Государство и революции

14. Российский исход

В конце 1919 — начале 1920 гг., с крушением белых фронтов, российская катастрофа перешла в новую страшную фазу. Исчезали последние области, где люди могли вести относительно нормальное существование, и миллионы беженцев, бросив все свое хозяйство, бросив родные места, устремлялись куда глаза глядят, в надежде спасти лишь собственную жизнь.

Армии Юденича довелось отступать не так много, к границам Эстонии. Но белогвардейцы и массы примкнувших к ним гражданских лиц нашли там отнюдь не дружеский прием. Потому что Эстония еще во время наступления белогвардейцев на Петроград начала тайные переговоры с Москвой и фактически продала своих союзников, помогших ей освободиться от большевистского нашествия — решила такой ценой купить собственный суверенитет. И отступающие на ее территорию части стали разоружать, загоняя в концлагеря, где содержали даже не на положении интернированных или пленных, а заключенных — в худшем, ГУЛАГовском варианте. В официальном меморандуме, который Таллин направил в Верховный Совет Антанты, цинично обосновывалось: "Эстонское правительство не может допустить, чтобы столь большие массы кормились, не давая в обмен своей работы…"

Белых солдат и офицеров стали под конвоем гонять на лесоповал, на строительство и ремонт дорог, предоставляя погибать от непосильного труда, истощения и недоедания, мерзнуть и вымирать от болезней в нетопленых бараках…

А о положении гражданских беженцев очевидец свидетельствовал: "Русских начали убивать на улицах, запирать в тюрьмы и в концлагеря, вообще притеснять всеми способами. С беженцами из Петроградской губернии, число коих было более 10 тысяч, обращались хуже, чем со скотом. Их заставляли сутками лежать при трескучем морозе на шпалах железной дороги. Масса детей и женщин умерло. Все переболели сыпным тифом. Средств дезинфекции не было. Врачи и сестры при таких условиях также заражались и умирали. Вообще картина бедствия такова, что если бы это случилось с армянами, а не с русскими, то вся Европа содрогнулась бы от ужаса. Американский и датский Красные Кресты делали, что могли, но помочь в крупных размерах никто не мог. Кто был крепок — выдержал, остальные померли".

На Юге России исход был куда более массовым — жители Украины, Дона, Кубани познали на себе ужасы предыдущего красного нашествия и уходили прочь, только бы не остаться под большевиками. Один мощный поток, в котором совершенно затерялись отступающие части ген. Шиллинга, двинулся с Украины на Одессу. Уходили люди из Киева, Чернигова, Полтавы и других городов. А еще в 18-м, когда выезд на оккупированную немцами Украину был не таким уж трудным делом, тут скопились и граждане, всеми правдами и неправдами вырвавшиеся из Центральной России. И вот теперь все они ударились в бегство. Кто тащился на поездах, застревающих в пробках, кто на телегах, кто брел пешком. Все дороги были забиты этими толпами, они вязли в снежных заносах, а в оттепели в грязи, во множестве погибали от тифа, подвергались налетам махновцев и прочих местных банд.

Но и те, кому удалось преодолеть весь путь, спасения не нашли. Оборону Одессы наладить не удалось, а иностранные союзники обманули. Штаб французского главнокомандующего в Константинополе обещал обеспечить морскую эвакуацию, договориться с Румынией о пропуске войск и беженцев на ее территорию. Однако в критический момент пришло лишь несколько кораблей, которые поспешили отчалить при первой же близкой перестрелке, а когда многотысячная масса людей двинулась к румынской границе, их там встретили артиллерийским и пулеметным огнем — по толпе. И почти все беженцы угодили в лапы большевиков.

