Этюд с натуры

Больше всего доставалось Тасе, муж которой заведовал отделом в магазине. Видели его редко, и если бы потребовалось описать внешность, то вряд ли бы кто смог. Тася отличалась статью, холеностью, со вкусом одевалась. На кухне старалась появляться после того, как все управятся и сядут за стол. Багрову казалось, что тяготит Тасю достаток, угнетает быт, скрытый от постороннего глаза.

После Таси и наступал черед следить за порядком в квартире Кириллу с Наташей. Брали они на себя также долю родителей — по неделе на человека. Генеральная приборка выпадала на субботу. Вечером, когда прекращались хождения, грел Кирилл воду, брал каустик и, засучив рукава, мыл щелястые полы, драил их щеткой, протирал отжатой тряпкой. Наташа тем временем хозяйничала в ванной и туалете, меняла мужу воду, шлепая босыми ногами по половицам. Работа не казалась им в тягость, дурачились, как малые. Иной раз теща не выдерживала, выглядывала из комнаты — волосы куделью, старый халат, пухлые щеки и нос пуговкой: «Соседей бы постыдились…» И осуждающе покачивала головой.

Жилось им несладко. После защиты диплома Кирилл остался в мастерской профессора Осмеркина — он и заметил этюды Багрова, когда парень поступал в институт. Поддержка Осмеркина и вселяла надежду, остальные его картину ругали. Преобладали на полотне землистые краски, холодновато-серые тона, что и отражало, по его мнению, атмосферу промозглых, дождливых дней, того ненастья, которое переживало общество.

«Идут дожди» — такое название дал картине. В ней старался показать внутреннее состояние духа людей, изнуренных войной и разрухой, но не сломленных. Что знала мать, ее соседки, потеряв мужиков? А ничего, кроме работы. Резиновые сапоги да ватник — одна одежа в праздники и для непогоды. Пыль да гарь на заводах, где тоже работа каждодневная, где копоть, — отхаркиваешь черноту и дома.

И понимал: поднимутся люди, расправят плечи, совладают с трудностями. Ненастье на картине заставило укрыться, но нет на лицах обреченности. Внутреннее напряжение, скрытая сила ощущаются в укрупненных фигурах на переднем плане, сидящем мужчине.

Но Багрова ругали, требовали переделки, говорили, что сгущает краски, не видит героизма, ударился в бытовизм.

— Не слушай пустобрехов, — успокаивал профессор. — Лакировщики они. Правда остается, которая есть в жизни, и будет. Отступишь от правды — пропащий ты человек.

И Багров терпел, стискивал крепче кулаки, когда не принимали работу на выставки. Как и другие его полотна.

Семейный бюджет состоял больше из зарплаты Наташи, — она устроилась швеей в ателье. Прихватывала часто раскрой на дом и на старой зингеровской машинке строчила спецовки. Кириллу жаль было жену: молодая, только бы радоваться, в театр ходить… Пальтишко, купленное в год замужества, обносилось, подкладка обтрепалась. Наташа уже и подшивала, и воротник сменила, чтобы хоть немного придать вид. Замечая новый ворох черной грубой ткани на тахте, Багров расстраивался, порывался устроиться оформителем витрин. Наташа отвлекала от невеселых дум, успокаивала.

— Работу беру? — говорила и ласково гладила его по щеке. — Хлопот на час — не больше. То сидела бы за книжкой, ожидая тебя из мастерской, а так и время незаметно течет, и польза…

Как изворачивалась от зарплаты до зарплаты — уму непостижимо. Денег все равно в последние дни не оставалось. Собирала бутылки и относила в магазин. На рубли покупала немного фарша, маргарин. С фаршем готовила макароны и радовалась, наблюдая, как ест их муж.

Навестил однажды однокашник Багрова: костюм с иголочки, шляпа фетровая. Окинул взглядом комнатку.

— Принципиален излишне, — сказал покровительственно. — Проще на жизнь смотри. Фронтовик, пользуйся правом, а ты ни разу в Союзе при орденах не показался.

