Танец на острие клинка

Глава 12

Осенняя река отличалась от той, что я видела по весне. Казалось бы: те же берега, та же вода — но всё, начиная с настроения, было другим.

Я глядела на воду, и думалось мне, что устала река за лето таскать на себе гружёные судна и баржи, делиться влагой с прибрежными лесами и огородами, надоел ей шум суетливых людишек и хочет она покоя. С нетерпением ждёт того дня, когда укроется льдом, чтобы не тревожили её поверхность вёслами, и уснёт под толстой снежной шубой до самой весны.

Не понимала я, как чувствую такое, но твёрдо знала, что навевает мне эти мысли река. Оттого старалась поменьше на воду заглядываться и не прислушиваться к громкому журчанию, раздающемуся из-под носа нашего драккара. Всё время старалась занять себя чем-то полезным.

Делая закупки в прибрежных деревнях, я старалась выспросить, как местные хозяйки готовят незнакомые мне продукты или вкусные блюда, которые продавали торговки. Не всё получалось с первого раза, но оладьи со сметаной команде пришлись по вкусу. Мне самой понравились каши, сваренные до полуготовности с вечера и на всю ночь замотанные в несколько шкур. Утром тёплое рассыпчатое варево достаточно было щедро заправить или коровьим маслом, или прожаренными до золотистости кусочками свиного сала с луком. Команда такое кушанье ела с удовольствием, а мне не надо было подскакивать затемно, чтобы завтрак на всех готовить, и можно понежиться под боком мужа, нашёптывающего мне ласковые слова в раскрасневшееся от удовольствия и смущения ухо.

Мы оба сожалели о том, что ночёвки в деревнях, где можно было снять комнату или сеновал, редки. За две недели после нашего венчания таких ночей было всего три.

— Не хочу тебя по кустам валять, голубка моя, — говорил Хьярти, укутывая меня в тёплое одеяло, — а на драккаре, кажется, прислушиваются к каждому нашему вздоху. Неприятно мне это.

Я согласно кивала.

— Потерпим до дома.

О нашем будущем доме мы говорили часто. Мне казалось, что даже глаза закрывать не надо, представляя его.

— Из окон видно море… — начинал Хьярти.

— Но дом тёплый, и нет в нём сквозняков… — подхватывала я.

— Двор выстелен каменными плитами… — говорил муж.

— А за домом сад с тенистыми деревьями и цветами… — дополняла я.

Чем чаще мы мечтали о нашем жилище, тем больше подробностей появлялось. Количество комнат и летняя кухня, колодец с доброй водой и птицы, живущие в саду, крепкая широкая кровать и ковры на полах.

Правда, часто после таких разговоров Хьярти становился хмурым. Поначалу я думала: это оттого, что он жалеет, что еще не скоро исполнится задуманное, потом, что тоскует по своему фьорду, потом… Потом я спросила, что его огорчает.

