Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 40

Зима пронеслась мимо точно тройка белоснежных лошадей, в богатую упряжку запряженных да золотыми бубенцами звенящих – также весело, задорно, снегом из-под полозьев обдавая, да так, что потом с ног до головы приходится отряхиваться, ну точно из сугроба выбрался.

И случилось в эту зиму странное – ярмарка в село приехала. Да не просто обозная, с пятком купцов да десятком лошадок, а самая настоящая: и с шестами с подарками, и скоморохами, людев потешающими, и даже гадалка странная в кибиточке цыганской обреталась. Поначалу ее все обходили стороной, боялися, что сродственники ее появятся да начнутся кражи и проблемы, но, слава богу, не объявился никто. А к гадалке народ потянулся, токо втихую, чтобы отец Никодим не узнал. Сам он полагал, что все в руках господа, что только он путь и показывает, и пролагает, а всякие гадания лишь ум смущают да на нехорошее наводят. И если всякое, что по избам творится, еще терпел, то вот к приезжим суров был, ох суров!

Первыми, как водится, девки шастать начали, из тех, что побойчей. Девки ж завсегда любопытнее парней, а бабы мужей шугаются. Опосля того, как первая девка с горящими глазами прибежала да рассказала про карты заморские с картинками разноцветными, да такими, что некоторые аж срамные, в кибиточку потянулись и другие. Потом очередь за бабами наступила, даж парни некоторые тайком наведовались. Очень уж хотелось глянуть на карты срамные, в коробочке красного дерева, бархатом синим обитой, лежащие. Но все уходили с предсказаниями, денежку цыганке оставляя. Она велела на стол не класть, говоря слова странные про «испортите мне все тут», а бросать в кружку железную, около выхода стоящую. Кто сколько бросил – неведомо, лишь вечером она опустошалась, да и то на диво странно. Не выгребала цыганка монетки, а за край юбку поднявши, обхватывала ручку оловянную да и высыпала все денежки главному по ярмарке в заскорузлые ладони. Тот их пересчитывал, старательно лоб морща, а опосля – к себе относил. Увидал такое кто-то из мальцов, да по всей деревне растрепал. Действительно ведь диво же!

Мучился народ догадками, да никто не осмеливался подойти с вопросом, предположения одно за другим строя. А ответ лишь Данька узнал, да и то – нечаянно.

Сам Даня не заглядывал в кибиточку, да и никто из его семьи – тож. Хоть и интересно было мальчонке глянуть, что да как устроено, предсказания его не интересовали ни на грошик. Лисавета Николаевна же лишь губы поджимала, разговоры о гадалке слушая, да платок жестом недовольным поправляла. Степка, видя маменькину неприкрытую досаду, даж не заикалась о том, чтобы сбегать погадать, а бываючи на ярмарке, обходила кибитку по крутой дуге, как и Даня. Да только вот от начертанного не убежишь.

Настигло оно Даньку в виде тонкого звона монист, нашитых на цветастую юбку. Динь-динь-динь – каждый шаг цыганки переливался чистым золотистым звоном. «Ну точно корова на пастбище», – шипелось ей вслед старухами, но гадалку это ни капельки не трогало. Мальчонка точно знал, словно кто нашептал или подсказал тихонько на ухо.

Динь-динь-динь.

– Погадать тебе, молодой-красивый? – высокий голос, точно монисты продолжали звенеть, раздался со спины ну точно тогда, когда Даня вытаскивал ведро из колодца. Мальчонка даж вздрогнул, словно и не слышал перезвона. Слышал, да только не ожидал, что к нему обратятся.

Вытащил Данька ведро, на землю поставил и только опосля повернулся да и ответил твердо:

– Не нужно мне гадать.

Усмехнулась цыганка чернобровая, с любопытством его разглядывая:

– Это ты верно говоришь. Хозяевам гадать – только силы тратить да веру терять. Однако ж – заходи, не побрезгуй. Дело у меня к тебе есть.

