План D накануне

Они понуро плелись с вокзала, откуда Герардина только что отбыла обратно в Солькурск. Невольно прокручивали в голове её историю. Отчего-то в этой скороспелой экспедиции Г. чувствовал себя не стремящимся к цели, рассчитывающим только на собственные силы внешне искателем приключений, внутренне — престарелым потакателем этого пресловутого круга, содержащего в центре архетип, вместо оболочки поведение, а простым бродягой, каким был, как он впоследствии понял, его отец, из-за трусости покинувший Индию в начале правления Дальхаузи, в прологе той самой централизации, так его напугавшей. А ведь упомянутый генерал-губернатор впоследствии оказался одним из самых просвещённых и миролюбивых. Да, его бедный отец, сикх, переживший устроенный англичанами взрыв на базаре в Кабуле, потерявший левую руку, работая на перевозке ткацких станков, городской шут Тируччираппалли, нигде не появлявшийся без сигарного окурка, по прозвищу Высматривающий англичан, призрак железной дороги из Бангалора в Мадрас, сторож загадочной метеорологической станции на мысе Пигмалион, вдовец, так и не увидевший тела жены, три года прятавший у себя ритуальную кирко-мотыгу душителей, одинокий террорист, развязавший смехотворные боевые действия против Компании, тайный обитатель храма Минакши, непродолжительное время её любовник, пока Шива в отлучке, просто потерянный, сломленный тяжёлым временем человек, с младенцем на руках, едва не лишившийся рассудка на религиозной почве, попытавшийся не предать своих идеалов, но перемолотый колонизацией и просто судьбой. В один момент он решил жить ради сына, и он отчасти был ему благодарен, но отчасти и презирал.

Крым, разумеется, не выглядел пустыней, но вот Симферополь оазис отчего-то напоминал. Этакий мини-Каир, мини-Сантьяго, колониально-губернский город загадочной пользы. Им посоветовали поселиться в Европейской, на углу переулка Фабра и Салгирской улицы, и они обещали ей, что поселятся там. Отличное место настоящей встречи, а не той, в поезде, и к тому же приезжие там не вызовут подозрений. Но они уже их вызвали.

Кряж теперь мешал ему ещё больше. Если кто-то должен узнать, куда именно он направился, то пусть это случится не скоро. Пока приходилось придерживаться курса на Кара-Тау. Долина Бурульчи, холмы и посадки, всё уже сильно коричневое. Меридиан реки строил ландшафт — середина Крыма плавно перетекала в хребет. Горы наливались соками, сложными дикими соцветиями, тропа вилась среди валунов и кустарников, всё выше, где нависали скалы, пробитые можжевельниками, как из стены комнаты. Г. упорно взбирался, рассчитывая, что когда-нибудь его станут поменьше тиранить и он обретёт задуманные черты этоса. На хуй эту карту из ноги, нужные люди и так всё знают.

Отшельник быстро дал о себе знать и теперь оставлял знаки на развилках, не стрелки, конечно, но и не камни, и не капли воды. Уже выяснилось, что его зовут Владимир Владимирович, что ноша его тяжела, словно свободное падение, а миссия сложна, будто картотечная система французских gendarme. При определённом стечении обстоятельств он мог оказаться опасен, как истинный обитатель лабиринта, не важно, что вознесённого на самый фальцет всех этих меловых и неогеновых толщ. Старался думать именно об этом, преодолевать свои чувства, в первую очередь враждебность, потом уже эту проклятую любовь к человеку как таковому.

Поезд двигался почти без длительных сбросов хода, пронзал Восточно-Европейскую равнину. Пейзаж в путешествии рассказывал историю только до-этого-места, до срубленного из-за мороза телеграфного столба, до регулярно встречающейся открытой воды, до границы зноя, до селя на путях.

— Сколь ж лет старому перечнику? — лениво, посматривая всё более в окно.

— О, ему нет ещё и пятидесяти.

— Да ну? А я думал, уже тысяча, не меньше.

— Вероятно, оттого, что осанна настигла его в ранних летах.

— Ну и что он там, вы говорите, расследует?

