Проект «Джейн Остен»

Я пришла в восторг от того, что ее стиль обрел новую глубину и подстроился под викторианские нормы морали, тенью накрывшие всю Англию, от того, как ее едкое остроумие трансформировалось в более сочувственное, но по-прежнему смешное понимание человеческой натуры. Нечто сродни Джордж Элиот, до встречи с которой она дожила — и которую, вероятно, воодушевила, поскольку в этой версии мира юная романистка начала писать раньше и после «Даниэля Деронды» успела выдать еще три книги. А Джейн Остен, соответственно, успела прочесть «Мидлмарч» и составить мнение о сестрах Бронте.

Я далеко не сразу осознала все последствия ее удлинившейся жизни, то, как появление еще семнадцати книг повлияло на ее положение в каноне. Был период, когда романы Джейн считались новинкой, когда никто их еще не читал, но рябь от этой перемены в поле вероятностей разошлась во все стороны, устаревшие воспоминания сменились новыми, и несоответствия вплелись в канву истории — все, как объясняла Ева Фармер. Биографии Джейн Остен, описывавшие ее жизнь длиной в восемьдесят семь лет, а не в сорок один год, начали выходить одна за другой, и вскоре найти старые стало почти невозможно.

Ученые были счастливы и с воодушевлением принялись за анализ новых романов Остен, однако в массовом сознании знак качества — это дефицит. Одним из последствий внезапного обилия ее романов стало понижение ее статуса в литературном мире — теперь Джейн Остен считали лучшей из второго эшелона, кем-то наподобие Энтони Троллопа, с которым ее часто сравнивали. К нашей миссии, как и к самой Остен, относились с уважением, но без благоговейного трепета. Здесь бал правили Бронте: это они были писательницами девятнадцатого века, которых обожали все. В эту безмятежную эпоху их пламенная эмоциональность имела экзотический флер, которого Джейн Остен, выдержанная, ироничная и плодовитая, была лишена. Интереса к ним добавляло и то, что все проекты «Бронте» — а их было не меньше шести, — нацеленные на помощь их семье, неизменно оканчивались провалом: путешественники возвращались из прошлого душевнобольными, подхватив не поддающийся лечению штамм туберкулеза или вообще не возвращались, а короткие трагические жизни сестер все так же проходили без положительных изменений. Загадка. А кто же не любит загадки?

Я не жалела о спасении жизни Джейн, но испытывала безотчетное восхищение сестрами Бронте; их нежелание быть спасенными перекликалось с тяготившими меня мыслями об изменении прошлого. Я не могла решить, как поступить дальше: заниматься путешествиями во времени мне больше не хотелось, однако увольняться из института я не торопилась. Возможно, это уныние, столь нехарактерное для меня, однажды пройдет и я снова почувствую жажду новых впечатлений и страсть к приключениям, которые заставили меня перевернуть свою жизнь с ног на голову ради Джейн Остен. Ближе к концу отпуска я решила пересдать свою квартиру и хотя бы на время вернуться в институт.

Я выехала на несколько дней раньше, чтобы по пути заглянуть в Лондон, сочтя, что прогуляться по городу, который я в последний раз видела в 1815 году, будет любопытно. Но он теперь состоял из глянцевых небоскребов и дорогих кофеен, между которыми то тут, то там нелепо проглядывали древние здания, отчего контраст между прошлым и настоящим удручал еще сильнее. Я заблудилась и не смогла отыскать ни следа девятнадцатого века без отпечатка новодела. Вымотавшись за три дня блужданий, я села на поезд до Чотона.

Здешний «Мир Джейн Остен» не был продуман до мелочей, как в моем мире, хотя Большой дом по-прежнему совмещал в себе исследовательский центр и гостиницу, где я забронировала номер, но смутилась, когда обнаружила, что там знают, кто я. Свое участие в проекте «Джейн Остен» я старалась не афишировать, рассказывать о прошлом не любила. Не потому, что не была там счастлива, но наоборот — потому что была.

