Этюд с натуры

„— Я покидаю вас с чувством глубокого удовлетворения… Эти два месяца, Нодар Григорьевич, для меня равнозначны жизни!

— Не понял вас…

— Человек должен хоть раз в жизни перенести тяжелую болезнь. Это позволит ему трезво, спокойно проанализировать и переоценить весь пройденный путь.

— По-моему, ваш жизненный путь не нуждается в повторном анализе и переоценке.

— Вы так думаете? — улыбнулся Бачана.

— Со стороны, по крайней мере, это кажется так!

— Два месяца в вашей больнице были для меня временем поразительных открытий!

— Что же вы такое открыли?

— Закон вечности!“».

Дальше дочь писала о понимании закона вечности, который открыл для себя герой романа, о необходимости помогать друг другу, потому что один человек не проживет, одиночество — это самое страшное, что есть в обществе. Надо стараться обессмертить души: ты — соседа, а он — кого-то другого, другой — третьего.

Глотов читал и думал о своем одиночестве, что, может, и прав Бачана — нельзя прожить без поддержки. Но почему близкие люди перестают понимать друг друга, становятся равнодушными, раздражительными, чувствуют себя еще хуже, когда вместе. Ищут дорогу к примирению и не находят, блуждают как в тумане, хотя вот он или она, протяни только руки.

— Мне кажется, сочинение получилось, — сказал Глотов дочери. — Я не читал роман, но по описанию твоему Бачана живет достойно, близко к сердцу принимает чужое горе, не терпит лжи.

— Я это и хотела сказать! — обрадовалась дочь. — А роман ты, папка, прочти обязательно, ладно?

— Ладно, — ответил Глотов с улыбкой и поцеловал дочь. — Иди спать.

Дом затихал, словно погружался в дрему. Прекратились стуки, детские голоса, шум льющейся из кранов воды. И только этажом выше в чьей-то квартире безутешно плакал ребенок. Глотов ругнул непутевую мать, которая не может успокоить дитя. «А может, ребенок один?» — подумал, и закралась в сердце тревога, готов был поспешить на помощь, утешить плачущего. Подошел к темному окну, отодвинул тюлевую занавесь. Фонари вдоль асфальтированного шоссе освещали придорожную аллею, кусты.

Вошла жена, принялась раскладывать постель, шуршала, расправляла свежие простыни.

— Что за мать такая… — не сдержался Глотов. — Ребенок в плаче заходится, а ей и горя мало.

— Это у соседки, что над нами. Неделю уже плачет, — ответила жена.

— Может, он там брошен?

— Нет, видела сегодня хозяйку, из универсама возвращалась.

За окнами простиралась ночь, Глотов вглядывался в темень, от нее веяло безысходностью. Жена ушла в ванную, долго плескалась под душем и появилась посвежевшая, с нежным запахом духов.

— Ложись, Володя, поздно уже, — сказала тихо и просительно.

В голосе жены Глотов уловил нотки прощения, желания доверчивой близости, ласки, которая примиряет супругов. Увидел круглые коленки, когда Марина забиралась в постель, полные красивые ноги, В нем пробудилось желание.

Глотов обозлился на себя, но не мог перебороть чувства, разделся и лег. Марина прильнула к нему, жарко целовала грудь, и он грубо овладел женой, быстро успокоился, осознавая, что жена не получила радости и обижена.

Они лежали рядом, два совсем чужих человека. За бетонным перекрытием квартиры по-прежнему безутешно плакал ребенок.

— Душу выворачивает…

— Ты не любишь меня, — прошептала Марина. — В чем я провинилась перед тобой? В чем? Разве моя вина, что постарела?

— Ни в чем тебя не виню.

— Ты же помнишь меня молоденькой, но годы…

— Успокойся. Это я повинен в нашем разладе.

