Государство и революции

5. За кулисами нэпа

Период нэпа чаще всего принято изображать в розовых тонах — временем разгульным, веселым, изобильным, временем героев Ильфа и Петрова, ресторанов и театров. Только в реальности на эту картину следует наложить очень и очень много серьезных поправок. Во-первых, таким "золотым веком" нэп отложился в народной памяти только в сравнении с предшествующим периодом "военного коммунизма" и последующим, так сказать, "развитого сталинизма". Во-вторых, его существование обеспечивалось, скорее, не политикой государства страны, а борьбой в его руководстве. За сворачивание нэпа были почти все коммунистические лидеры, но тот, кто высказывался об этом открыто, сразу давал мощные козыри своим конкурентам. Еще в 1924 г. Троцкий принялся выступать за новое закручивание гаек и тут же подвергся разгрому за отклонения от "линии партии". В 1925 г. полемику о нэпе развернула "левая оппозиция" Зиновьева и Каменева, указывая на "опасность кулака", который, дескать, "подомнет под себя Советскую власть", и настаивая на программе коллективизации и индустриализации. Но на XIV съезде против них выступил Сталин, вступивший в альянс с Бухариным, и заявил, что "опасность кулака преувеличивать не стоит", поэтому политику уступок крестьянству надо продолжать. И естественно, обеспечил себе этим поддержку подавляющего большинства, потому что выгоды сытой и благополучной жизни и коммунисты на себе ощущали. В 26–27 гг. на прекращении "вынужденного отступления" настаивала "новая оппозиция" — объединившиеся осколки сторонников Троцкого, Зиновьева и Каменева. И тоже легко громилась по тем же причинам. Ну а как только конкурентов у Сталина не осталось, тут и нэпу конец пришел.

Впрочем, нужно отметить и то, что вся мишура и позолота нэпа на поверку оказывались совсем тоненькими, обманчивыми. С продуктами питания дело действительно наладилось благодаря относительным свободам, предоставленным крестьянству и частному предпринимательству. Но в отношении промышленных товаров страна продолжала жить в крайней нищете. Их можно было разве что приобрести на толкучках — какое-нибудь старье по бешеным ценам, или получить по ордерам — если вдруг удастся после долгих мытарств получить этот ордер по месту работы. А в свободной продаже не было почти ничего. Так, Агабеков в своих мемуарах пишет о традиции, существовавшей в центральном аппарате ОГПУ — сотрудники, направляемые за границу, раздаривали или продавали «невыездным» свои часы, костюмы, ручки и т. п., поскольку за рубежом могли купить все это запросто, а в СССР достать было негде. Огнями увеселительных заведений сверкали лишь центральные улицы столиц, а подавляющее большинство городского населения ютилось в жуткой тесноте коммуналок, представлявших собой в то время настоящие трущобы.

Были «нэпманы» — скороспелые предприниматели из крестьян, мещан, бывших приказчиков, которые и впрямь часто выглядели карикатурно, пытаясь подражать жизни прежних капиталистов. Но они изначально подвергались травле и гонениям, были главной мишенью издевательств прессы, и преследования на них обрушивались по любому поводу. Можно вспомнить тех же Ильфа и Петрова, у которых нэпман держит всегда наготове «допровскую» корзину для тюрьмы — с точки зрения "пролетарской морали" это было смешно. Скорее, на новоявленных представителей частного капитала смотрели как на гусей, которым позволялось откармливаться и жиреть, пока не придет время потрошить.

Потрошили, кстати, не только нэпманов. Иноземцев, которые так горячо ратовали за признание Советской России в надежде на освоение и передел ее рынков, тоже ждало жестокое разочарование. Тех из них, кто ринулся к большевикам обогащаться, облапошивали самым бесцеремонным образом. Например, участки для разведки полезных ископаемых сдавали в концессию вразбивку, в шахматном порядке, чтобы получить и данные о соседних участках, остающихся за государством. А в договор о разработке месторождения вносился, скажем, пункт, что если разработка не производится в течение такого-то времени, концессия аннулируется. Капиталист не обращал на это внимания — ведь он намеревался эксплуатировать свою собственность с максимальной отдачей. Но едва завозил и отлаживал оборудование, у него вдруг начинали бастовать рабочие, требуя совершенно невероятную зарплату. А власти разводили руками — это, мол, ваши отношения, капиталистические, вот сами и разбирайтесь. В результате, он терял и вложенные деньги, и свое оборудование, и вынужден был убираться восвояси. Аналогичными способами обирались и выдворялись те, кто позарился на аренду какого-то промышленного предприятия.

А проявления народного недовольства условиями жизни и правлением большевиков прорывались и в нэповские времена, хотя и пореже, чем раньше. В 1924 г. произошло мощное восстание в Грузии. Причем сведения о его подготовке чекисты получили по своим каналам заблаговременно, и поскольку увидели, что размах оно угрожает принять нешуточный, по всей республике, поначалу пытались как-то предотвратить взрыв. Необычный способ для этого предложил молодой, но подающий надежды заместитель председателя грузинской ЧК Лаврентий Берия. По его инициативе была преднамеренно допущена утечка информации. Руководители готовящегося восстания тоже были уже на заметке, но их решили пока не арестовывать и закинули им предупреждение как раз о том, что чекистам все известно, и выступление обречено на неудачу. Однако лидеры мятежников не поверили, сочли это провокацией и подняли свои силы на борьбу. Которая и впрямь была обречена — самих лидеров взяли сразу же, чуть ли не в первый день, восстание было обезглавлено, а поднявшиеся против большевиков дезорганизованные массы крестьян и горожан были разгромлены и подавлены с большой кровью и многочисленными жертвами.

