План D накануне

Когда на каждом участке обнажённой кожи держится по документу из тех едких эпох, на голову насажена папка, в которой они содержались, рот заткнут пачкой их переводов, собеседников не находится, разве что можешь обходиться обществом себя самого. А это же всё в интеллектуальном ключе, чистый свет открытия, того, что ещё никто в себе не покачивал, не крутил так и эдак, чёрта с два догадывался, всё ближе. И здесь не только соответствие информации положению дел, поди докажи ему тогда, что это не любые тела из пергамента производят ощущения, а комплексы осязаний, отличающиеся постоянством, получают названия и обозначаются как тела, да он такое пошлёт. Не важно, что его «я» являлось не реальной гармонией, а гармонией практической, увязанной с собой крепче, а со всем иным намного слабее, но чистое описание эмпирического данного и его эффект, производимый на общее впечатление, он трогать не позволит.

В терминале безлюдно. Народ держится настороже. Не самое проходное место, в основном грузоперевозки. Пол покрыт чёрно-белыми квадратами плитки, очень чист, железная люстра под сводом хищного вида, тонкие полосы вырезаны клювами, поверх наброшены цепи, поток воздуха из отворённого проёма в витраже качает её. Налегке они подошли к окну, в него с той стороны выставили лист с мелкими буквами, сообщающий кое-что о порядке, каковым тут руководствовались, когда хотели оставаться как можно меньше. Им было нужно на юг, по Екатерининской железной дороге к перешейку и дальше, для начала просто на полуостров. Окно обрамляла дуга латиницы, вступающей в противоречие с содержанием объявления на стекле — загадка, что из них первосущнее.

Г. хлопал себя по карманам, хлопал и хлопал, он скептически наблюдал, сощурившись. Никто не ждал отправления, снаружи не проносились товарняки, сопровождающий это звук ни с чем нельзя спутать, под лепниной летал щегол, кругов не счесть, он всё охлопывал карманы, Готлиб усмехнулся, приблизился к проёму и закрыл его от компаньона.

Каждый из них вдруг оказался в своём нахлынувшем пассажиропотоке, еле сдерживая себя, чтобы с тем не унестись, — может, им уже и не по пути? — следуя в толпе, где провожающие перемешаны с отбывающими и такими, кто просто одинок и приходит сюда почувствовать локоть и представить, что у них тоже есть кто-то. Терминал и прилегающие территории полнились этим особо жалким экзистенциальным одиночеством. Козырёк над мощёным перроном и уходящая в обе стороны колея на шпалах, которую невозможно утопить. Теперь путешествие возможно, сервис несётся к человеку и потом вместе с ним, такой лапидарный, ничего лишнего и в то же время предусматривающий всё. Одно цепляется за другое, убийство растягивается, пока пролетают поле, кровь на колосьях на протяжении полуверсты, семьсот шагов охряных корольков, высыхающих и тут же вытрясаемых с новой силой. Рамы открываются вниз, локомотивы испробованы за Уральским хребтом, избороздили весь Дальний Восток, проходили впритирку с Китаем, местные жители видели их и поражались хищным плуговым отвалам.

Состав на Александровск отправлялся через шесть часов, до этого они были предоставлены сами себе.

Зал ожидания то забит, то пуст, даже их нет в нём, а вот уже есть. С той стороны медленно и неотвратимо надвигалась некая самоходная машина, пар вылетал из дюжины сопл, щётки крутились в нескольких плоскостях, вода прыскала и тут же вытиралась, механизмы внутри лязгали, расстояния между сочленениями никогда не бывали зафиксированы.

Кондуктор с путевым обходчиком курили возле модели Ц. Смотрели подозрительно, их настораживала пустота на месте багажа. Обходчик в своих долгих прогулках вдоль рельс ничего такого не находил, скорее всего, здесь имело место изначальное отсутствие. Паровоз пускал дым. Обходчик смотрел водянистыми глазами, в них безразличие и острота, автоматическое внимание. Он ходил, сколько себя помнил, порой вскидывался на постели и бежал глянуть в окно будки, а потом не мог заснуть от непонимания. Он, как душа, как бобровая плотина, попал на трек, замкнутый, как и всё подобное, манеж без стен, но с границами, не получалось вырваться. Хотя по тому, что мы видим по обеим сторонам от рельс, такого нельзя заключить.

В купе уже всё успели подготовить, последний штрих — задвинутые шторы. Станция на опушке проплыла мимо и вскоре о ней забыли. Они сидели рядом, вдруг, тяжело дыша, ввалилась Герардина Фридриховна. Один был приятно удивлён, другой в ужасе. Все переглядывались и натужно ставили себя на место другого, лихорадочно соображая, кто что думает и что известно третьему.

Она уже собиралась выставить их, чтобы несколько освежиться, когда обнаружилось, что кто-то оставил под диваном саквояж, внутри лежали листы. Перекрыли путь вознамерившемуся поставить в известность проводника Гавриилу, и им открылся проект «Дискаунтед SD», загадочная вещь. Может, это вообще по захвату мира, а может, о том, как получить роковой займ, когда не обойтись без приведённой оценки на прогнозном и постпрогнозном отрезках и чёрного денежного потока, накрывающего Европу и подталкивающего процесс глобализации.

— Уверен, эта штучка может поработить, — заметил Готлиб, скользя взглядом по абзацам.

— Вы что, вообще уже не хотите отдать её?

— Так, так, так, где же это было… а, вот, гарантия не прекращается с прекращением основного обязательства и не изменяется с его изменением.

— О, какая это ложь.