— Для нас честь принимать вас, — сказала консьержка, регистрируя меня. — Надеюсь, вам удастся побывать на нашей экскурсии «Черная лестница», и вы расскажете нам, похожа ли недавно реконструированная кухня на настоящую.

— Я ни разу не спускалась там в кухню, — сказала я, но она меня не слушала.

— Представляете, Уильям Финекен тоже был здесь — всего пару дней назад! Сказал, что обои в малой гостиной совсем не те.

— Жаль, что я с ним разминулась, — выдохнула я, радуясь, что увернулась от опасности.

Но откладывать момент встречи и дальше вряд ли выйдет: велики шансы, что я увижу Лиама, когда вернусь в институт. Я надеялась лишь на то, что он к тому моменту уволится, сочтя свою нынешнюю жизнь куда более интересной, чем перемещения во времени. А может, он пройдет коррекцию — тогда все у нас будет в порядке. Или, может, ее пройду я.

— Как вам с ним работалось? — спросила консьержка.

— Прекра-асно, — с преувеличенно американским акцентом ответила я. — Просто прекрасно.

Побродив два дня по Чотону, который сохранился, как жук в янтаре, я испытала болезненное удовлетворение сродни тому, какое испытывала, сковырнув болячку или пересмотрев видеоролик с Лиамом. Вымотавшись — но иначе, чем в Лондоне, — я приняла импульсивное решение съездить в Летерхед. Но, едва сойдя с поезда, пожалела об этом.

«Лебедь», обставленный скорее в псевдовикторианском духе, чем в стиле эпохи Регентства, по-прежнему был в деле. Я сняла комнату, надеясь, что к этому веку они уже решили проблему со вшами, и вышла прогуляться, надеясь отыскать поле, где находился наш портал. Но парковка и автотрасса дезориентировали меня; уткнувшись в забор, который служил границей поля для гольфа, я развернулась и зашагала обратно в город.

Вернувшись, я осознала свою ошибку. Делать в Летерхеде мне было нечего, ибо тот, в отличие от Чотона, не зарабатывал на собственной истории, и строения его являли собой настолько хаотичную смесь разных эпох и стилей, что я задумалась, не случилось ли здесь чего ужасного. Может быть, городу досталось во время «Блица»? Но я вспомнила, что здесь не было ни «Блица», ни Гитлера. Просто плохая городская планировка. Я дважды прошлась по невзрачной торговой улице, так и не разобравшись, в каком из домов останавливалась в 1816 году и уцелел ли он вообще, а затем застыла на перекрестке и тупо уставилась в меню на витрине перуанско-персидского ресторана — на меня в конце концов снизошло то, мыслей о чем я старательно избегала: я нигде не найду утешения, пока веду себя так, как веду.

Прошлое осталось в прошлом. Джейн, моя мама, мой мир, моя жизнь в моем мире, моя жизнь с Лиамом в девятнадцатом веке, сам Лиам. Все это уже случилось, ничто из этого не случится снова. Мне нужно было найти смысл в жизни, в которой всего этого не существовало.

Я развернулась и пошла обратно в «Лебедь», только теперь уродливость городского пейзажа утешала меня, архитектурный раздрай вторил тому, что царил в моем собственном заплутавшем сердце. Разве не являем собой нечто подобное все мы, таская за собой ни с чем не сочетающиеся обрывки прошлого, не до конца переписанные версии самих себя, храня надежду, что однажды наведем в своей жизни порядок и все расставим по местам?

Но так не бывает. И что же делать?

Я не религиозна, однако в тот миг почувствовала, будто стою в центре штиля, ощутила взаимосвязь всего на свете. Все будет хорошо, подумала я, как-нибудь все наладится. Я шла, разглядывая солнце, деревья, разные здания, редких прохожих, и мне казалось, будто трагическую заурядность повседневности окутала божественная дымка.

