Этюд с натуры

— Выписывайте. Хватит мне бездельничать.

Врач уловил в голосе холод, присел на табурет, пульс послушал.

— Считаю долгом предупредить, — сказал тихо. — Сердце ваше израсходовало запас сил. Не переутомляйте себя, остерегайтесь.

— Постараюсь, доктор.

— Прощайте…

— Прощайте.

В Институт живописи, скульптуры и архитектуры Багров приехал из глухой вологодской деревни Залужье. В Ленинграде появился с фанерным чемоданом — отец сколотил, на углы набил медные плашки, замочек приладил. Над чемоданом тем долго в общежитии потешались, и как ни жаль было отцовской работы, но сплавил чемодан на помойку.

В институте Багров дичился, молчун был: сатиновая косоворотка, хлопчатобумажный костюм в полоску, яловые ботинки, шнурки на них из сыромятной кожи, чтоб не рвались. Обычных шнурков не напастись.

Ребята в группе подобрались ухватистые, знали ходы и выходы, по вечерам бегали на танцы. Кирилл и не рад был, что подал документы на живописный факультет. Куда ему угнаться за ними: мужик сиволапый он, ни слово молвить, ни себя показать, а они городские. Ночами снилась деревня — избы, изгороди, баньки в конце огородов. Хотелось плакать от щемящего сиротского чувства. Не выдерживал иной раз: уткнется лицом в подушку и уснет в слезах.

В институт его приняли. Немалую роль сыграли два этюда, привезенных, казалось, невесть зачем. Кирилл и показывать их поначалу стыдился. На одном пейзаж: зеленая рожь, дорога после дождя. Второй — портрет тетки Евдокии, соседки по дому.

Евдокия коротала век бобылкой. Некрасивая, хромая — правая нога от природы немного короче левой. Жила Евдокия в подслеповатой избе. Здоровому мужику в избе и голову не поднять, упирался в потолок. Стол, лавка вдоль стены, поставец — вот и все богатство дома. Детвора любила Евдокию и в холодные дни по-воробьиному набивалась к ней в избу. Женщина угощала всех леденцами, топила жарко плиту и светилась тихой радостью. Матери силой уводили от нее ребят, бросая на ходу: «Медом ты их приваживаешь, что ли…»

Кирилл поражался: как это люди не замечают доброты Евдокии! — жалел ее и постарался изобразить бобылку такой, как понимал. Портрет увидел профессор Осмеркин, разволновался, побежал в ректорат и привел седовласого мужчину, представил ему Багрова, велел глаз не спускать с его работ.

После третьего курса на лето уехал Багров в родное Залужье. То оказалось, пожалуй, самое счастливое время в его жизни. С этюдником Кирилл исходил окрестности, бродил берегами заросшей речушки и рисовал. Отдыхая, наблюдал, как подкрадываются вечерние сумерки, угасают яркие краски дня, густеет лес и опускается ночь. Всхрапывали пасущиеся лошади, позвякивали уздечками. В ивовых зарослях скрипел и скрипел коростель.

Жарким июньским днем отыскал Кирилл в лесу лужайку. Красивой она показалась. Раскрыл краски и, устроившись в тени старой березы, увлекся работой. Гудели шмели, настаивалась на медовом запахе цветов тишина.

Из кустов вышел на поляну мужик в полотняной белой рубахе навыпуск, с батогом через плечо. Увидел художника, постоял в нерешительности и побрел напрямик по цветам и высокой траве. Подойдя, кашлянул для порядка. Кирилл вздрогнул от неожиданности.

— Давно здеся?

— Давно, — ответил Багров, раздосадованный.

— Телку не видел? Однолеток. Запропастилась…

— Не видел, — сказал Кирилл, чтобы поскорее отвязался мужик.

— И куда пропала, ума не приложу, — проговорил мужик отрешенно. Помолчал, глядя на холст. — Красками забавляешься?

— Мешаю, может?

