Сталинский дом. Мемуары

Однажды позвонили из Литфонда и сообщили, что в подвале Литературного института на Тверском бульваре будут выдавать для писателей присланные американской благотворительной организацией носильные вещи. Леонид послал меня туда, ибо мне действительно нечего было носить. Когда я вошла в этот подвал, я оторопела: на полу кучами лежали юбки, кофты, платья, пальто. Среди всего этого добра копошились писатели. Я в ужасе увидела, как один пожилой именитый писатель вырывал что-то из рук другого с криком: «Я первый это увидел!» Мне стало так стыдно, что я подобрала с пола первое попавшееся платье и выскочила на улицу.

Наступил ноябрь 1944 года. Врачи считали, что родить я должна в середине месяца. Я радовалась, ибо не любила начала ноября. Многие важные события, как радостные, так и печальные, происходили в моей жизни именно тогда — 7 или 8 числа. Отец родился 7 ноября. Свадьба отца и матери — 8 ноября. Мой день рождения 7 ноября и, наконец, арест отца в ночь на 7 ноября. Было отчего нервничать в эти дни!

7-го вечером Лев Романович Шейнин, соавтор и друг Туров, пригласил нас с Леней на дачу в Серебряном бору. Вечером мы отправились туда на редакционной машине. Сидя за праздничным столом, я вдруг почувствовала, что ребенок готов появиться на свет. Все кругом засуетились, забеспокоились. Выяснилось, что в Москву не на чем ехать. Кто-то побежал на соседнюю дачу, где видели припаркованную машину соседа. Владелец машины уже сильно к тому времени выпил и боялся сесть за баранку. Но делать нечего. Пьяный сосед благополучно доставил меня в родильный дом.

Должна сказать, что моя латышская натура не позволяла мне показывать перед посторонними мое состояние, я стойко переносила боль.

Едва осмотрев, врачи тотчас отправили меня на стол. Я успела заметить лежащую рядом женщину, уже рожающую, а также еще одну роженицу поодаль, басом орущую: «Мама!» Это меня позабавило, и мои роды прошли на редкость быстро. когда меня везли в палату, я увидела в коридоре несколько возбужденных девушек. Оказалось, что рядом со мной рожала, а затем и лежала в палате жена Лемешева Ирина Масленникова. Именно эти девушки-поклонницы Лемешева, сейчас бы сказали «фанатки», прорвались в родильный дом, чтобы засвидетельствовать рождение ребенка Лемешева! Любопытно также, что ни Лемешев, ни Леонид не сумели достать нам цветы. А лемешистки притащили Ирине целый куст цветущей сирени.

Вскоре я уже с восторгом приложила к груди мою прелестную девочку. Такого пронзительного чувства любви, как к этому крохотному созданию, я никогда не испытывала ни дотоле, ни после.

На соседней кровати Ирина тоже принялась кормить свою Машеньку. Так как врачи предсказывали мне сына, мы с Леней, естественно, для девочки имени не придумали. Леонид предложил — Виктория, в честь близкой уже победы, и я тотчас согласилась.

Спустя положенное время меня с дочкой выписали. Возвращалась я домой с некоторой тревогой — жива еще была в памяти обида от нежелания Леонида иметь ребенка.

Пришлось срочно искать коляску. Я обзвонила всех знакомых. Совершенно случайно жена композитора Хренникова сообщила, что где-то на Бронной продают подержанную коляску. Я тотчас туда побежала. Оказалась, что нужная мне квартира находится на шестом этаже. Я еще была довольно слаба после родов, но делать нечего — кое-как вскарабкалась наверх. Мне открыла симпатичная молодая женщина и сказала, что у нее действительно есть прекрасная «трофейная» коляска. Ребенок уже подрос, и она готова коляску продать. Коляска оказалась чудо как хороша, и я ее без разговоров приобрела. Видя, как я радуюсь удаче, женщина мне подарила половину яркой целлулоидной утки. Она извинилась, что утка сломана, но младенцу полезно смотреть на яркое — а где я еще такое найду? Я ее от души поблагодарила и, засунув утку в коляску, взвалила коляску на спину и стала спускаться — все шесть этажей вниз. Не помню уж, как я добралась до дома, но я была несказанно счастлива! Ведь теперь у Витуси есть «постоянное место жительства» — коляска для прогулок и одновременно кроватка.