На этой улице обнаружилась церковь — старая, ничего особенного, интересная разве что с точки зрения невысоких эстетических стандартов Летерхеда. Бог везде, решила я, даже если ты — еврейка-атеистка, поэтому, поддавшись импульсу, толкнула тяжелую деревянную дверь, прошла сквозь притвор, где стояло безмолвие, и оказалась в сумраке, обрамленном витражными окнами. Я не была в церкви с 1816 года, и меня ошеломил знакомый запах старого дерева и затхлости — запах воскресений в Чотоне. На меня нахлынули воспоминания — такое количество чувств, образов и людей из далекого прошлого, что в глазах защипало от слез и я чуть не выбежала вон из церкви. Но тут в поле зрения попала открытая боковая дверь — прямоугольник зелени и солнечного света. Уж лучше расплакаться в церковном дворике, чем посреди улицы, подумала я и торопливо зашагала туда.

Под лучами слабенького английского солнца и сенью древнего тиса, в окружении покосившихся надгробий и разросшейся травы я сделала глубокий вдох и снова ощутила умиротворение. Я принялась читать случайные имена, даты и эпитафии, и острое желание поплакать отступило. Что было, то прошло; наш долг — понять, как с этим жить. Стоит ли мне пройти коррекцию? Забыть Джейн, Лиама, 1815 год? Впервые я подумала об этом всерьез, не испытывая от этой мысли ужаса.

Осмотревшись, я обнаружила, что нахожусь здесь не одна. В дальнем конце дворика, склонившись над какими-то надгробиями, с виду более старыми, чем все остальные, стоял темноволосый мужчина с поджарой фигурой, напомнившей мне о Лиаме. Такое происходило со мной уже не первую неделю. В Нью-Йорке ему взяться было неоткуда, но на многолюдных платформах метро на Манхэттене, в забегаловках с димсамами в Чайна-тауне, в опере я мельком замечала руку, похожую на его, знакомую походку, взгляд голубых глаз и на протяжении секунды-другой думала, что вижу Лиама — воплощение моей неспособности забыть, моих угрызений совести из-за того, что не простилась. Он вполне мог встретиться мне и в церковном дворике в Летерхеде — почему нет? Уж скорее здесь, чем на «Риголетто».

Я пригляделась и, когда мужчина обернулся и подошел ближе, поняла, что это действительно Лиам — и он идет по тропинке в мою сторону. Катастрофа! Я съежилась под тисом, но без толку — дворик был слишком мал и открыт.

— Привет! — сказала я, вышла из своего укрытия и встала у него на пути. — Вот это сюрприз! Мне сказали, что ты побывал в Чотоне, — а теперь ты здесь?

Вытаращив глаза, он застыл примерно в трех футах от меня. Ошеломление, написанное на его лице, могло бы показаться мне забавным, если бы я была в соответствующем настроении. Но стоило мне только об этом подумать, как оно исчезло: его черты разгладились, лицо стало равнодушно-доброжелательным — лицом человека, привыкшего к чужому вниманию.

— Рейчел, — произнес он спокойно и вежливо и, шагнув вперед, с опаской пожал мне руку. — Что привело тебя в Летерхед?

Но я не нашла в себе сил ответить, растерявшись от прикосновения его сильной прохладной ладони, его пальцев, которым был знаком каждый дюйм моего тела. В смятении я выпустила его руку и наконец сумела выдавить:

— О, знаешь, просто захотелось прогуляться по достопримечательностям перед возвращением в институт.

Его физическое присутствие после всех тех видеороликов настолько выбило меня из колеи, что я не могла отвести от него взгляда. Одет он был непримечательно, во все черное, волосы — той же длины, как и в тот день, когда мы прибыли в 1815 год. Глаза у него выглядели ярче, чем мне помнилось, и грустнее. Меня всегда интересовало, откуда взялся маленький шрам рядом с его левым глазом, но я так и не удосужилась об этом спросить и сейчас, заметив его, почувствовала укол сожаления.