Сказала так, повернулась да и двинулась обратно, в накидку ондатровую, облезлую кутаясь, к городку ярмарочному. И только тогда спохватился Даня, что скрипа-то снежного и не слыхать! Только перезвон душу тревожит. Миг – и скрылась за шатром темная шкурка, а звук золотой так и остался висеть в воздухе, ну точно заколдованный али морозом прибитый. Бывает, во время холода, от которого даже деревья скрипят, плеснешь водицы на улицу, а она враз замерзает. Вот и тут такоже, только не с водицею, а со звоном странным.

Маялся-маялся Даня раздумьями – идтить али нет, но не выдержал. Как солнышко за лес закатилось, да луна в ожерелье звездном на небо рожки серебряные выставила, собрался да и выбрался из дома потихонечку. Идет, в тулупчик потуже завернувшись, брех и вой собак да хруст снега слушает, да по сторонам поглядывает. Дома за заборами все черные стоят, спят, редко в каком окошко приветливо желтеньким мигнет. Видать, хозяйничают там, перед свечкой или лампадкой сидя, или делами домашними занимаются. Хотя зимой-от вечерами предпочитали ничего и не делать. А ну как сделаешь что не так по темнотище, опосля все с утра переделывать. Благо еще если нитка неровная сплелась, все едино в дело пойдет, а ежели соткалось с пропусками? Куда такой кусок ткани пустишь. Разве что на полотенца, а все едино – обидно будет хозяюшке, до слез.

Вот с такими мыслями и добрел Данька до стоянки ярмарочной, что за пределами села раскинулась, да до кибитки. А тамочки его словно ждали да издалека высматривали – полог тут же откинулся, точно сам собой, вовнутрь приглашая.

А вовнутри темно-темно, только печурка тепло-алым пыхает. Даня даж оробел чуток, но забрался-таки в повозку. Сторожко, но забрался. Присел около печурки, руки к ней протянул и, почти не таясь, заоглядывался. Однако же – много ли в темноте разглядишь? Разве что шкуры, грудой наваленные, да подушки – высокие да толстые, на каких сидеть удобно. Про них Георгий Тимофеевич тож сказывал в байках своих про службу на югах.

Присела неподалеку от мальчонки цыганка, вглядывается в него глазищами огромными, да молчит. Данька вслед за ней помалкивает, все больше смущением маясь, а что сказать-то – и неведомо. Его ж позвали, а не он сам без спросу явился.

Улыбнулась гадалка, губы алые раздвинув, да и заговорила.

– Не смущайся, – говорит, – хозяин молодой, видом моим да речами, но запомни их накрепко. Как весна придет, придет она не одна. Не пугайся да держись крепко за веру свою, – и усмехнулась бесовски, на мальчонку глядючи, – вот за эту веру и держись.

Вздрогнул Данька, пальцы разжимая, точно и не он схватил только что через рубаху коготь черный, Азелем подаренный.

– Погадать бы тебе, – темный взгляд цыганки глянул испытующе. – Да нельзя. Помни только, что все хорошо будет.

Вытер Даня ладони вспотевшие о штанины – жутью от всего веяло, но не привычной уже, а новой, ни разу не встреченной, а сам сидит, не двигается, не зная, куда деваться да как ответить, лишь пробормотал с благодарностью:

– Спасибо.

– Не стоит, – улыбнулась в ответ гадалка. – Пусть и не веришь ты мне сейчас, да доброе слово, вовремя сказанное, многого стоит, – и добавила чуть слышно со вздохом печальным: – Глядишь, и мне зачтется.

Даньке аж тут же захотелось пожалеть ее да расспросить о горечи, внутри живущей, да не посмел. А цыганка встрепенулась, враз тоску с себя скидывая, и вновь разулыбалась:

– Вижу я, спросить о чем-то желаешь?

Мальчонке желалось, но о таком же не спрашивают, вот и выпалил в ответ:

– А почему вы деньги не берете?

Нахмурила в первый момент женщина брови соболиные, точно припоминая что или в попытках понять, а опосля усмехнулась:

– Нельзя мне за правду деньги-то брать, молодой хозяин. Стоит хоть одной монетке руки коснуться, как пропадет все умение мое. Вот такое условие. Вот и приходится мне от одной ярмарки к другой прибиваться, чтобы жить на что было, пока до мест нужных добираюсь.

– Так вы… – странное осознание аж захолонуло Даньку, голоса лишивши от понимания.