В том же году прокатились серьезные волнения среди рабочих Верхнетагильского округа. 6 «зачинщиков» расстреляли, многих пересажали. Случилась и забастовка на Бакинских нефтепромыслах — тут число расстрелянных достигло 11 чел. Может, были и другие выступления, да только сведений о них не дошло.

А под более или менее «веселой» нэповской оболочкой продолжала бесперебойно функционировать карательная машина, хотя конечно, со временем она видоизменялась и реформировалась. Развивалась система всеобщего шпионажа для быстрого выявления всех «неблагонадежных», и мир коммуналок очень даже этому способствовал. В одной лишь Москве у ГПУ было около 20 тыс. штатных сексотов, не считая кадровых сотрудников и «любителей», имелся целый штат проституток различного ранга от респектабельных «княгинь» до беспризорниц 12–14 лет.

Ну а для выявленных «неблагонадежных» все так же существовали Северные Лагеря Особого Назначения. Поголовное уничтожение всех прибывших здесь прекратилось где-то в мае 1922 г. И конечно, не из соображений гуманности. Просто с Западом заключались торговые соглашения, а единственным валютным товаром, который в условиях разрухи могла экспортировать страна, был лес. Но и прежние лесозаготовительные предприятия не работали, а проект "трудовых армий" так и не удалось реализовать. Ну и наконец, в связи с нэпом и возвратом товарно-денежных отношений Госплан и ВСНХ стали требовать перевода мест лишения свободы на самоокупаемость — царил голод, кормить заключенных было нечем, и на этот счет начиная с 1921 г. вышло несколько постановлений. Тогда-то и возникла мысль использовать готовые контингента заключенных на лесозаготовках. Да и чекистов соблазняло получить под свой контроль важнейшую статью доходов. И лагерям была дана соответствующая команда. В 1922 г. было принято постановление о ликвидации местных концлагерей, разбросанных по всей стране — их содержание было признано невыгодным. Попытались перевесить их на местные бюджеты, однако там и подавно было шаром покати. И всех заключенных, мыкавшихся на скудных пайках из отбросов, а то и вовсе на милостыне горожан, принялись выгребать в Северные Лагеря, от которых ожидалась прибыль.

Как ни удивительно, но питание там считалось сперва неплохим — на Севере остались большие склады продуктов, завезенных англичанами, и из-за трудностей с вывозом их в другие районы (скорее по бесхозяйственности, чем по объективным причинам) стали кормить этими продуктами и заключенных. Хотя и маленькими порциями, но по сравнению с другими местами заключения это казалось даже «роскошью». Бараки, тоже построенные при англичанах, были добротными и теплыми. Но внутрилагерные порядки сразу установились кошмарные. Правда, сроки заключения давались еще небольшие — 3 года, 5 лет, но ведь лагеря-то были "особого назначения". И к заключенным продолжали относиться как к смертникам — только чтоб "добро не пропадало", предстояло использовать их физическую силу, так же как одежду расстрелянных. Один из основателей лагерей, чекист Угаров, любил говорить: "У нас, большевиков, такой принцип, если человек не годен к работе — расстрелять. Это не богадельня".

В Холмогорах свирепствовал комендант Бачулис. По прибытии в лагерь следовал общий обыск, для чего всю толпу, не отделяя мужчин от женщин, заставляли раздеваться догола — все равно, под дождем или на морозе. Хотя сам обыск был чисто формальным, главное было унизить, отобрать мало-мальски ценные вещи, да еще и присмотреть себе красивых женщин. Заключенных Бачулис разделял на десятки, и за малейшую провинность одного расстреливались все десять. Работа устанавливалась по 14 часов в сутки — с надзирателями, вовсю применявшими побои. Однажды комендант, увидев, как заключенные сели передохнуть, без предупреждения открыл по ним огонь. Применялись различные виды наказаний — порки, "темный карцер", "холодная башня". В Архангельском лагере штрафников забивали суковатыми палками-"смоленками" по имени коменданта Смоленского. В Холмогорах ставили "на комар" — обнаженную жертву привязывали к столбу перед комендатурой, закрутив руки назад и зажав ноги в колодку, и оставляли на расправу кровососущим насекомым. В зависимости от продолжительности, это наказание могло и играть роль смертной казни. Похоже, опыт сочли удачным, и впоследствии он упоминается и в других местах — в Кемском лагере, на Соловках. Зимой замораживали — голого человека поливали водой или бросали в камеру, набитую снегом.

Каждый начальник все так же содержал целый гарем — у него были свои «кухарка», «прачка», «уборщица» и т. п. Причем если выбор падал на какую-то женщину, свои же подруги умоляли ее не отказываться, чтобы не попасть под расправу всем «десятком». А приток из других лагерей продолжался. Массами стали присылать арестованных социалистов — эсеров и меньшевиков. И в дополнение к двум существующим в конце 22-го был создан еще один лагерь — в Пертоминске. Даже по отношению к Архангельску и Холмогорам он считался «штрафным». Тут заключенных держали в кельях старого монастыря, которые вообще не отапливались и нар не имели. И запасов питания тут не было, кормили одной лишь сухой рыбой, зачастую предоставляя пользоваться снегом вместо воды, так что попавшие сюда мерли, как мухи.