— Не на параде…

— Открываются дворцы, вокзалы, заводские клубы — требуются произведения искусства. Бери заказы. Важна фактура. Волнует военная тема? Пожалуйста: встреча освободителей, цветы на броне, радость на лицах.

— А кровь, ругань? Когда снаряды на исходе, но ты должен держаться. С этим как?

— Чудак. На запятках и останешься…

Жить было трудно. Убирая в очередной раз квартиру, Кирилл поднял ботинки жены, их еще румынками называли. Переставлял на чистое место и увидел, что подошва на одном изношена — в дыру можно палец просунуть, а на улице осень. Его Наташка ходила по улице с мокрыми ногами, зябла.

Притихший, вошел в комнату, присел на край тахты.

— Что случилось? — насторожилась жена, перестав вращать колесо швейной машины.

— Пойду на завод. Слесари по двести рублей получают, а я у тебя на шее…

— Из-за румынок расстроился, — узнав причину, сказала Наташа. — Я виновата: поставила на виду… Не горюй. Выкручивались и теперь выкрутимся.

Закусив губу и не в силах совладать с собой, заплакала. Он обхватил ее колени, припал лицом.

— Вечерами стану писать. Днем на заводе, а после смены — в мастерскую.

— Не о том плачу. Попалась я, Кирюша… Забеременела…

— Так чего же плачешь? Радоваться надо! Живопись не брошу, отодвинется исполнение задуманного. Выкрутимся, как ты говоришь.

Она согласно кивала головой, улыбалась и слизывала кончиком языка с губ соленые слезы.

В квартире отнеслись к новости по-разному. Кто-то пожурил: мол, пожить не успели, пойдут пеленки.

— Самим есть нечего, а туда… — зло отозвалась Тася, схватила голой рукой горячую сковородку, бросила ее, всхлипнула и убежала, зажав рот ладошкой.

Они хотели иметь мальчика, даже имя ему выбрали, а Наташа родила девочку. Кирилл пришел в приемное отделение, на полке для записок лежало ему письмо. «Видишь, как получилось… Когда врачи сказали, что у меня дочь, я разревелась, а меня отругали. Милый, ты не очень огорчайся, ладно?..» Прочел и расплылся в улыбке от нежности к жене.

Он устроился все же на завод, писал лозунги и плакаты. Небольшая, но твердая зарплата, что было важно, — дочке понадобились распашонки, каши. В мастерской работал часто и после полуночи. Выдохшись, снимал халат, вешал на гвоздь, мыл под краном руки и бежал домой, благо жил неподалеку.

Картину взяли на республиканскую выставку, о ней заговорили, появилась даже статья. Закупило полотно министерство, отвалив автору деньжищи, о каких и не мечталось. С завода Багров уволился, уехал в Карелию, где сплавлял лес, написал несколько портретов, их приобрели музеи. Можно было не думать, что семья останется без куска хлеба.

Год Кирилл мотался по северу Коми, кормил комарье на нефтепромыслах. Ему позировали шахтеры Воркуты и Инты, буровики на Колве, рыбаки Печоры. По возвращении два года неотрывно писал триптих о тружениках Севера. Картины принесли Багрову известность. Его приняли в Союз художников, выделили мастерскую с двухкомнатной квартирой.

После переезда теща долго осматривала жилую часть и зал с окнами во всю стену, восхищалась:

— Повезло вам, дочка. Такое другим в жизнь не получить.

Восемь лет работал Багров над полотнами «Черное золото», «Земля и судьба» и «От своего двора». Не заметил, как ушла молодость, вступил в зрелые годы. Густой когда-то чуб посекся, проступили большие залысины. Дочь стала взрослая, вышла замуж.

Но все эти годы не покидала Багрова мысль о войне, он порывался написать большую картину и оставлял. Начатое казалось блеклым и невыразительным. Многие детали, известные только тому, кто побывал под бомбежками и артобстрелами, чувствовал, как дрожит земля, а сам сжимался в комок, рад был червем дождевым войти поглубже, — эти детали не давались.