— Тебе одному и детям отдала себя. На работе кручусь, дома дел невпроворот. Хочется как лучше. Жили, сам знаешь, бедно. Помощи не от кого было ждать. У твоих родителей пенсия маленькая, а мои не расщедрятся. И родила двоих, что сказалось на мне…

— Опостылело все, бежать хочется. Как в клетке сижу. Иной раз тошно так станет…

В нем медленно нарастала злость. На кого — неизвестно. Ненавидел себя, жену за то, что подластилась, а он унизился, овладел ею без любви, подчиняясь лишь природному инстинкту. Еще этот детский плач… Глотов терял самообладание, чувствовал, что одно неосторожное слово сейчас, и он сбросит жену с кровати, только бы не лежала рядом. Вскочил и убежал на кухню. Увидел на гвозде нож в узорчатом чехле — подарили его, когда отдыхал в Ферганской долине: халат, тюбетейку и нож с красным шелковым платком. Вот он, выход, мелькнула злорадная мысль, и Глотов потянулся к ножу. Полоснуть себя по горлу, оборвать одним разом мучения и маету жизни. Но тут же отдернул руку, оглянулся, не видит ли кто. Вспомнил о дочках, их горе и недоброй людской молве. Спасение видел в бегстве, уехать куда глаза глядят без промедления… Да, уехать, не то и впрямь случится непоправимое.

В Третьяковской галерее Глотов забыл о своем одиночестве, личных невзгодах, восхищался и скорбел, поражался подмеченной правде и красоте, которая существовала во все времена. У полотен Левитана задержался надолго, несколько успокоился и даже готов был повиниться. Вспомнил сочинение дочери: «Человек должен хоть раз в жизни перенести тяжелую болезнь. Это позволит ему трезво, спокойно проанализировать и переоценить весь пройденный путь…»

Наверное, каждому необходимо оторваться от привычного уклада, думал Глотов, посмотреть на свою жизнь как бы со стороны, чтобы оценить и понять сущее. Может, в погоне за призрачным счастьем обманывался, а счастье и есть твой быт, с горестями и радостями, и этим и определяется твое предназначение на земле.

Глотов подумал о жене, к ней пробудилась жалость. Впрямь часто ли радовал, в отпуск на юг и то единственный раз выбрались. На первых порах не на что было, потом дети связали, каждую копейку на дочек тратили. Лишь после того как старшая в седьмой класс перешла, сумели съездить в Крым. Марина купила тогда дешевого ситчика, сшила сарафан, несколько летних платьев. И все к лицу; сарафан — открытые плечи и руки, свободный покрой. Он нарочно приотставал и смотрел ей вслед, волновала ее походка, плавное покачивание бедер.

У картины Левитана «После дождя. Плес» Глотов вспомнил о своей поездке в Карелию. Только-только прошумел недолгий летний дождь. Он вышел из вагона на мокрый перрон, поднялся на переход, перекинутый через железнодорожные пути, на тихой станции. Влажный воздух как туманом окутывал притихший городок с мокрыми крышами домов, а дальше — прояснившееся небо и пробивающееся сквозь пелену уходящих туч солнце.

В Карелию Глотов уехал на лето, когда первой дочке исполнился год. Жили трудно, Марина рассчитывала каждый рубль, но денег все равно не хватало. Владимир переживал, глядя на то, как пытается жена свести концы с концами, не падает духом. Марина тогда была привлекательна: тонкая талия, полноватые крутые бедра, высокая грудь. На нее заглядывались мужчины. Ей чуточку бы приодеться, а она донашивала девичьи юбки и платья. И он решил податься на заработки, чтобы хоть немного поправить материальное положение, избавиться от нищеты.

Просить помощи у ее родителей, зажиточных, самодовольных, не осмеливались. Родня вроде, а не хватало духу. Тесть, полковник в отставке, получал большую пенсию, прирабатывал продавцом в магазине автозапчастей. Пенсию откладывал на сберкнижку. Дочь была единственная, но не баловал. Убеждение имел твердое: вышла замуж, жить должна самостоятельно. Теща мужу не перечила, побаивалась его, жадничала тоже.

Пытался Владимир найти путь к взаимопониманию, но наталкивался на холодное равнодушие, что ранило и приводило в отчаяние. С присущей молодости доверчивостью тянулся к родителям жены, а те чурались его, не считали ровней себе.