Здесь же разыгрывалась трагедия галичан. Они еще в 19-м заключили союз с Петлюрой, чтобы противостоять первому наступлению красных на запад. Но поскольку их части были на фронте, Польша нанесла удар в спину и аннексировала их Западно-Украинскую республику. Так что назад домой галицийским стрелкам ходу не было — поляки объявляли их пленными и сажали в лагеря. А потом Петлюра вынужден был перейти под покровительство Варшавы, и галичане очутились вообще в критическом положении "солдат без родины". Они заключили было союз с деникинцами, однако те уже и сами отступали и терпели поражения. И остатки галицийских стрелков бродили по Украине неприкаянные и никому не нужные. Тиф почему-то стал для них особенно губительным, подчистую уничтожая части и подразделения. А крестьяне, опасаясь заразы, даже не пускали их в села, отгоняли из винтовок и пулеметов, травили собаками. Ну а те, кто уцелел, все равно попал в лагеря — только советские.

Еще один поток беженцев катился на Кубань и Новороссийск. Донские казаки, пережившие год назад геноцид, уходили целыми станицами, угоняли с собой скот, увозили нехитрый скарб. Бесконечные вереницы людей на повозках и пешком двигались обреченно и безнадежно, не задумываясь, куда и зачем только бы подальше от красных. Здесь тоже свирепствовал тиф, один за другим умирали даже генералы, что уж говорить о стариках, женщинах, детях? Замерзали и обмораживались в зимних степях, выбивались из сил, штабелями везли на телегах тифозных и простуженных, оставляя на обочинах бесчисленные могилы. А дальше в эти же потоки вливалось население северокавказских городов и станиц, вливалось кубанское казачество. Все это перемешивалось с армейскими частями, тылами, лазаретами, располагалось таборами где придется — по станицам, в Екатеринодаре, Новороссийске. Некоторым удавалось спастись. Другие, исчерпав возможности бегства, физические и моральные силы, останавливались в полной прострации ждать конца — уж какой будет.

Новый поток из десятков тысяч людей и огромных обозов, образовавшийся на Кубани, вышел через Гойтхский перевал на Черноморское побережье и пополз в район Сочи. Где попал в тупик, так как Грузия их через границу не пропустила, заявив, что "не может подвергнуть молодую Грузинскую республику риску войны с Российским правительством". Прибрежный район был беден продовольствием, среди беженцев начался голод. Люди ели лошадей, кору, падаль. Кроме тифа, пошла косить народ и холера. Некоторых смогли вывезти в Крым, а подавляющее большинство в итоге тоже попало в плен к красным. Двигались потоки и поменьше. С Терека казаки, белогвардейцы и гражданское население уходило через зимние перевалы Кавказа, по Военно-Грузинской дороге. Еще одна часть беженцев тащилась по прикаспийским степям от Астрахани на Петровск (Махачкалу).

А одновременно разворачивалась катастрофа Уральского казачества. Армию ген. Толстова большевики прижали к Каспийскому морю, но северная часть его замерзла, и эвакуация морским путем стала невозможной. И был страшный исход казаков и беженцев на Форт-Александровск (Форт-Шевченко) по зимним солончакам и пустыням. Тысячи людей замерзли, погибли от голода, тифа и простудных заболеваний.

Ну а Сибирь этой зимой представляла вообще апокалиптические картины. Отступление Колчака началось еще в мае 19-го, и вместе с белыми стали уходить жители оставляемых ими мест. Ушла, например, значительная часть населения Ижевска и Воткинска, подвергшихся при прошлом взятии большевиками кровавым расправам. Потом присоединялись и жители уральских городов. Кто-то из них оседал в тыловых районах Сибири, другие двигались с пятящейся армией, и в течение всего лета и осени вместе с ней ползли беженские обозы, за каждой дивизией — 4–5 тыс. повозок. А в ноябре, с началом эвакуации Омска, а за ним и Новониколаевска (Новосибирска), Томска, Красноярска и т. д., бедствие приняло всеобщий характер. На восток, набиваясь до отказа в вагоны, ринулись массы сибирских жителей, массы пристроившихся тут раньше беженцев, госпитали, учреждения администрации, тыловые службы.

