Воспитание каббалиста

Лицо его сияло, подобно солнцу

В последний день, когда я видел Рава Брандвайна живым, его лицо буквально сияло, подобно солнцу. За все то время, пока я знал его, я никогда не видел его таким светящимся. В нем самом, в окружающей нас обстановке, во всем, о чем мы говорили, я чувствовал его готовность покинуть этот мир.

Когда я думаю о смерти Рава Брандвайна, я всегда вспоминаю о Песахе, потому что он покинул мир, который так любил, в дни, когда отмечался этот веселый праздник. За те семь лет, что я учился с Равом Брандвайном, я проводил каждый Песах с ним. Так же было и в год его смерти. В тот год он организовал седер, праздничную трапезу, в Старом городе Иерусалима. Я помню, как шел по извилистым улочкам этого древнего города в спокойном ожидании. Это ощущение я испытывал перед каждым седером. Я представлял себе стол для седера, горящие свечи и молитвы, которые мы будем произносить вместе.

Когда я постучал в старенькую дверь столовой, навстречу мне с приветствием вышел сам Рав Брандвайн. Мне показалось, что он хорошо себя чувствует, а лицо его сияло ласковым, нежным светом. С виноватым видом он попросил меня не входить.

– Почему? – спросил я. – Что случилось?

Я, конечно же, был в шоке. Впервые с момента нашего знакомства он отказывался принять меня. Он спокойно объяснил мне, что за столом для седера сидит некто, кто не хочет, чтобы мы были вместе, а у него уже просто нет сил бороться. Я уже достаточно давно знал, что человек этот очень завидует нашей близости, но не осознавал, насколько глубока эта ненависть. Я видел, что Рав Брандвайн очень сожалеет об этой ситуации, что он сильно расстроен. Я попросил его не волноваться, и мы обнялись. Когда я уходил, на глазах у нас обоих были слезы.

Песах продолжался, и, несмотря на веселье этого праздника, мне было очень грустно. Я произносил молитвы со своей семьей, но в мыслях всегда видел Рава Брандвайна, молящегося над своими старыми подсвечниками, видел, как на лице его мелькают отблески света. Я чувствовал, что должен быть рядом с ним. Наконец, я не выдержал. В воскресенье недели Песаха я вернулся.

Однако в отличие от первого дня дом теперь был тих и полон печали. Состояние Рава Брандвайна несомненно ухудшилось, и сейчас он был прикован к постели. Человек, который не хотел меня видеть, скорбел в одной из задних комнат. Один из помощников Рава Брандвайна отвел меня к нему в спальню, по дороге объяснив, в чем проблема. Врач прописал ему препараты для лечения сердечно-сосудистой системы, но у Рава Брандвайна не было уверенности в их кошерности, потому он не стал принимать эти таблетки. Его состояние резко ухудшилось, и сейчас ему уже трудно было чем-либо помочь.

Когда я вошел в комнату, я увидел только его кроткое лицо, лежавшее на подушке. В окна пробивались теплые лучи солнечного света.

– Шалом, мой старый друг! – сказал я.

– Шалом, – тихо ответил он.

Несколько минут мы спокойно говорили, но тут человек, который не хотел видеть меня в этом доме, узнал о моем приходе и вошел в комнату злой и возбужденный. Рав Брандвайн не просил меня уйти, но я, чтобы избежать конфликта, сказал, что схожу к Западной Стене и вернусь позже.

На улицах была обычная для Иерусалима суета: дети, лавочники, туристы. Этот удивительный город отвлек меня от моих страхов относительно того, что должно было случиться. Я брел по узким улочкам, размышляя над тем, чему научился у Рава Брандвайна, даже представляя себе наше будущее вместе, когда он выздоровеет. Конечно, это были напрасные надежды, но я был все еще не совсем готов взглянуть правде в глаза.

Потом по какой-то причине меня охватила жуткая тревога по поводу того, что в еврейском квартале вот-вот взорвется бомба. «Мне нужно вернуться, – подумал я. – Нужно вернуться назад как можно скорее». У этого предчувствия не было никаких оснований или причин, но я был уверен, что с Равом Брандвайном должно случиться нечто ужасное, и что мое единственное место – рядом с ним.

Хотя с момента моего ухода прошел всего час, вернувшись в его спальню, я обнаружил, что состояние Рава сильно ухудшилось. Никогда прежде я не видел его таким слабым или в таком состоянии, но в то же время лицо его сияло, подобно солнцу. Я чувствовал, что он готовится покинуть этот мир.

Я придвинул стул к его кровати и провел рукой по его мягкой брови. Хотя он сильно ослаб и ему было явно тяжело говорить, мы обсудили множество будущих событий, о которых раньше никогда не говорили. Порой мне приходилось наклоняться к нему, чтобы расслышать его слова, но ум его был как всегда ясен, и говорил он с кроткой прямотой, потому что хотел, чтобы я понял все, что он хочет мне сказать.

Наконец пришел врач. Он сказал, что Рава Брандвайна нужно немедленно везти в больницу. Рав, конечно, не хотел ехать, но мы все равно вызвали скорую. Когда его увозили, я плакал, моля Рава Брандвайна не уходить, не покидать меня в столь трудный период, который, как я знал, ждал меня впереди. Но все было тщетно. Он уже принял решение уйти из этого мира.

Душа моего праведного учителя Рава Брандвайна покинула тело после полудня того же дня посреди Холь Амоэда, праздничной недели Песаха. Ему было всего шестьдесят пять лет. Поскольку умер он в Иерусалиме, мы хотели организовать его похороны как можно быстрее, но устроить это оказалось непросто.

Во-первых, было непросто найти миквэ, чтобы омыть его, потому что в районе была всего одна миквэ, предназначенная для этих целей, и она уже была закрыта. В конце концов мы нашли частную купальню и омыли его там.

Потом возникла проблема с местом захоронения. У Рава Брандвайна уже был собственный участок на кладбище, но мы не знали, похоронить ли его там или рядом с его учителем, Равом Йегудой Ашлагом, погребенным на кладбище Хар А-Менухот. Я сказал родственникам, что Рав Брандвайн всегда хотел быть рядом со своим учителем и, хвала Творцу, они прислушались к моему совету. Похороны прошли так быстро, что мы даже не успели объявить о них. Несколько радиостанций сообщили о времени и месте погребения, но мы не надеялись, что придет много людей. Так и получилось. Присутствовали только его родные.