Какой он был наивный! По весне увидел на улице первые подснежники, купил на последний рубль по букетику жене и теще, с ликующим видом принес цветы женщинам. Весна в городе, радуйтесь солнцу, птичьему гомону. И словно кипятком обдали:

— Лучше бы ребенку пачку печенья купил.

— Зачем ты так, мама? — бросилась Марина. — Зачем?

Владимир выскочил из квартиры, грохнув входной дверью. Обида душила его, и не видел он ни воркующих голубей, ни зеленеющих набухающих почек. Бродил по улице до позднего вечера. Здесь и разыскала жена, расплакалась.

— Я-то в чем виновата перед тобой?

— Прости, не подумал. — И Глотов осыпал лицо жены поцелуями. — Прости…

— Разменяют родители квартиру — легче станет. Мне и того хуже. Я между тобой и ними. Мать пилит и пилит…

Внучку теща жалела. То яблоком угостит, то сырок глазированный принесет. Расщедрилась, апельсинов купила. Апельсины — редкость в доме, девочка обрадовалась гостинцу, велела тут же почистить один. Марина снимала пальцами оранжевую пупырчатую кожуру, а Владимир наблюдал, любуясь руками жены. Руки у нее были красивые, ухоженные. Ни грубая работа, ни каждодневная стирка не сказывались.

— А ты ворчишь на мать, — заметила Марина, разламывая очищенный апельсин и передавая дочери. Не утерпела, дольку положила себе в рот. — Надо бы и нам быть чуточку добрее к ним.

— На колени, может, встать?

— В чем-то и уступить не мешает, стерпеть.

В конце месяца Глотов принес зарплату. В такие дни царил праздник. Марина радовалась, отложив часть денег на оплату счетов за свет и газ, за комнату, и гадала, что удастся купить, оставив на питание. И на сей раз уселась на старенькую тахту и размечталась.

— Десятку на себя истрачу. Колготок две пары куплю… Еще десятка — дочке на платьице…

Заглянула теща.

— Получку получили? Мне, дочка, долг не забудь вернуть.

— Не брала у тебя, мам.

— Не брала… Апельсины дитю да сырок. Я покупала. Все денег стоит. Тут у меня записано, лишнего не требую. На пятерку набралось за месяц…

Вскоре они разъехались. Глотов с семьей получил комнату в доме по проспекту Космонавтов. Радовались жилью безмерно. В квартире помимо них была прописана еще старушка, баба Паня. Она заглянула к ним в первый день, пригласила к себе в гости.

С бабушкой Паней прожили до подхода очереди на квартиру, прожили без попреков и обид, благодарили судьбу, что свела их. Родным человеком стала баба Паня; за дочкой присмотрит, квартиру подметет, посуду перемоет. Журить примутся, руками только и всплеснет:

— Милые, да мне в радость! Копошусь, хлопочу — старухи завидуют. Есть о ком позаботиться. Как родные вы…

Следующей весной уехал Глотов в Карелию на лесосплав. Знакомый посоветовал; он вербовался то на сбор живицы, то в геологоразведку.

Поселился Владимир в поселке на берегу озера, а как только тронулись талые воды, ушел с бригадой в низовье реки Онды. Весну и лето простоял на порогах, пропуская плывущие по реке бревна, следя, чтоб не случилось заломов. Окреп и загорел, заправским сплавщиком стал. С багром в руках мог перебежать по бревнам от одного берега на другой не замочив ноги.

Полюбилась тишина белых ночей, когда спит прохладный лес и только река ворочается на порогах. В затонах клубится туман, подают голоса дикие селезни, шлепнет хвостом по воде щука, и снова покой.

В такую пору хорошо постоять с удочкой. Отражаются в реке деревья, прибрежные кусты, мир кажется опрокинутым. В стороне, где ивовые заросли, подает скрипучее «кре-кре» коростель. Словно по деревянному гребню проводит кто изредка сухой палочкой. Рыба клюет охотно, успевай только подсекать. Не заметишь, как ведро почти полное окуней и плотвы, ершей — на уху и жаренье хватит.