергеевне, что не сможет выступить, хотя очень бы хотела, потому что ей нечего надеть. Единственное ее «концертное» платье уже давно потеряло всякий вид. Мы с Еленой Сергеевной решили ее выручить. Я достала из чемодана юбку, привезенную из Англии, и мы вдвоем отправились на Алайский рынок в надежде выменять эту юбку на что-нибудь подходящее для Анны Андреевны. Мы увидели наконец то, что искали — прекрасную белую вышитую шаль. После долгой торговли ударили по рукам и радостно отправились домой, упрятав драгоценную шаль в сумку. Елена Сергеевна сумела сломить сопротивление Анны Андреевны, и она приняла наш скромный дар. Закутавшись в эту шаль, Ахматова еще долгое время выступала перед публикой.

С Фаиной Георгиевной все было значительно проще. Она, наоборот, почти всегда улыбалась, иногда иронично. Всегда была готова к шутке, всегда активно принимала участие в беседе, во время которой нередко раздавался смех.

Безусловно, разница в их поведении была обусловлена их профессиями и жизненными обстоятельствами. Я была слишком молода и неопытна, чтобы осознать это. Мне казалось, что Анна Андреевна оттаивала лишь при прямом общении с Фаиной Георгиевной. Ее глаза начинали светиться, и в них появлялся интерес к окружающему. Мне было интересно наблюдать за обеими. Я неосознанно чувствовала их величие. Анну Андреевну я продолжала побаиваться. Мне все время казалось, что я нарушаю ее какой-то внутренний мир.

С Фаиной Георгиевной все обстояло иначе — она всем сердцем была открыта дружескому общению. Меня покорял ее взгляд, всегда ироничный по отношению к себе самой. Вскоре стало обычаем, что я ее провожаю домой. По дороге она не умолкая рассказывала что-то смешное и трогательное из ее жизни, и я с каждым разом все больше привязывалась к ней. Я тогда еще не была знакома с ее театральными работами, видела ее только в кино. Популярность ее в то время была колоссальна, и я очень гордилась, что имею возможность запросто с ней гулять и беседовать. Она часто говорила мне, что ей нравится моя реакция на ее рассказы, мой смех. Еще и еще раз корю себя за то, что мне не хватало ума записывать по горячим следам ее рассказы, ведь со временем они выветрились из памяти, осталось лишь впечатление чего-то крайне интересного, глубокого и мудрого.

На нашей «голубятне» все чаще и чаще стал появляться поэт Владимир Луговской. Он почти всегда пребывал в некотором подпитии, был громогласен и велеречив, неизменно обращался к Елене Сергеевне с возгласом «моя Королева!» Я бы даже сказала, что он не отличался большим умом. Его поэзия была наполнена пафосом революции и строительства социализма. Лирики его я не знала. Я всегда старалась улизнуть из «голубятни» к его приходу.

Однажды Луговской поднялся в «голубятню», когда Елены Сергеевны не было дома. Он, как всегда, был несколько навеселе. Луговской присел к столу на скамейку и начал что-то рассказывать. Я стояла поодаль и вежливо слушала. Вскоре Владимир Александрович велел мне сесть на скамейку, ибо считал невежливым, что я стою. Я послушно села на противоположный конец скамьи. Тут Владимир Александрович перешел на чтение своих стихов и по мере чтения все ближе и ближе продвигался по скамье ко мне. Наконец я вскочила. Баланс скамьи нарушился, и Луговской рухнул на пол. Как раз в это момент, как в плохой пьесе, вошла Елена Сергеевна. Она гневно на меня обрушилась: «Что тут происходит?!» Мы с трудом вдвоем подняли Луговского на ноги. Елена Сергеевна не желала слушать мои оправдания и продолжала сердито отчитывать за мое бессердечие. Я очень обиделась. Несколько дней Луговской на «голубятне» не появлялся. Затем его регулярные визиты возобновились. Я старалась его избегать.

Мои отношения с Еленой Сергеевной оставались натянутыми. Я все упорнее искала себе занятие. На мое счастье, уехавший в Алма-Ату Каплер сдержал обещание и прислал письмо с предложением работы переводчицы на студии. К письму прилагался официальный вызов в Алма-Ату, без которого тогда было невозможно куда-либо передвигаться. Я радостно приняла предложение и стала готовиться к отъезду.