— Как можно, это тайна.

— Да я никому, слово чести, честь имею, как вы.

— Ну хорошо. Понимаете, к зрелым летам он сделался… ммм… весьма своеобразным. За свою жизнь раскрыл больше тысячи каких только возможно фелоний и пресытился ими, но острый ум не пресытился загадками и не пресытится, должно быть, до самой его кончины, хоть бы той никогда не случилось.

— О, полностью солидарен.

Это должно было подготовить к такому определению, как «преступление, выходящее за пределы опыта неизменных первоначал мира».

— Да-да, он теперь всё больше отдаётся этим запредельным. Верите ли, почти перестал выходить.

— Откуда? — насмешливо бросил он.

— Что вы говорите, а не разъясните ли мне, скромному провинциальному энциклопедисту, что он понимает под сиим понятием?

— Охотно. Это преступление, не обязательно регламентированное законом, которое ещё не совершено, но может свершиться, так сказать, в сослагательном роде. Либо же криминал, уже состоявшийся, но никем не замеченный и не разгаданный.

— Хм, криминал, говорите. А есть ли примеры, а то фантазии не хватает вообразить криминал?

— Случай, по интересам коего я еду в Иордань, как раз странным образом вмещает оба означенных.

Готлиб сдвинул котелок на затылок.

— Такого точно не соображу. Сгораю от любопытства.

— Вот вообразите себе, местность Балкан. По лесу едет пикинёр по имени Андраш. Год 1563-й. На самом деле этот Андраш уже седьмой в смысле VII, — знаки пальцем в воздухе, — а кроме того, он сын Иштвана Батори, палатина Венгрии, воеводы Трансильвании, графа ещё чёрт знает чего и вместе с тем родной брат Иштвана IV, польского короля под именем Стефан Баторий. Тут надо знать, а у Л.К. с этим дела обстоят лучше, чем у всяких там энциклопедистов, не в обиду вам, что в то время в Трансильвании княжил Янош Жигмонд Запольяи (отметил, что его уже водят за нос — Янош II воцарился в той области только в 1570-м, — но не подал виду). Он был большим богоненавистником, не поверите, хулил и Утрату, не говоря уже обо всех этих псевдокультах, над теми потешался, как инсургент над генералом. Однако же на свой лад, изощрённо и так, что не всякий мог угадать в его деяньях зубоскальство. Привечал у себя сторонников едва ли не всех псевдокультических ересей, щедро давал ассигнатов и подталкивал к публичным выступлениям и спорам друг с другом на глазах у общества, и кальвинисты, унитаристы, католики, лютеране, поверите ли, даже гугеноты, аж самому смешно произносить, и уж конечно евреи с мусульманами и христианами охотно шли к его двору, выставляли себя на посмешище, тайное и явное, и не подозревая, а может и догадываясь, как-нибудь потом, но не в силах отринуть, — он характерно потёр три пальца между собой. — Впоследствии, изощряясь всё больше, он принял так называемый декрет Турда, иными словами пакт всеобщей толерантности религий. Однако это спустя пять или шесть лет после того, как наш Андраш прогуливался по балканским задворкам.

[1] В холмах (порт.).

[6] Памятник (нем.).

[5] Пивная (нем.).

[4] Зеркальные загадки для зеркал (англ.).

[3] Сургуч (англ.).

[2] Водопады (порт.).

Глава вторая

Беритесь силы

Как часто спрашивал Эйзенштейн — все здесь? У всех порядок с пожарной сигнализацией, со сквозняками? Сейчас будет жарко, предупреждаю, сразу и не понять, история это или штучка вроде «Алексиады», отчётливый повествовательный акт, осознанное воспроизведение сущности процессов мира. Пейзаж станет топографическим планом, «Святой Себастьян» — анатомическим атласом, Малевич — Кульбахом, Архипенко — музеем восковых фигур. Маленькие девочки обретут избавление от гнусности. Надеюсь, ты не думаешь, что мне больно? Что кандалы натёрли кожу, что тяжело возвращаться домой вот так? Что у меня нехватка в организме вашего любимого витамина? Что это часть твоего плана, а не моего?

