Сталинский дом. Мемуары

Первое замужество. Евгений Шиловский

Вернувшись из Англии в 1938 году, я поступила в 10-ю школу в Мерзляковском переулке, в девятый класс. Впервые в жизни я стала учиться на русском языке. Поначалу это было трудно — пришлось зубрить незнакомую терминологию, а порой и новые предметы, например советскую Конституцию. По некоторым дисциплинам я оказалась сильнее одноклассников. По другим — слабее. Ребята понимали мои затруднения, да и педагоги тоже. Вскоре образовался тесный круг друзей. Среди них — Женечка Шиловский. Он был очень красив. Глаза, всегда немного грустные, длинные ресницы. Прядь волос вечно падала на глаза. Во время уроков я стала часто ловить его взгляд, обращенный ко мне. Не скрою, что и он мне понравился с первого взгляда. В нем было какое-то врожденное достоинство, которое я высоко ценила. Некоторое время мы не общались наедине. Потом стало привычным, что он стал меня провожать домой на Бронную. Сам он жил с отцом-генералом в Ржевском переулке, тоже неподалеку от школы. В один прекрасный день он пригласил меня в театр, во МХАТ, на «Дни Турбиных» — неслыханный подарок. Для того чтобы купить билеты на этот спектакль, приходилось выстаивать ночь в очереди. Я с восторгом приняла приглашение. В театре я чрезвычайно удивилась, когда Женечка повел меня под руку в партер и усадил в кресло, на спинке которого красовалась табличка «Владимир Иванович Немирович-Данченко». Я ничего не понимала. Удивление усилилось, когда перед началом спектакля импозантный пожилой человек подошел к нам и предложил программку. Женя гордо и несколько смущенно представил меня Михальскому — могущественному главному администратору театра. Я тогда понятия не имела о каком-либо отношении Жени к Булгакову, к МХАТУ, к «Дням Турбиных». Ведь я знала, что его фамилия Шиловский, что его отец — генерал. Много позже я поняла, что Елена Сергеевна[6], мать Жени, поручила Михальскому «осмотреть» меня на нейтральной почве, в театре, и сообщить ей о своем впечатлении. Вероятно, Женя уже что-то рассказал обо мне матери…

Спектакль был превосходный и полностью завладел моим вниманием. Особую симпатию вызвал Яншин в роли Лариосика. А как прекрасна была Тарасова в роли Елены! Как превосходно она восклицала «Пропади все пропадом!» в сцене с Прудкиным-Шервинским. Я была покорена спектаклем.

В последующие месяцы мы широко пользовались контрамарками, которые нам давала Бокшанская[7], сестра Елены Сергеевны, бессменный секретарь и друг Немировича-Данченко. Она страдала странным недугом: у нее не поднимались веки. Разговаривая, она пальцем их приподнимала. А печатала на машинке виртуозно, следя за текстом из-под опущенных век.

Все чаще и чаще мы стали встречаться с Женечкой вне школы. Как-то днем после уроков мы пошли к нему в Ржевский переулок, в квартиру отца, якобы чтобы делать уроки. В действительности в тот день были произнесены первые слова любви, первые признания. Все это происходило под звуки первого скрипичного концерта Чайковского, льющегося из репродуктора — тарелки на стене. Этот концерт ежедневно звучал тогда по единственной радиостанции «Коминтерн». Им заполнялся дневной перерыв в эфире. С тех пор при первых звуках этого концерта я неизменно вспоминаю Женечку.

Квартира Шиловских была просторной, солидной, с высокими потолками, большими окнами. Маленькая комната Жени, выходившая во двор, — скромная, я бы даже сказала, аскетичная, всегда аккуратно прибранная. Вероятно, в этом сказывалась военная дисциплина Евгения Александровича[8], отца Жени. Вскоре Женя меня ему представил.

Евгений Александрович отличался, благородной аристократической внешностью. Он действительно был дворянских кровей, его семье принадлежало до революции имение под Лебедянью. На спинке старинного кресла в его кабинете резьбой по дереву — девиз его старинного дворянского рода. Это старинное кресло произвело на меня неизгладимое впечатление.