— По мне рисуй сколь душе угодно… Война, сынок. Такая вот хреновина. Война…

В семейном альбоме есть фотография, на ней Багров запечатлен в кругу однокурсников перед отправкой на фронт: стриженный наголо, новенькое обмундирование. Им только-только выдали гимнастерки, солдатские брюки, ботинки с обмотками.

На передовой Кирилл не фотографировался, там он выполнял то, что положено бойцу орудийного расчета: окапывался, тащил снова пушку-сорокапятку на выгодную позицию и опять копал землю — болотина под ногами или мерзлая твердь. Воевал на Пулковских высотах, потом на Ораниенбаумском плацдарме; научился бить прямой наводкой по танкам, подавлял огневые точки, расчищая путь пехоте. Притерпелся к окопной жизни, каждодневным потерям, крови.

При наступлении на Плюссу уцелел один из всей прислуги сорокапятки, звание сержанта получил и должность командира противотанкового орудия. О них, сорокапятчиках, присловье было: ствол у орудия длинный, а жизнь артиллериста короткая. Так оно и выходило, потому как бросали батарею чаще всего в самое пекло.

Под Плюссой получили они приказ выступить вперед и преградить путь врагу в районе деревень Стаи и Загорье, стоять насмерть. А гитлеровцы, понимая безвыходность положения, пытались прорваться, танки пустили. В самый разгар боя, когда на поле за деревней уже чадило несколько «тигров» и три самоходки, рядом с Багровым полыхнуло пламя. То все перелетали снаряды или с недолетом ложились, а тут достал фашист. Кирилла оторвало от панорамы и швырнуло в снег. Оглушенный, тут же поднялся. В голове звенело, земля уползала из-под ног, но Багров устоял и оглянулся на орудие.

Первое, что бросилось в глаза, — распластанное тело командира в растерзанной шинели. У командира не было ног. Снег под ним таял, напитываясь кровью, и исходил парком. Поодаль, неловко подвернув руку, лежал заряжающий. Покачиваясь, Багров подошел к пушке, припал к прицелу.

Взметая белую пыль, приближался танк. Оптика настолько сократила расстояние, что отчетливо различимы были и узкая смотровая щель, и облупившаяся краска на башне, вмятина и след сварки.

— Снаряд! — сказал Багров, сжимаясь в комок. — Скорее снаряд!

«Тигр» неумолимо надвигался. Подносчик возился возле ящика с боеприпасами и беспомощно посматривал то на Багрова, то на снаряды.

— Сейчас сомнет! — Кирилл матерно выругался. — Снаряд!

Подносчик попытался подхватить снаряд и не мог удержать, только пачкал кровью латунную гильзу. Багров перевел взгляд на руки солдата — обе кисти у того были оторваны…

Миловала Багрова судьба: в таких переделках оказывался, но даже царапины нет на теле. Удивлялись солдаты: мол, в рубашке родился. Но на фронте везение призрачно. На берегах реки Нарев гитлеровцы дрались отчаянно, случалось, их танки прорывались даже к командному пункту дивизии.

В бою у города Цеханува довелось сойтись врукопашную и артиллеристам. Наверное, остались бы лежать все, не подоспей подмога. Кирилла тяжело ранило — гитлеровец выпустил в него очередь из автомата почти в упор…

Сохранилась любительская фотография из госпиталя. На ней Багров снят рядом с медсестрой Наташей, женой своей. Фотографировал знакомый в день свадьбы. Врачи заштопали на Кирилле пять пулевых дыр, но раздробленное бедро долго заживало, рана гноилась. Трижды его оперировали, выходила по сути Наташа.

На фотокарточке она улыбается: светленькая, кудряшки на лоб падают, а Кирилл — глаза да нос — опустил на плечо ей руку, тогда еще не обходился без костылей. На гимнастерке два ордена Славы и орден Красного Знамени. Последний вручили в госпитале. Наградные израсходовали на свадебное угощение.

В сорок шестом, когда пошло на поправку, молодые уехали в Залужье. Деревня за войну поредела и обнищала вконец. Многие подворья заросли крапивой да чертополохом. Кирилл погостил неделю и засобирался в Ленинград. Мать всплакнула, но удерживать не стала.