– Да, – как ни в чем ни бывало кивнула гадалка, – к тебе добиралась, слова сказать заветные. Думаешь, ярмарка сама к вам приехала?

Ведет женщина речь свою странную, а в темноте лишь зубы белые посверкивают, светом печурки неверным отливают.

Выдохнул мальчонка ошеломленно, даж головой потряс, мысли в порядок приводя. Выходит, из-за него яркое балаганное пятно посреди зимы появилось! Но что же тогда весной-от будет?..

– Беги, молодой хозяин, а то хватятся тебя, – поднялась цыганка, юбки цветастые расправляя да на выход указывая. И не ослушаешься, даж если захочешь. Поднялся вслед и Даня, поклонился, еще раз поблагодарил, а когда полог откидывал, в спину как теплом летним пахнуло:

– Помни…

Даня и помнил. Дня не проходило, чтобы не вспоминался прощальный шепот да остережение. Бывало, конечно, закрутится, забегается, не до предсказаниев странных, но вот как на печку заберется спать, так непременно припоминается и цыганка странная, абсолютно нездешняя, и кибиточка ейная, и печурочка, жаром пышущая. Да еще припоминается сказ Георгия Тимофеевича.

А дело было так.

Недолго опосля разговора ярмарка простояла. Буквально на следующий день словно выцвела вся, из разноцветной да яркой в серый отпечаток обратившись. Вроде и столб с подарками все такими же яркими лентами перевязан, а глаз вдруг за потертость и потрепанность ленточек цепляется. Скоморохи все также веселят, а шутки-то уже по три раза проговорены, не смешно уж. Да и сами они усталые и выдохшиеся. Петушки леденцовые на палочке такие же желтенькие, блестящие да вкусные, да вот руки с пятачками больше не тянутся ну точно сами к ним. Точно дух веселья да радости кто из ярмарки вынул.

Да и гадалка перестала кого принимать. Заперлась у себя, и не видать ее, чернобровую. Только дымок из трубы тонкой вьется по небу низкому, облаками зимними, тяжелыми затянутому. Видать, жива-здорова цыганка, но что случилось, почему больше гадать не желает – неведомо то.

Вот так еще в неделю ярмарка простояла обезлюдевшая, свернулась да и уехала, только ее видели. Лишь столб посреди полянки с сиротливой алой ленточкой, за самую вершину зацепившуюся, да утоптанным в камень снегом напоминал – было дело, не привиделось. Покупки, конечно, тож остались у людев. То там, то сям мелькнет платок, яркими волшебными узорами расписанный, ну точно глоток сказки, да и опять все зимой припорошится. Странно, что ленту никто не трогал, так и осталась до самой весны висеть.

А весной государевы люди приехали.

Но за какое-то время до этого собралась у Петра Тимофеича кумпания – посидеть, покумекать как весну встречать, где общинное поле пахать, где под паром оставить, что сеять, куда коров да телят гонять, кто лошадок дает на общественное и так далее. Все дела серьезные, требующие подхода да обсуждения. Ведь ежели заранее не договоришься, то всяко бывало. Кто увильнуть захочет, кто чужими силами свое поле обработать, а опосля отпереться, что в общину ничего не скинется. Бывало, до кулаков и драк доходило даж когда все уговорено заранее, что уж говорить о договорах, на месте заключаемых.

Обычно все для таких разговоров у старосты собирались – он мужик надежный, ответственный, никого не обделит, и во главе не первый год стоит, все село знает да в кулаке держит. Да у него в семье младенчик уродился, вот другому-то честь и оказали. Данька даж гордился, что их дом выбрали. Уважают, значит, отца не только на словах и на глазах. Однако же – втайне гордился, негоже такое выпячивать да хвастать. Почитай, не его заслуга, а родительская, а хвастать только своим, собою сотворенным можно. Зато вот привилегию побывать на таком важном разговоре получил, мальчишки остальные обзавидовались. Даж сын старостин, Вилька. До того он мог в комнате в уголочке сидеть, ежели не выгоняли, а туточки – другой. Сопел, конечно, обиженно, да Даня внимания не обращал. Чай, не маленькие уже, чтобы из-за такого ссориться. Но своего не упустил – на печке устроился и оттудова слушал, на ус еще не выросший мотал.