На следующий день я торжественно вывезла Витусю на прогулку на Тверской бульвар. Краем глаза я замечала, что прохожие оборачиваются на необычно красивую коляску. Нам полагалось гулять по утрам два часа. В моем тонком пальто и туфлях я вскоре так промерзла на ноябрьском ветру, что посинела и с трудом ворочала руками. Когда я явилась в положенное время домой, Фани Израйлевна пришла в ужас. Она тотчас выдала мне для прогулок свою беличью шубу, сильно мне великоватую, и валенки. Вид у меня в этом наряде был сомнительный, но зато тепло. Так я и проходила на морозе всю зиму.

Начался новый этап в моей жизни — материнство. Я гуляла, кормила, укладывала спать по часам. Стирала и кипятила пеленки, готовила, ходила с коляской за продуктами. Мне повезло, что в тот первый период Леонид был на фронте. К его возвращению у меня уже было все четко организовано, и он не испытывал никаких неудобств. Витуся была спокойным ребенком, подавала голос, только когда хотела есть. Если ей случалось заплакать ночью, я ее моментально подхватывала на руки и бежала в ванную, где я ее перепеленывала и убаюкивала.

Уже много лет спустя, незадолго до смерти, в больнице, Леонид вдруг сказал: «А знаешь, я ведь никогда не слышал витусиного плача!» Значит, мои давние усилия не пропали даром! Наша дочь ничем не нарушила его покоя.

Во время поездок на фронт Туры подружились с генералом Николаем Сергеевичем Осликовским, командовавшим кавалерийским корпусом. Он оказался чрезвычайно интересным во всех отношениях человеком, любил театр и литературу. Когда Осликовский появлялся в Москве, то всегда останавливался в гостинице «Метрополь», в трехкомнатном люксе. Генерал был щедр, хлебосолен. Вечерами он приглашал гостей — писателей, композиторов и, чего греха таить, прелестных актрис, в основном из Вахтанговского театра.

Первый раз, когда он пригласил меня вместе с Леней, я отказалась. Причина проста — мне было нечего надеть. У меня просто не было «выходного платья». Леонид пошел один. Через полчаса раздался звонок: «Почему я вас не вижу? Я просто требую, чтобы вы тотчас приехали! Высылаю за вами адъютанта Киву». Что было делать? Кое-как приодевшись, в туфлях на босу ногу — приличных чулок у меня тоже не было — я села в генеральский джип. Подъехали к «Метрополю». Кива повел меня под руку по коридору к апартаментам генерала. Войдя, увидела шумное застолье и смущенно остановилась у дверей. И вдруг слышу знакомый голос: «Иди сюда, старуха!» Это был Константин Симонов, мой хороший знакомый. Он чутко уловил, в каком я состоянии, и усадил на свободный стул рядом с собой. Затем налил немного водки в фужер и шепнул: «Выпей, старуха! Сразу успокоишься». Я глотнула и мне действительно стало немного легче. Вдалеке от меня во главе стола сидели Николай Сергеевич и Леонид. Оба ободряюще улыбались мне. Еда была превосходная. Константин не забывал наполнять мою тарелку, я постепенно успокоилась и включилась в общую беседу и веселье. Оказывается, в тот вечер генерал настоял на моем присутствии, ибо хотел ближе познакомиться с избранницей Леонида и одобрить или отвергнуть его выбор. С того дня и началась моя долголетняя дружба с генералом, длившаяся до самой его кончины.

Узнав о рождении Витуси, он прислал из Германии всякие детские вещички и великолепную куклу с закрывающимися глазами. Конечно, для куклы она была еще слишком мала, но даже года через три-четыре она ее боялась и не хотела с ней играть.

