Этюд с натуры

Переодевшись в рабочее платье, Глотов вышел на ют. Полуденная тишина зависла над бухтой, пахло суриком и битумным лаком — матросы красили на баке якорные цепи. На рейде маячил одинокий сторожевик. Чайка села на бочку для швартовки, осмотрелась, взмахнула крыльями и полетела низко над водой.

Пока стояли в базе, не было дня, чтобы Глотов не получил от Марины письма, а то и двух. Он отвечал без промедления. Отстоит вахту и садится в кубрике писать. Подвинет банку к тумбочке, чтобы поудобнее было, и предается мечтам. Тишина в кубрике, прохлада, в открытые иллюминаторы врывается ветерок.

Искренние, немного сумбурные его письма…

Таллинн.

Маринка, здравствуй!

Прошло полмесяца после нашей разлуки. Душный вокзал, неуютность, ряды расшатанных кресел, бетонный пол. Не заметил тогда обшарпанности и запущенности, больше на тебя смотрел.

Ты пишешь, что тоскуешь одна. И ранишь мне сердце; полететь бы, успокоить, а не могу. Не скучай, дорогая, не надо. Ты молодая и красивая… Веселись больше, смейся. Не думай и не придавай значения болтовне о том, что от смеха морщинки появляются. Помню, как говорила мне об этом, когда я шутил, а ты смеялась до слез.

Как мало пишешь о себе! Если бы знала, как мне хочется тебя увидеть сейчас, видеть постоянно: утром, когда подъем, вечером, после отбоя. Это стало несбыточной мечтой, наваждением, которое преследует меня. Я знаю: пройдет время, и мы встретимся, выскажем все сокровенное. Встретимся обязательно, верно? И расскажем о прошедших днях, своих печалях и одиночестве, которое пережили, как тосковали, тянулись друг к другу.

Если бы ты знала, как я люблю тебя! Представь хотя бы на миг, зная мой характер и нрав. Чуточку яви (сделай реальностью) нашу встречу: мы снова вместе, и ты разрешишь мне поцеловать тебя. Скажи: разрешишь? Как целовал я…

Ты пишешь, что видела меня во сне. Что делал? Может, был занят, прошел мимо? Такого быть не могло. Видимо, целовались, как целовались в один из вечеров, уединившись в парке? Помнишь? Ох, Марина, Марина, вскружила ты мне голову. Подожди, за все отплачу. Буду целовать всю ноченьку напролет, до боли губ твоих. И они припухнут, как припухли в тот наш вечер.

Спрашиваешь, что делаю по выходным? Их у меня мало, все больше вахты да дежурства. Но если выпадет увольнение, брожу по Старому городу. Есть в Таллинне улица Пикк, тянется от церкви Олевисте до площади Раэкоя с ратушей, на которой стоит флюгер Вана Тоомас. Узенькая такая улочка времен средневековья. Идешь в полночь по ней, и кажется, что покажутся из-за угла стражники в рыцарских доспехах, раздастся цокот копыт боевых коней. Вот здание Большой гильдии, дубовая дверь, обитая большими коваными гвоздями, над портиком вмурован камень с изображением розы (символа молчания). Дальше высится здание Братства черноголовых. Выходишь к древним городским укреплениям. Крепостная стена с оборонительными и надвратными башнями. Толстая Маргарита, главная башня так называется, служила некогда для обороны гавани, толщина стен ее за пять метров, на трех нижних ярусах стояли орудия. Самая внушительная и красивая — башня Кик-ин-де-Кек.

Таллинн.

Маринка, здравствуй!

Несколько дней не получал твоих писем. Какая причина? Сижу ломаю голову, подсчитываю, когда придет весточка. Встречаю почтальона у трапа — и ничегошеньки. «Завтра будет обязательно», — говорит матрос, чтобы отвлечь и успокоить. Завтра…

Хотя бы во сне приснилась, и то, кажется, легче бы ожидать. Так нет, не снишься. Наверно, не думаешь обо мне. Когда тебя вспоминаю, то и сны хорошие приходят. Да и не спится; второй час ночи, а я пишу, закрывшись в баталерке. О чем тебе рассказать? О том, что люблю тебя, ты знаешь, что соскучился безмерно — тоже писал. Все жду встречи с тобой, в увольнение даже перестал ходить. Кино смотрю на корабле, в городе одному скучно.