Поселились молодые на Васильевском острове, в большой коммунальной квартире. Петербургский дом с двумя башенками стоит и ныне. Не утерпел Кирилл однажды, поднялся по щербатым ступенькам на третий этаж. Никого из знакомых не встретил, но квартира осталась в прежнем виде: длинный коридор, двери комнат…

Родители Наташи занимали тогда две комнаты. Меньшую, метров шести, и отделили. Вход в нее был с кухни. Видимо, в старое время здесь обитала прислуга. Из окна комнаты виден квадрат мокрого асфальта, мусорные баки в углу. Двор напоминал колодец, солнце сюда не доставало, и потому царил всегда сумрак, а по утрам долго держалась сырость, она просачивалась сквозь щели и в дом.

Кирилл радовался жилищу, в котором поместилась потертая тахта да стол с облезшей краской. Теснота, убогая обстановка занимали мало, — все казалось мелким, незначительным после войны, близости смерти. Иногда просыпался среди ночи от страшного предчувствия боя, лежал минуту, оцепенев, но затем осознавал, где находится, ощупывал свое тело, слышал ровное дыхание жены, и душа его переполнялась счастьем.

Не замечал ни бедности, ни колких взглядов тещи. При нем она сдерживалась, а дочери выговаривала, считала краски баловством для женатого мужчины, долг которого — приносить деньги в семью. Тесть отмалчивался. Замкнутый по натуре, костлявый, с почерневшим от жары лицом (работал на заводе в термичке), он не вмешивался, а возникал спор — уходил на кухню.

Теща вела хозяйство экономно. Вернувшись из магазина, усаживалась за стол, слюнявила карандаш и записывала расходы, высчитывая, сколько уплатила за укроп, лук, мясо, складывала копейка к копейке. Денег хватало, лишек относила молчком в сберкассу. Кирилла с Наташей это мало интересовало, они питались отдельно.

В квартире было прописано восемь семей. Раньше всех просыпалась тетя Паша, она к семи уходила на фабрику. Кирилл слышал, когда тетя Паша наливает чайник, от шума воды и поднимался.

— Разбудила? — говорила соседка хрипловато и затягивалась дымом папиросы. — Прости старую…

Пока Кирилл брился и умывался в ванной, квартира постепенно приходила в движение. На кухне у примусов выстраивались заспанные женщины. Помятые, без причесок, они мало говорили, поеживались после теплых постелей, зевали, думали о предстоящих заботах. Зато вечером кухня напоминала базарный ряд: на столах лежали капуста, морковь, сочилось кровью мясо, белели животы рыб; стучали ножи, из кипящих кастрюль вырывался пар, а женщины, занятые стряпней, судачили о начальстве, спекулянтах с барахолки, у которых можно приобрести и шерстяные кофты, и вязаные носки.

Тетя Паша не встревала в разговоры. Она пережила блокаду, потеряла мужа и сына, сама едва не умерла от голода в этой огромной квартире. Из старых жильцов, кого она знала до войны, никто не уцелел. Ныне здравствующие семьи перебрались сюда из других мест уже после войны. Все знали, что в выходной тетя Паша замесит тесто, растопит плиту, испечет булочки, будет угощать. Никто не откажется, и отговаривать женщину не печь больше ни у кого не повернется язык. Не могла не печь тетя Паша, видя в избытке муку. Другие старухи-блокадницы имели свои странности: прятали куски под матрацы. Уберут сын или дочь, а они за неделю опять насуют.

Жильцы квартиры редко ссорились, тогда как в других, по рассказам, соседи на ножах жили, отдельные звонки устанавливали, гирлянды лампочек вывешивали в ванной и на кухне: что ни семья, то свой счет. Здесь же ладили, а если возникала перебранка, то большей частью из-за уборки — ответственный на неделе вымыл полы плохо, мастики пожалел, намазал едва-едва.