Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 17

На этот же день, как раззолотилось солнышко в вышине, разрумянилось, побежал Даньке к наставнице. Токмо пару глотков чая мятного и глотнул, да пирожок со вчера оставшийся ухватил. Скачет зайцем порскнутым, а сам все думает – показать Настасье Ильиничне разрыв-траву али не нет? Вроде как и хочется показать, не перед кем больше похвастать, только перед ней и можно, да боязно. А вдруг нельзя?

Вот так, мучимый сомнениями, и добежал до дома травницы. И замер. Странное что-то творится – вся избушка двоится и будто светится, как пожаром озаренная. Однако же стоит как ни в чем ни бывало, и ни одного языка пламени не видится. Странно как-то…

Почесал задумчиво Данька босой по летнему времени пяткой ссадину на голени. Да и пошел в избу наставницы – делать-то нечего, стоя рядышком ничегошеньки не поймешь.

Заходит – а внутри все такое странное-странное, как и снаружи, как огнем горящее и негорящее одновременно. И уже даже не боязно, а страшно.

– Наста… – стоя в сенях хотел было Даня позвать травницу, да голос на петуха сорвался, даже неприлично как-то – большой ведь уже. Почти десять годков ведь.

Откашлялся мальчонка. А звуки все более странные и странные становятся – будто в одеяло укутал кто его, почти заткнув рот. Так и тают, изо рта вырвавшись. Шагнул Даня вперед, еще раз… И от половиц ни скрипа, ни звука не доносится. Ему бы бежать обратно, позвать кого-нибудь, того же отца Онуфрия, ан нет. Будто что-то держит, не дает повернуть обратно. Так Данька и добрался до горницы, дрожа аки лист под дождем. Всего-то четыре шага, а показалось будто часы прошли.

Толкнул Данька дверь, та и отворилась бесшумно. А за ней – горница, все как обычно, Настасья Ильинична сидит со своим обычным платом в крупные алые розы, наброшенным на плечи. Но не успел мальчонка облегченно выдохнуть, как наставница обернулась к нему.

И тут Даня не выдержал – закричал изо всех сил, вкладывая в крик весь страх свой и охвативший ужас. Не было у травницы лица. Совсем. Заместо лица у нее был пустоглазый череп с темным провалом носа. А как Данька закричал, вскинула она руки, будто защищаясь, а вся горница, да и сама обманка, тут же трещинами пошли, на части разваливаясь...

– Даня! Даня! – звонкий девчоночий голос звучал отчаянием над ухом надоедливым комаром, выводя как по тропиночке на свет.

Данька открыл глаза. Грудь тяжело вздымалась, как если бы его чуть водяной в омут не утонул. Глаза режутся, будто песка насыпали. А во рту сухо-сухо и кажется, что даже губы потрескались от такой сухости.

– Ты так кричал… – всхлипнула рядом сидящая Степашка. – Насилу разбудила.

А мальчонка обвел невидящим взглядом потолок, свесился с полатей. Божечка! Все свое, родное, домашнее! Вона, на столе тарелка стоит с отбитым краем, что намедни он неловко выронил, да хорошо поймать успел, иначе бы выдрали. И ничего не горит тем странным пламенем.

– Степка? – Даня повернулся к сеструхе, что кончиком косы глаза промакивала. Очень хотелось спросить, настоящая ли она, но точно бы перепугал ее еще больше. От конфуза Бандит спас – взялся откуда-то, точно по волшебству проявился, забрался на Даньку, да давай в него лбом тыкаться да щеками тереться. Не волнуйся, мол, хозяин! Все хорошо, все уже нормально. Тяжелый такой, по ногам топчется так, что мальчонка чуть не охает, зато точно понятно – настоящий. И молчит, как Бандит обычно делает. Камышовый-от кот, не чета другим, дворовым. А самое главное – незнамо откуда взялся, днем-то он по всей деревне, да по лугам бегает, на двор только ночью заявляется – мышковать.

Обхватил Данька теплого кота, а тот и не сопротивляется, чует, что хозяину нужно.

– Что тебе снилось-то? – Степанида в последний раз хлюпнула и с пробуждающимся обычным своим бедовым интересом уставилась на брата.

А тот нахмурился, пытаясь вспомнить. Страшное что-то такое, аж жуть… Кто-то горел?.. И тут перед глазами как разъяснилось, вся картина как живая встала.

– Божечка… – Даня так и замер. – Настасья Ильинична!

И кубарем скатился с полатей, не слушая, что ему кричит во след Степашка. Понесся Данька по весь дух к наставнице. Бежать тяжело – и сон этот распроклятый все силы вынул, и рот иссушен, а в груди сердце колотится-бьется, выскочить хочет. Но все же бежит мальчонка, поспешает, ведь, как известно, сны после Купалы – вещие. Раз такая страхолюдина приснилась, да еще как живая, неизвестно что произойти может!

Добежал Даня до дома, а травницы-то и нет! Дверь закрыта-заперта. Стоит Данька, за бок держится, что заболел-заколотился, как только мальчик остановился, думает, что же делать. А откуда-то песня доносится, да только гул в ушах мешает разобрать.