Елена Сергеевна была чрезвычайно недовольна моим решением. Она винила меня, что я бросаю ее и Сережу на произвол судьбы. Она считала, что я изменяю Жене и еду к какому-то потенциальному любовнику. Все это было неправда — я просто не могла продолжать бездельничать в Ташкенте, не могла существовать без постоянного заработка.

Ранней весной 1942 года я отправилась в путь. Моим соседом в поезде оказался знаменитый в то время оператор «Мосфильма» Аркадий Кольцатый. Он спешил в Алма-Ату к жене и сыну, которых не видел уже несколько месяцев. Кальцатый сильно скрасил мое путешествие, подкармливал меня. Мы много беседовали, и к концу пути мне казалось, что мы давние знакомые.

Алма-Ата сразу пленила меня своей красотой, чистотой, ухоженностью. После ташкентских арыков и пыльных улиц все здесь выглядело празднично. У меня поднялось настроение. В городе было много современных зданий. Кольцатый посоветовал мне сразу же отправиться в гостиницу, где разместились все творческие работники. Я так и сделала и очень удивилась, когда, предъявив свой вызов, была препровождена в крохотный номер, заказанный мне Каплером.

На следующий день я приступила к своим обязанностям, каковых, должна признаться, оказалось пока немного. Работа с переводами только начиналась, и у меня оставалось много свободного времени. Меня вскоре стали загружать так называемой общественной работой. Я была определена в бытовую комиссию. В мои обязанности входило еженедельное сопровождение Ивана Александровича Пырьева[19], председателя этой комиссии, в обкомовский распределитель для получения добавочного продовольственного пайка работникам «Мосфильма». Я запасалась объемистой сумкой и бидоном, ибо основными предметами дополнительного пайка были жареные пирожки, свиная тушенка и разливная сладкая сгущенка. Иногда к этому ассортименту добавлялось немного сыра или колбасы, которые Иван Александрович умел виртуозно выпрашивать в этом распределителе. Совсем редко перепадала баночка черной икры. В таком случае Иван Александрович с возгласом «Как я люблю икру, ее не любит никто!» быстро прятал баночку к себе в сумку. Это всегда меня удивляло и смешило. Обиды никакой не было — ведь он заслуживал баночку икры, как никто другой. Вернувшись после такого похода, мне надлежало по списку раздавать полученные продукты. Во время исполнения этой обязанности мне представилась редчайшая возможность наблюдать за поведением и характерами кинематографической элиты. Я знала, что никто из них не голодал, никто остро не нуждался. Все они могли себе позволить что-то покупать на рынке. И все же при раздаче еженедельной порции пирожков и сгущенного молока срабатывало ревнивое соперничество — а не получает ли кто-то больше меня? Все внимательно следили за каждым моим движением, чтобы я, не дай бог, не выдала кому-нибудь лишний пирожок или каплю сгущенного молока. Мне иногда становилось стыдно, будто я заглядывала в их нечто глубоко потаенное.

Совершенно непредвиденной помехой в моей работе стало отсутствие пишущей машинки. Естественно, никто не брал с собой в эвакуацию пишущую машинку. Не позаботились об этом и на студии. Как же я могла сдавать свои переводы? Я стала искать машинку у местного населения. Через несколько дней мне удалось арендовать машинку у местной машинистки за довольно высокую плату. Лента на машинке сильно износилась, купить новую негде. Мои переводы были еле видны на бумаге, которую, кстати, я с большим трудом добывала.

В это время по приказу свыше Григория Александрова решили направить в Баку на должность главного режиссера Бакинской киностудии. Однажды он меня вызвал к себе и сказал, что ему предстоит в первую очередь приступить к съемкам фильма «День Советского Союза в тылу» для показа англичанам и американцам. Картина должна была показать труд тыла в помощь фронту, жизнь советских людей вдали от переднего края. Эту картину предполагалось переводить по ходу съемок. Григорий Васильевич предложил мне ехать с его группой в Баку. Я с радостью согласилась, ибо это сулило мне долговременную занятость.