Но Транссибирская магистраль находилась в руках "братьев"-чехословаков, подчиненных союзному командованию. После их отказа сражаться на фронте, им поручили охрану железной дороги, чтобы высвободить отсюда белогвардейские части для передовой. Чехи были отлично вооружены, полки их были свеженькими, набравшимися сил и отъевшимися на тыловых хлебах. За время пребывания в России они накопили сотни вагонов «трофеев», мечтая вернуться домой богатыми. И в критический момент они просто захватили магистраль, чтобы эвакуироваться самим и вывезти свое барахло. 18. 11. 19 г. ген. Сыровой отдал по чехословацкой армии приказ, провозглашавший "Наши интересы выше всех остальных". Предписывалось приостановить отправку русских эшелонов и не пропускать их, пока не проедут все части чехов со своим «имуществом». Тут же действия этих союзников вылились в откровенные бесчинства. Поезда с беженцами и ранеными останавливали, загоняли в тупики и отбирали у них паровозы. 121 эшелон все битком набитые людьми, встали на путях обездвиженные. У тех, кто застрял на крупных станциях, еще были шансы выжить. А те, чьи паровозы отцепили на глухих полустанках и разъездах посреди тайги, оказались обречены на замерзание и смерть от голода и тифа. Вымирали целые вагоны и эшелоны, превращаясь в братские могилы. На беспомощные неподвижные поезда нападали партизаны и просто распоясавшиеся крестьяне, грабили и убивали пассажиров.

Остатки колчаковских войск чехи на железную дорогу тоже не пускали, и разгромленные части с обозами беженцев двинулись по старому Сибирскому тракту — пешком, на санях и телегах, 2 тыс. километров в зимние морозы. Шли и ехали, пробиваясь сквозь снежные заносы и пургу, массами погибая от тифа, обморожений, воспаления легких.

А следом продвигалась Красная Армия, и навстречу потянулся другой страшный поток. Многие белые солдаты в таких условиях не выдерживали и сдавались в плен. Но большевистское командование предпочло даже не возиться с ними, и, разоружив, их отпускали «домой». Без литеров на проезд, без аттестатов и продовольствия. Пешком — обратно через всю Сибирь. Крестьяне из-за тифа их в дома не пускали, а то и отбирали теплые вещи. И тысячи солдат в рваных сапогах и шинелях, больные и обмороженные, брели кое-как по шпалам. Падая от усталости или присев отдохнуть, уже не вставали. Набивались в нетопленые здания вокзалов, укладываясь вповалку на полу — и значительная часть больше не просыпалась. Тайком залезали на буфера вагонов, на тормозные площадки — и оставались там окоченевшими трупами или падали под колеса.

А вдобавок ко всему, по Сибири загуляла кровавая анархия. Едва пала колчаковская власть, весь край взорвался заговорами, бунтами, мятежами. А из тайги полезли озверелые партизаны, устраивая погромы на станциях и в беззащитных городах. Как вспоминал очевидец, профессор А. Левинсон: "Когда саранча эта спускалась с гор на города с обозами из тысячи порожних подвод, с бабами — за добычей и кровью, распаленная самогонкой и алчностью граждане молились о приходе красных войск, предпочитая расправу, которая поразит меньшинство, общей гибели среди партизанского погрома… Ужасна была судьба городов, подобных Кузнецку, куда Красная Армия пришла слишком поздно".

Особенно жуткие формы приняла партизанщина в Приамурье. Здесь в сентябре 18-го сомкнулись белые фронты, двигавшиеся вдоль железной дороги от Читы и Владивостока, и в тайгу ушли остатки Красной Гвардии — той самой, уголовного состава. За полтора года скитаний по медвежьим углам они совершенно одичали, превратившись в банды громил и убийц, окончательно потерявших человеческое обличье. Пленных здесь даже не расстреливали, а швыряли толпе на растерзание. Зверски убивали пойманных горожан, объявляя «буржуями» или «шпионами», в деревнях резали богатых крестьян или просто не понравившихся, подвернувшихся под горячую руку. Терроризировали национальные меньшинства, бурят и тунгусов. Захватив Хабаровск и Благовещенск и учинив в них жестокую мясорубку, эта масса разделилась. Одна часть, где сохранилось хоть какое-то подобие дисциплины, во главе с Лазо двинулась на Владивосток. Другая, вобравшая в себя самых отпетых, направилась «освобождать» низовья Амура.