Евгений Александрович был женат вторым браком на Марьяне Алексеевне Толстой, дочери писателя Алексея Николаевича Толстого. Внешности она была неброской, но вся ее манера поведения, осанка, внимательный взгляд вызывали глубокое чувство симпатии и уважения. Я поначалу робела перед нею и Евгением Александровичем, но вскоре освоилась и стала чувствовать себя свободно. У них была маленькая дочка Машенька. Ей было примерно три годика. Она окончательно растопила мою скованность.

С матерью Жени Еленой Сергеевной я впервые увиделась на Гоголевском бульваре. Булгаковы жили неподалеку на улице Фурманова. Она явно хотела на меня взглянуть, прежде чем приглашать в дом. Меня это несколько задело — почему меня рассматривают? Я оправдывала это только тем, что Михаил Афанасьевич тяжело болен и она всячески должна его ограждать от внешнего мира. Я с интересом разглядывала ее и была покорена ее красотой, обаянием и светскостью. С такой женщиной я встречалась впервые. Женя глаз не сводил с матери и пытался угадать, какое мнение она обо мне составила. Было очевидно, что мать он обожает и невольно сравнивает меня с нею.

Вероятно, ее впечатление было положительным, ибо через несколько дней мы с Женечкой были приглашены на обед. Жили Булгаковы на верхнем этаже писательского дома на улице Фурманова. Входная дверь открывалась в переднюю, сплошь уставленную книжными полками. Далее — главная комната: гостиная. Стены ее были оклеены синими обоями. Мебель красного дерева, хрустальная люстра. В центре комнаты — круглый стол, раздвигающийся, когда приходили гости. В углу — рояль. Из этой комнаты — одна дверь в кабинет, другая — в комнату Сережи, младшего брата Жени. При разводе Елены Сергеевны с Шиловским Женя остался с отцом, а Сережа — с матерью.

Михаил Афанасьевич был тогда уже тяжело болен, его зрение слабело. Я увидела его впервые в темных очках, лежащим на диване, опершись рукой на подушку. При нашем появлении он улыбнулся и протянул мне руку. Спросил, как зовут. Я ответила: «Дзидра». «Звучит красиво, — произнес он. — А что это значит?» Я объяснила, что по-латышски слово «дзидра» означает «чистая прозрачная вода». «Интересно!» — промолвил он. Затем, усевшись рядом с Михаилом Афанасьевичем, мы стали о чем-то разговаривать. Я оглядывалась по сторонам. Диван Михаила Афанасьевича стоял так, что он мог при желании из своего затемненного кабинета видеть, что происходит в гостиной. Внимание мое привлекла конторка красного дерева, за которой он работал, когда был здоров. Несколько поодаль — секретер Елены Сергеевны, тоже старинный, красного дерева.

Елена Сергеевна угостила нас великолепным обедом. За столом сидел и Сережа со своей бонной, не то шведкой, не то датчанкой. Она говорила со смешным акцентом, все время делая замечания шаловливому Сереже. Она превосходно описана в «Театральном романе». Михаил Афанасьевич остался лежать у себя на диване, дверь была открыта, и мы переговаривались с ним. Елена Сергеевна то и дело бегала к нему с едой и питьем и следила, чтобы ему было удобно.

Когда мы в следующий раз пришли с Женечкой к Булгаковым, Михаил Афанасьевич сказал, что будет, если можно, называть меня Олей. Он, мол, порылся в словарях и установил — имя Дзидра по значению то же самое, что Ольга. Так он впредь меня и называл. Елена Сергеевна стала звать меня Масик. Несколько раз нас с Женечкой приглашали, когда собирались многочисленные гости. Ярко горела люстра, рояль отодвинут поглубже в угол, стол прекрасно сервирован и ломился от вкуснейших блюд. Среди гостей были театральные художники Дмитриев и Вильямс с женами, артисты МХАТ Станицын и Яншин, администратор Михальский, работавшие в литературной части театра Марков и Виленкин, Ольга Сергеевна Бокшанская с мужем Евгением Васильевичем Калужским, артистом МХАТ, Григорий Конский, артист МХАТ. За столом царил смех, шутки, розыгрыши. Меня поражало, что больной Михаил Афанасьевич всецело участвует в общем веселье…