— Думаю, леди Гретта рассказала тебе, что я сын её младшего брата Магнуса. Мой отец — ярл. У него под рукой не одна сотня воинов, полтора десятка селений, а драккары, принадлежащие ему, ходили походами в такие дальние края, коих пока и на картах нет. От трёх жён у отца четырнадцать детей, но всего четыре сына. Каждый из нас едва ли не с рождения знал, что, как и в какое время он будет делать. Когда впервые возьмёт в руки меч, а когда лук, когда взбежит по веслу, смазанному тюленьим жиром, на борт корабля. Во сколько и на ком женимся, ярл тоже решал сам. Не знаю, в кого я такой уродился — отец говорит, что в мать, — но я всегда сопротивлялся указаниям. Почему мне определена судьба воя, если это не дает мне ответов на вопросы: куда вечером солнце прячется и отчего осенью птицы улетают. Не знаю, отчего отец презирал грамотеев, но когда узнал, что я упросил нашего управляющего учить меня письму и счёту, то высек нас обоих. Однако наказание не испугало меня, я всё равно продолжил учиться — тайком, у раба, которого управляющий присоветовал, отказав мне в учёбе и сказав, что шкура у него незаёмная. Тот раб был кем-то вроде шута при отце. «Скальд с языком змеи» — говорили о нём люди. Его песенки были острее самого острого меча. Он умел подмечать в людях слабости и недостатки и, преувеличив их, прилюдно, безжалостно озвучивал. «Зачем ты так делаешь?» — спросил я его однажды, на что получил ответ: «Люди называют меня горбатым уродом и не жалеют, а смеются. Почему я должен жалеть глупца или рогоносца, обжору или труса?». Да, спина моего учителя была изуродована горбом, а лицо двумя страшными шрамами, словно кто-то перечеркнул его злую улыбку крест-накрест. А ещё у него не было имени. Всем, кто спрашивал, как его зовут, он отвечал: «Зови меня Эй. Тебе не надо напрягаться, запоминая, а мне многократно напоминать, когда ты напьёшься и собственное имя забудешь». Так и звали его — Эй. Как бы ни был злословен шут, он никогда не насмешничал над ярлом. Однажды я решил подразнить его этим и получил очень серьёзный ответ: «Я урод, но не идиот. А ещё я трус. Если бы я был уверен, что ярл убьёт меня одним ударом, а не объявит жертвой псовой охоты или не прикажет привязать к носу драккара, отправляясь в поход, то сколько весёлых песенок мог бы я спеть ему на пиру. Но твой отец, мальчик, жесток и коварен. Поэтому я делаю вид, что не замечаю его недостатков». Но учил он хорошо. Считать я мог не хуже управляющего, научился бегло читать и говорить на двух языках помимо родного. «Где ты этому выучился, если ты раб?» — любопытничал я, но Эй только отшучивался. Только однажды, после пира, на котором он выпил лишку, учитель рассказал: «Думаешь, я всегда был таким уродом? Нет, мальчик. Я был высок, строен, красив и богат, блестяще образован. Меня любили женщины, мне завидовали мужчины, моих памфлетов боялись особы королевской крови. Но однажды я переступил ту невидимую черту, за которую нельзя ступать, если ты, конечно, не бессмертен. На своё несчастье, я выжил. Вернее тот — смелый, красивый и богатый граф Чарльз Сомерсет — умер, а жить остался горбатый, уродливый, трусливый раб Эй». Сказав это, шут уткнулся носом в охапку соломы, служившей ему постелью, и захрапел. На другой день он словом не обмолвился о своём откровении, и я подумал, что забыт прошлый вечер. Думал ровно до того дня, когда в тринадцать лет пришёл посоветоваться, где остановиться и к кому обратиться в Лондауме, чтобы в Университет поступить. Я тогда твёрдо решил учиться. Денег тишком собрал на дорогу, кинжал, что на десятилетие мне отец подарил, прихватил, одежду понаряднее, чтобы деревенщиной в большом городе не выглядеть. Только всё равно страшно было. Выслушав меня, Эй предложил пройтись до скал за селением. Сказал, что у него в пещерке тайной кое-что полезное для меня есть. Там и ответит на все мои вопросы. Я пошёл. Пещерка была. Удивился ещё тогда: как это я о ней не знал. Все скалы облазил, в каждую щель заглянул, а такое пропустил. Думая об этом, не заметил, как раб вытащил мой кинжал и приставил мне к горлу. «Бежать надумал, щенок? Хочешь всему миру рассказать, кем стал граф Сомерсет? Чтобы те, кто мне раньше завидовал, порадовались и посмеялись надо мной? Не бывать этому! Умри, щенок!» Любовь к эффектам помешала Эю выполнить свой замысел. Ведь я учился не только читать и писать, но и бою на мечах, и бою рукопашному тоже. Потому смог из рук старика вывернуться, и кинжал выбить. «Убьёшь теперь меня или отцу отдашь?» — скрипнул зубами поверженный раб, но я только отмахнулся. Не это мне нужно было от него.

Я слушала мужа, затаив дыхание. Обычно немногословный, он вдруг разоткровенничался, рассказывая о своём детстве. Слушать была готова бесконечно, но нас перебили:

— Хьярти, слышишь меня? — окликнул кормщик. — Встань к рулю. Устал я что-то.

— В другой раз дорасскажу, — пообещал муж, поцеловал меня в висок, легко поднялся и отправился подменить уставшего товарища.