Вскоре из эвакуации вернулась в Москву жена Петра Тура с их маленьким сыном Валерием. Ада была очень красива, с сильным характером, спортивного склада — хорошо играла в теннис, плавала, ездила на мотоцикле. Перед войной она снялась в кино, затем писала сценарии для научно-популярных фильмов. Однажды Леня привез с фронта какую-то газетенку, печатавшуюся на оккупированной территории. В ней была напечатана статья о Турах под заголовком «Две русские березы плачут по этим двум жидам». Об Аде там писали так: «Эта рыжая красавица гоняет по по Москве на мотоцикле и давит русских старух». Видит Бог, она никого никогда не «давила», а вот гонять, вероятно, гоняла.

У нас с Адочкой установились хорошие ровные отношения, сохранившиеся на всю жизнь, хотя настоящей дружеской близости как-то не получилось. Слишком мы были разные. После смерти Леонида она стала работать с Петром. Они вместе написали сценарий к фильму «Посол Советского Союза».

Первое лето после рождения Витуси мы провели в Кратове, где писателям выделили на лето несколько дач. Быт был трудный — воду приходилось таскать издалека, из колодца. Продукты по карточкам можно было «отоваривать» только в Москве. Я с помощью Фани Израйлевны и моей мамы делала все, что могла, чтобы моя маленькая дочка ни в чем не испытывала нужды. Я тоже должна была питаться прилично, чтобы не исчезло молоко. Это лето 1945 года я вспоминаю с содроганием.

Хотя война закончилась, Туры продолжали находиться на военной службе в качестве военных корреспондентов, часто ездили в командировки в воинские части. Но если они находились в Москве, то каждое утро после завтрака Леонид отправлялся к Петру, и они писали очерки в газету, сочиняли пьесу. Я не помню дня, чтобы они не садились за работу. Ну, а вечер мы часто проводили в театре или к нам приходили друзья. Витусю я тогда выносила в альков, задвигала стеклянную дверь, и она могла спокойно там спать. Угощений почти никаких не было. Обычно пили чай с сухариками или сушками. В свободные от встреч вечера я обычно садилась за машинку, перепечатывала написанное Турами. Для этого я приспособила доску на ванну и уединялась для работы в ванную.

Только после долгих усилий Туров наконец освободили от обязанностей военных спецкоров «Известий» и «Сталинского сокола», и они могли сконцентрировать все свое внимание на драматургии. В театре Вахтангова вышел спектакль по их пьесе «Кому подчиняется время» в постановке Александры Исааковны Ремизовой. Оформлять спектакль пригласили Николая Павловича Акимова, художественного руководителя Ленинградского театра комедии. Спектакль получился яркий, захватывающий и пользовался большим успехом.

С первого же дня знакомства с Акимовым я испытывала к нему глубокое уважение и восхищение. Он буквально излучал талантливость как в своих театральных постановках, так и в своих работах художника. Его почерк был неповторим и узнаваем, в чем бы ни проявлялся.

В конце сороковых годов у Николая Павловича начался в Ленинграде период гонений. У него отобрали театр. Он приехал в Москву и поселился у Ремизовой, неподалеку от Вахтанговского театра, и сильно нуждался. Брать деньги в долг он наотрез отказывался, сколько ни предлагал ему Леонид и другие друзья. Тогда мы придумали, чтобы Николай Павлович написал мой портрет. Я стала ходить к нему в этот арбатский переулок позировать. Акимов написал два портрета — второй вместе с Витусей, ибо, как он говорил, не мыслит меня без моего, как он выражался, хвостика. Я до сих пор считаю его непревзойденным портретистом.

Дружба с Николаем Павловичем продолжалась долгие годы. Мы ездили на его премьеры в Ленинград, а он к нам — в Москву. Одно лето, услышав наши восторженные отзывы, он решил провести в Доме художника на Рижском взморье. Он часто приходил к нам в Дубулты[20], мы долго гуляли по пляжу. Он был превосходным рассказчиком, иногда позволял себе едкую, очень смешную оценку некоторых драматургов и их произведений. Потом он загорелся мыслью провести все следующее лето неподалеку от нас и попросил меня подыскать ему частный домик. Мы вели с ним по этому вопросу оживленную переписку, и у меня сохранилось несколько его остроумнейших писем. В результате из этой затеи с домиком ничего не вышло.