Крепко целую тебя…

Таллинн.

«Ля-ля-ля! Ля-ля-ля… Каррамба, сеньоры!» — это по корабельной трансляции крутят пластинку. Идет большая приборка, вот и врубили музыку, а я сачканул. Пишу тебе и слушаю пение, вспомнил, как мы танцевали с тобой в Мраморном зале. Эх, каррамба!.. Хорошо было, верно? Еще лучше станцуем, когда встретимся снова.

Только что принесли письмо от тебя. Ура! Я на седьмом небе. В конверте и твое фото. Конечно же, не утерпел и показал другу, Гаррию Василевскому. Должен ведь с кем-то поделиться радостью. Гаррий посмотрел на тебя внимательно и показал большой палец: мол, девчонка на все сто.

Близится увольнение в запас. Приказ министра обороны СССР «Об увольнении из рядов Вооруженных Сил СССР в запас военнослужащих, выслуживших установленные сроки действительной военной службы…» и т. д. и т. п. Читала в газетах? Настроение, Маринка! Так и пустился бы в пляс. Еще месяц, полтора от силы, сдам Гаррию обязанности и я вольная птица.

Чем занимаюсь в свободные часы? Нажимаю на синтаксис и морфологию. Поступать буду в Политехнический, но сочинение по русскому за меня никто не напишет. Вот и зубрю. Сходи, пожалуйста, в институт, может, выпросишь программу или экзаменационные билеты. Особенно по физике и математике. Подзабыл за годы службы. Поможешь — приеду и поцелую за это. А когда поженимся (не сердись, я уже писал и снова прошу твоей руки), ты подаришь мне… Песня такая есть: «Сына подарила мне жена, очень угодила мне она…» Трошин исполняет.

Родная, ты пишешь, что можешь приехать на выходные в Таллинн. Радость моя, хорошо бы, но повремени, дождись от меня звонка. Боюсь, как бы не ушли в море. И обернется радость болью. Ты приедешь, а меня нет. Лучше жди звонка, чтобы мог встретить тебя на вокзале, чувствовать тепло твоих рук, видеть улыбку…

Пишешь, что сшила новое платье, вот и приедешь в нем.

Не утерпел и поцеловал тебя на фотографии. Вот так. Хочу твоих поцелуев. Сколько? Сто! Тысячу! Целую, целую, целую, целую…

Таллинн.

Ночь. Спят корабли у причалов, спит море. Изредка вскрикнет чайка, и снова тихо-тихо. Один я не смыкаю глаз, стою на вахте, думаю о тебе. Огни города отражаются в бухте и дробятся.

Непонятен тон последнего твоего письма. Намеки: встречаюсь или не встречаюсь с эстонскими девушками, хорошенькие ли они? Ревность заговорила? Если ревность, а не подозрение, то хорошо, значит, соскучилась, прикипела и ты ко мне. Коль подозрение, сомнение в моей верности: мол, далеко от тебя, могу и развлечься в увольнении, никто не видит и не скажет, — то оставь такие мысли. Ни на кого я не смотрю, ни о ком, кроме тебя, не думаю. Тебе и принадлежу полностью. Хочу обнять, но кругом пустота, ловлю руками воздух…

Дома спрашивают, не думаю ли я жениться. Мама пишет, что согласна дать разрешение, благословляет нас. Говорит, что девушка ты ласковая и домовитая. Откуда такое убеждение? Наверное, из моих писем к ней. Я ведь делюсь с матерью своими планами на будущее, рассказываю много о тебе. Видимо, переусердствовал, давая твой портрет. Может, и проглядел что, любовь слепа. Что есть, то есть, люблю тебя и готов ради тебя на все, а ты — «эстонки».

Ты-то согласна разделить со мной трудности? Знаю, скажешь: опять углубляюсь в дебри человеческих отношений. Отвечу прямо: мне ничего не надо, кроме тебя такой, какая ты есть. Будь сейчас здесь, поднял бы на руки и понес, чтоб видели мое счастье. Вот приеду, возьму на руки и понесу по городу.