Однажды в разгар ужина, когда за столом стоял шум и смех, со своего места поднялась Ануся, жена художника Вильямса, подошла к Жене, что-то шепнула ему на ухо и, взяв за руку, повела за собой в Сережину комнату. Я немного удивилась наступившему минутному замешательству гостей, но не увидела ничего странного в том, что Ануся захотела поговорить с Женей наедине. Через некоторое время оба вернулись назад в гостиную. По глазам Женечки я поняла, что произошло нечто экстраординарное.

По дороге домой, на Гоголевском бульваре, Женя, запинаясь и смущаясь, признался мне, что произошло. Оказывается, Ануся заставила его заниматься с ней любовью. Как я впоследствии узнала, она славилась своей тягой к привлекательным юношам и об этом знали все, сидевшие в тот вечер за столом. Женя был удручен и остро переживал случившееся. Он считал себя подлецом, но как должен был он действовать в подобной ситуации? Он очень боялся моей реакции. Я действительно была потрясена, но потрясена Анусей, а не Женей. Я ни секунды не винила ни в чем его. Я даже сумела перевести наш разговор в комическое русло. Когда мы добрались до Бронной, мы оба уже потешались над происшедшим.

С Женей мы практически не расставались весь день. После школы я все чаще ходила с ним в Ржевский. Вечерами продолжали посещать театры и концертные залы. Просмотрели, пожалуй, все значительные спектакли сезона 1938/39 года, включая нашумевшую тогда постановку арбузовской «Тани» в Театре Революции с Бабановой в главной роли. У этой актрисы был незабываемый голос, отличный от всех, которые я когда-либо слышала.

К весне я заболела желтухой и надолго слегла в постель. Вся стала противного желтого цвета, а глаза приобрели ярко-красный кроличий оттенок. Врачи посадили меня на строжайшую бессолевую диету. В первый же день, когда мне разрешили, я побежала на Тверской бульвар, на встречу с Женечкой. Мы оба очень скучали друг без друга. Более нежного и заботливого отношения ко мне трудно было представить. К Булгаковым я еще боялась ходить — не дай бог заразить Михаила Афанасьевича. Да и я знала от Жени, что ему становится все хуже. Женя даже несколько раз оставался ночевать у матери. Однажды нас пригласила к себе Ольга Сергеевна Бокшанская. Я была чрезвычайно тронута, когда мне отдельно подали куриное заливное без капли соли. Это Женя позаботился о том, чтобы я не сидела за столом голодная.

Лето 1939 года я провела в санатории «Остафьево», куда меня отправил отец для окончательной поправки после желтухи. Впервые в жизни я отдыхала без родителей, самостоятельно, как взрослая. В Остафьево я познакомилась с Самуилом Яковлевичем Маршаком[9]. Узнав, что я недавно вернулась из Англии и что английским я владею лучше, чем русским, он попросил меня прочесть вслух несколько сонетов Бернса, над переводом которых он в то время начал работать. Вероятно, ему мое чтение понравилось, ибо он попросил меня иногда по утрам читать ему сонеты. Ему важно было выверить на слух ритм и музыку стиха. Такое занятие мне пришлось по душе. Я гордилась тем, что могу быть полезна в такой тонкой работе. После обеда мы обычно гуляли с Самуилом Яковлевичем и его женой Софьей Михайловной. Они рассказывали, как когда-то, еще студентами, они тоже были в Лондоне, и мы вспоминали разные места и города, которые нам особенно нравились. Самуил Яковлевич говорил хриплым голосом, часто кашлял. Несмотря на это, он много курил, пренебрегая запретами врачей. К Маршакам в Остафьево приезжал Александр Твардовский, тогда еще начинающий поэт, которому Самуил Яковлевич глубоко симпатизировал и которому он предрекал большое будущее. Мне же Твардовский казался простоватым смущающимся молодым человеком. Мне было очень интересно наблюдать за их беседой, слышать советы, которые давал Маршак молодому поэту.