Переживал еще и потому, что забывать стали люди войну, а молодежь о ней и речи не заводила, интересовалась мало. Печалило Багрова то, что с благополучием явилось равнодушие, черствость. Машина, обстановка квартиры — это превратилось вдруг в мерило достоинств и авторитета. С завистью к чужой собственности родилось пренебрежение к поступкам честным. «Он богатый человек», — говорили о проходимце и жулике и перед ним лебезили. Именно эта часть людей заняла в обществе особое положение, получала право на просмотр выставки, на премьеру в театре. В ресторанах за ужин они платили порой столько, сколько рабочему не заработать за полгода.

Старался найти объяснение феномену, и в думах приходил другой Кирилл — в гимнастерке, запыленных кирзовых сапогах. Они подолгу спорили. Из тех бесед черпал Багров живительную силу, поступал по совести солдата, боролся с холодной надменностью, заносчивостью, делячеством.

И вдруг инфаркт. В больнице и увидел Багров сюжет давно задуманной картины: бой у города Цеханува, на высоте, где и сам он был ранен. Та высота явилась высотой их жизни, звездным часом, ему они верны до конца дней своих.

Никогда не трудился с таким упорством. Не нравилось. Ставил новый холст и переписывал все заново. Другие соскабливали неудачное место, а он не мог. И тут не щадил себя, работал до изнеможения. Жаждал одного — успеть, все остальное не волновало, отодвинулось на второй план. Замечал переживания жены, порой ему становилось жаль ее, но отгонял думы и спешил.

В минуты отдыха вспоминал умершего отца, каким тот приснился. Не склонный верить в приметы, на сей раз Багров с холодным спокойствием полагал, что отец привиделся не напрасно. Не знавший на веку праздности, он напоминал о себе сыну, предупреждал и заставлял брать кисти, чтобы успел он, сын, сказать людям правду, о которой они забыли. Или не желали знать. Правду о высокой нравственности, честности, которая была, есть и будет началом всех начал, созидающей силой.

Накануне Багров провел возле своей картины всю ночь, а не сделал и мазка. Не нравилось выражение лица раненого. Превозмогая боль, солдат тянулся к автомату, чтобы прикрыть товарищей, не позволить врагу зайти с фланга. Так тянулся Багров к оружию в пылу рукопашной схватки. Вроде все верно и будто иначе. Порывался исправить и боялся, не доверял себе. Забылось многое, изгладилось в памяти, не отзывается душа — переболело что-то, зарубцевалось. Один бы этюд с натуры. Один всего…

После завтрака Багров поехал в правление Союза, на улицу Герцена. Обещал быть на совещании. И просидел там до двух часов дня. Уходя, встретился в коридоре с живописцем Алексеем Ереминым, с ним связывала дружба. Может, и потому, что Еремин тоже фронтовик, на Курской дуге командовал ротой тяжелых танков.

— Слышал, на той неделе начинается просмотр и отбор на всесоюзную? — сказал Еремин.

— Говорили…

— Ты размахнулся, рассказывали…

— Есть такое…

— Друзьям даже не показал.

— Боюсь, если честно.

— Не дрейфь, дружище. Прорвемся.

По возвращении Багров закрылся в мастерской. День выдался солнечный, ровный свет падал на полотно, все на нем как бы пришло в движение. Кирилл долго всматривался в лицо умирающего солдата. Вспомнил, как ранило самого.

Тяжелый тогда бой был. Высотку они заняли ночью и окопались на самом танкоопасном направлении. На рассвете и обрушились гитлеровцы. Багров даже ощутил забытый удар автоматной очереди, отбросивший его в траншею. Кирилл чуть тронул кистью с краской чело раненого, пролегла на челе скорбная складка. Горевал боец, что выбыл из строя, оставил без подмоги товарищей, а им без того тяжело. И тянулся из последних сил к оружию, словно от его участия зависел исход битвы.