Быстро темнело, в купе горел газовый свет. Колёса стучали, скоро Харьков, большой город, и приходилось ждать всякого, торговцы станут предлагать раков, лещей и папиросы, зубной порошок, «Ниву», разноцветные снурки, ваксу в жестяных коробочках. Перрон был ярко освещён, почти как променад тремя кварталами дальше, барышня с белым кружевным зонтиком бегала в поисках носильщика. Один читал газету, огромный разворот скрывал его, виднелись только ноги, вытянутые к дивану напротив. Другой дремал сидя, оперев щёку о кулак. Герардина по непонятным причинам не находила себе места.

Чугунные катеты, распирающие локомотив через семь вагонов от них, стонали. В топке нестерпимо горячо. Поршни загружены архисущественными массами. Машинист — безумец и волхв, его профессия связана с огнём, окаменевший взгляд неотрывен от сменяющегося освещённого участка сразу после таранной конструкции. Пассажиры безмятежны, в подстаканниках тихо позвякивает стекло. Откидные полки для шляп оттянуты ими, в коридоре темно, дорожка скрадывает шаги. В стёклах половинчатые отражения из обоих миров, пересекаемого и пересекающего. Для наблюдателя вектор состояния и вектор управления меняются местами. Тёплый воздух проникает в вентиляцию. Детонации колёсного стука на общей всем железнодорожным перемещениям перфоленте. Информация, которую они несут, о людях, об их стронутых с места жизнях, когда нездешний горизонт с утра есть новая надежда. Они всегда за ним, но всегда за него стремятся, не оглядываясь, ища в беспорядочных записях, распределённых по всему гардеробу, пункты назначения. Ветви с магическим беззвучием метут окна проносящегося состава, оставляя на нём словно визы паренхимы. Таможенный маргиналий перед входом в тоннель. Луна находит своё отражение в крышах вагонов. Начинается торможение.

С утра в уборную образовалась очередь. В окне дальше за кипарисами виднелась степь, за ней море, которое пахло и напитывало воздух влагой и солью. Пасмурный день, в коридоре не темнее, чем на улице. Один стоял четвёртым, другой первым, внутри кто-то заперся, возможно, это был проводник, исчезнувший этой ночью.

— Постучите ему ещё, — велел толстый мужчина в халате и феске с кисточкой.

— А вы что, безрукий?

— Лучше не заводите меня с утра, а не то мне придётся завести речь о прерогативах и их принадлежности.

— Мда, такого я точно не вынесу, друг мой, не смейте стучать.

— Вы вообще по какому ведомству служите?

— Дворником при МИДе на полставки. А вы? Нет, нет, дайте угадаю. Пищевое снабжение?

— Что?

— Мёртвых хряков толкаете по империи?

— Имейте в виду, Лазарев мой хороший знакомый, и я вообще много куда вхож в губернии.

— Мы уже долго стоим.

— Сходите, суньте нос наружу, я скажу, что за вами.

— Да как вы смеете…

Он вдруг изменился в лице, толкнул плечом второго и побежал в другой конец вагона, к выходу, выпрыгнул в степь и кинулся прочь от поезда. Бежал, пока не понял, что угла хватит.

Вечерело, мимо, нарочито не обращая на них внимания, прошли маршем фении, человек с полста. Больше чем у половины флаги с солнцем повязаны на бёдрах поверх брюк, так оно вставало в задницу, надо думать, сказались заговорщические тенденции в их деятельности. Г. при виде этой потрёпанной колонны весь засветился, будто их путь по Российской империи, уже на излёте движения, был наинтригован лично им. Двое заинтересовались, некоторое время шли спиной, всматриваясь в то, как они тащились; эко у них там всё вольно, шли, должно быть, на Канаду, фении, какие ребята, скорее всего, быстро погибнут.

Заняв г-образную позицию, так, что пышный чёрный бант на пояснице затянулся ещё сильнее, тупым концом трости она чертила некое уравнение в желтоватой земле. Готлиб внимательно наблюдал, представлял себе всякое такое, далеко не из серии, когда вместо того, чтобы пропитываться ситуацией ради производства ответа, который может быть лишь взрывным действием, необходимо пропитаться вопросом и произвести действие, которое будет поистине продуманным ответом.

Ему сказали собирать ветки, редко разбросанные по длящемуся предгорью, среди жёлтых цветов и эскеров. Ещё найти огниво в саквояже, оставленном ею возле старого кострища. Это задание точно озвучено неспроста. До этого он совал нос в имущество многих других, по большей части умерших, однако там в основном оказывались золотые гривны. Здесь в шитых грубой ниткой отделах стояли колбы с жидкостями, где вакуум уничтожался синими пузырями, могущими, казалось, разрастись чрезвычайно, принести в мир особого рода трагедию… тут и там рассованы брикеты мясного концентрата и детали какого-то измерительного прибора. По крайней мере это то, что он смог определить.

Попалась куча хвороста, покинутая и растоптанная.

— Почему я опять где-то блукаю?

Он нашёлся в двадцати шагах от этого места, лежал навзничь, подле раскидистого ягодного тиса, отчего-то источавшего слабое свечение.

— В чём дело? — глядя на них, вскричала Герардина Фридриховна.

Она уже была отнюдь не свежа, как хотя бы этим утром. Пудра свалялась, морщины, шедшие от губ вниз, тем самым выделились, она стала походить на автомат, умеющий, как минимум, жевать.

Такие нетривиальные судьбы сильно тревожили его как созерцателя. Скачки их анархизма и смешили, и печалили. Как же так, любезный, милый, ну как же так? Всякое случается, но до того не пойти на поводу? Что ни день и что ни год вбирать в себя однообразный скальный натюрморт? Настолько осадить собственное «я» и вместо восприятия развивать стойкость к чужому мнению? Иными словами, это фатальная разобщённость, он так об этом и думал, только не мог отчётливо выразить, то есть шептать правильные формулировки себе под нос вместо овечьей арифметики.