Распорки, бобины с нитью, полуутопленные станки, чумазые лица под лабиринтом труб, из расколов бьёт пар неправильной абсорбции кальция и фосфатов и растворяется, ремни непрестанно гудят на пневмозубчатках. Тогда ещё плохо понимали от чего к чему отталкиваться, начало времён, трудная пора, единственный источник данных где-то за пределами видимости, да ещё дёрганый, то шепчет в ухо, то читает список внутри головы, то орёт сверху, и Ева писается под себя, а потом моется в пруду по три часа. Что, казалось бы, иллюстрирует привольную жизнь, пока без демонов. Ну а они-то уже поспели, а потом ещё дозрели, только и сами не знают, чего от них хотят; убрать эту нарочитую походку с замиранием и приданием веса каждому движению, так смотрится неестественно, это понятно, но что же по поводу испортить или наполнить идеей жизнь? Когда ни глянь, всё совокупляются и совокупляются, на плетёном стуле, на зебре, на ступенях в воду, на реформаторах, на воителях за веру, на колоде мясника, на катушке кабеля, только семя его, видимо, пыльца…

В соответствии с общепринятой космогонией первые люди с треском вылетели из мифического элизиума с пэчворком огородов, синими пифонами, с застроенными с трёх сторон холмами. Стали жить своим домом.

Фабрика. Чем-то она напоминала суконное производство во Флоренции в XIV-м или XV-м веке. Массивное, длинное, размытое по форме и углам четырёхэтажное здание с одиннадцатью курящимися трубами, словно приставленными от ноттингемских мануфактур, по две над каждым цехом и одна для отвода воды. Он очнулся на окраине леса, сел и стал смотреть просто вперёд.

17 октября 1899-го года, когда в Австро-Венгрии отменили революционный акт, уравнивающий чехов и немцев в судах, буры поймали вожжу под хвост под Мафикенгом, в Мурманске основали краеведческий музей, Эйнштейн сошёл в Нью-Йорке беженцем, Циолковский сообщил о постройке аэродинамической трубы, в такой прозаический денёк, даже не солнечный, один из декады затянувшихся природных фракталов, Норд1671 сидел на внутренней опушке и с презрением разглядывал дымы. В этом взгляде, возможно, сконцентрировалась пришедшая в него извне, словно закачанная коллективная ненависть, отголосок луддитства, саботажа, антимодернизма, он сам не отдавал себе отчёта, чего именно.

После того исторического сеанса связи… Это напоминало болезнь, но болезнью ли являлось? Что за основы он поколебал, что за холсты с чертежами, «сушащиеся возле Солнца» испокон веков, покачнул, словно «космическим ветром»?

Позже он шёл по запущенным клумбам, стараясь придерживаться мёртвых зон, значения внутри которых всегда оставались постоянными. Справа и слева жгли костры в бочках, с некоторым ужасом он опознал в нескольких те самые. Ветер перекатывал многослойные бумажные пакеты из-под шёрстного жира. Забастовка набирала обороты. Ворота раньше растворялись самостоятельно, сейчас одна створка перекосилась, вторую заело, торчали выломанные подводы.

Присутствие Создателя здесь ощущалось куда тяжелее, у всех для этого имелись этакие перекрученные ампулы Лоренцини. Они-то все как один цельнолитые и цельночувствующие, цельные, одним словом, существа, даже, можно сказать, личности, хоть это и не предполагалось в напористую минуту опуса. Он начинался с пят, выхватывая из эфира стеклецы; пробегает щупальце, смотришь, а там уже пол-голени, смотришь, а там уже пах без вирилизма, атрофирование простаты и ничто не граничит дорсально. А этот трибун из группы космогонических мифов… пусть «мир» — это неопределённо и архаично, но он разлетелся, по крайней мере, разошёлся, чтобы ему было из чего высунуться, одним присутствием вырабатывать витамин, в пасмурную погоду подменяя солнце. Эрот, но не пылкость по поводу прочего, гореть здесь приходилось всегда, кем-то это, разумеется, отслеживалось.