Эх, Марина, Марина. Я спать укладываюсь и тебе спокойной ночи желаю. Смотрю на фотографию, она всегда рядом, и желаю тебе хороших сновидений. Молюсь на тебя, что ли…

Боюсь писать концовку. Не то снова скажешь, что механически восемь строк вписал, сплошь поцелуи. Как знаешь, но я целую тебя, целую, целую…

Ленинград.

Здравствуй, Володя!

Говоришь, трезво все обдумал? Конечно, ты взвесил свои поступки и действия, а обо мне позабыл. Упрекаешь меня в бездушии, что я позабыла тебя и отвечаю на письма лишь исключительно из чувства такта. Пишешь ты мне письмо, отвечаю и я письмом, ты два отослал, я — двумя. Написал бы десять, и я дала бы ответ ровно на десять…

Какая муха тебя укусила? Гордость моя… При чем здесь гордость? Ты замолчал вдруг. Сначала я ждала твоих писем, все думала, что сегодня обязательно придет знакомый голубой конвертик, ну не сегодня — завтра. После недельного твоего молчания написала снова, но ты не ответил. Чего дуешься на меня?

Может, наша встреча виной? Что приехала, не дождавшись звонка. Так понять должен: истосковалась по тебе. Матери наврала, что к подруге поехала в Кингисепп.

Гостиница, где остановилась. Твои ласки и твои обиды на сдержанность мою. Но не могла я вот так сразу решиться на все, стать безраздельно твоею. Не могла, хотя и понимала, как мучительно было тебе.

Да, я гордая. В последнем письме ты даже написал, что гордыня моя чересчур. Что делать, только гордость гордыне рознь. И быть (прости за выражение) тряпкой не хочу. Что я тебе сделала плохого? Не нахожу места, так мне обидно и горько. Не могу, не в силах просто причинить тебе боль, сделать что-то плохое. Ты это знаешь. В ту последнюю нашу встречу я впервые в жизни позволила прикоснуться к себе.

Пишешь, что испытываешь чувство, будто бы ты не нравишься мне. Поэтому и отчужденность моя, недоверие. Как тебе не совестно? Это же неправда. Значит, плохо любишь, если подозреваешь в корысти. Нет, я люблю тебя, помню каждое твое прикосновение ко мне. Я люблю, а любимого забыть невозможно…

Ленинград.

Здравствуй, Володя!

Как хорошо ты смеялся, когда мы встретились с тобой в Таллинне на вокзале, когда мы бродили по Кадриоргу. Потом долго сидели возле памятника «Русалка» и смотрели на море…

Нет твоих писем, душа изболелась моя. Пишу в безнадежности и плачу. Звучит по радио Лунная соната Бетховена. По-моему, это единственная возможность побыть с тобой. Чувствую растерянность, страх. Да, Володя, мне нужно чуточку повзрослеть, стать женщиной. Я действительно наивна. Но теперь хорошо понимаю тех девчонок, которые в отчаянии отдаются мужчинам — только бы удержать свое счастье. Верят словам, теряют голову, а после расплачиваются, проклинают весь белый свет и ожесточаются. Попробуй определи, что ожидает тебя впереди, зло или добро.

Кажется, Куприн писал: любовь должна быть величайшей тайной. Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться. Как мне не хватает сейчас тебя, как одиноко! Если бы сказали, что дни мои сочтены, то все вокруг наполнилось бы иным смыслом, радостью прощания.

Я знаю, почему мне так плохо, бездомно. Моя любовь не несет в себе заботы о тебе, я не вижу тебя и не могу передать даже малой толики того, чем переполнена.

Терпеть не могу разговоров на эту тему даже с матерью. Не хочу, чтобы затрагивали мой мир, я никого не пущу туда. Впрочем, уже затронули и опошлили. Все знают обо мне и моей любви к тебе, как ты ко мне относишься, чего жаждал, когда приезжала к тебе (сама, дура, поехала!), что будет потом. Все просто и понятно. Странно только, что я ничего не понимаю…

Любимый мой, где ты? Отзовись, я гибну!..