Вдохнул-выдохнул Даня, да и понял, что от травяного сарая песнь слышится. Встрепенулся – и точно, где травнице-то после купальской ночи быть, как не там, и метнулся к нему да так и осел на пороге, на Настасью Ильиничну глядючи – живую и здоровую, да наговор над сбором иван-да-марьи певшую.

... А в корчме сватались, в церковке венчались,

А в стодоле спать ложились, друг друга вопрошали:

– Ох ты, мой миленький, голубочек сивенький,

Скажи, скажи правдочку, с какого ты роду?

– А я с села селянин, по отчеству Карпов сын.

– Ох моя ты миленька, голубонька сивенька,

Скажи, скажи правдочку, с какого ты роду?

– Ой, я с села селянка, по отчеству Карповна.

– Ох, чтоб попы пропали, что брата с сестрой повенчали!

– Идем, брат, на поле, рассеемся травою –

Ты будешь синеть, я буду желтеть.

Будут дети цветы рвать, брата-сестру вспоминать. (*)

Цветочек этот странный со странными цветами – желтенькими (марьюшки) и синими (иванушки), особые свойства набирал в иванов день, и сразу после этого его и следовало разбирать и заговаривать. Таким цветом можно было возвращаться слух и ум ослабевший – и из-за возраста, по другим причинам. А еще если такой цветик иметь с собой, то от любой погони уйдешь.

Именно эти слова из науки травницкой вспоминал Данька, пока утирал нос рукавом рубахи, да в себя приходил. Как сами всплывали, даже хмуриться и думать не пришлось. Порадовалась бы наставница, если бы узнала про такое, а пока она только повернулась и нахмурила густые, соболиные брови, да и бросилась к нему.

– Даня? Что с тобой, касатик?

И тут Даньку прорвалась. Захлебываясь слезами, которые все никак не могли прекратиться, как Даня ни пробовал (уже почти мальчик же! Несолидно плакать!), выложил травнице все как есть – и про разговор странный с лешим, и про разрыв-траву, и про сон этот проклятущий. Токмо про василисков умолчал, сам не ведая как. Все ж таки от Азеля подарок, не гоже рассказывать о таком странном.

– Охо-хо-нюшки… – Настасья погладила подопечного по голове и тяжело, будто на нее навалился какой тяжелый груз, поднялась. – Пойдем-ка, Даня, чайку попьем, покумекаем. Так, а это кто?

И травница ловко цапнула кого-то, кто скрывался за косяком и подслушал все беседу.

– Ыыы! – залилась низким криком Степанида, которую и держала за косичку девушка. – Я больше не будууу!

Данька только за голову схватился, готовый сгореть со стыда и провалиться куда подальше. Вот ей же ей! Разве не мог догадаться, что сеструха за ним увяжется и подслушивать будет?! Да запросто мог, токмо не до этого было.

– Врет она все, – мальчонка встал и подтянул штаны, да затянул веревкой-поясом покрепче. – Она так всегда говорит, – продолжил, мрачно зыркнув на сестру.

Та, тут же прекратив реветь, хлюпнула носом и сообщила в пространство:

– Вот ежели бы я сегодня одну косу заплела, ввек бы меня не поймали!

Настасья Ильинична невольно рассмеялась и выпустила косу.

– Ну что же делать… И ты идем с нами чаевничать.

А в горнице у травницы хорошо! На улице солнышко припекает, носы и бока жарит, в доме прохлада, но не холодная, как из подпола, а пахнущая мятно-малиновым чаем да пряниками сахарными.

Лепота!

И не верится, что такая страсть могла присниться.

Налила травница всем чая ароматного, да в кружки, синими узорами изукрашенные, что жених ей привез с дальней ярмарки, из самого Новгорода, выдала детям по прянику с петухом напечатанным, да призадумалась.

А Данька со Степашкой молча сидят, мешать не хотят, только под столом ногами толкаются. Если бы Настасья Ильинична не думала, то точно бы языками зацепились бы. Степка – она такая, кого хоть могла из себя вывести. Данька давно пытался уже не поддаваться на провокации сестры, а не получалась. Не мытьем, так катаньем своего добивалась. Даже отец в усы посмеивался, что отродил дочь такую, что не завидует ее мужу будущему. Хорошо хоть характер добрый, а то так бобылькой и осталась бы, как ветрогонка-Фекла.

– Вот что, Даня, – вдруг очнулась травница. – Нехороший это сон.

Брат с сестрой дружно уставились на Настасью Ильиничну с абсолютно одинаковым выражением лица: «А то я не знаю!»

– Схожу-ка я прямо сейчас на исповедь, отец Онуфрий не откажет. И вам бы тоже надо, – и строго так посмотрела на обоих детей.

– А мне зачем? – пискнула Степашка, почти обиженно.

– А тебе… – травница задумалась, а потом махнула рукой. – Отец Онуфрий сам решит. Может просто причаститься даст.

А до Даньки вдруг дошло, как до того зайца, что боится за них Настасья Ильинична, ой, боится! Может Степку просто так в церковь привести хочет, а за него – боится. Вот и велит исповедаться и причастие принять – хоть так защититься от нечистого. По ногам как холодом пахнуло, и мальчонка чуть не поежился от враз нахлынувшего неуюта. Знала бы наставница про все его приключения…

Толкнул он ногой Степаниду, дабы та перестала задавать глупые вопросы, да и спросил:

– А что он значит-то? Сон этот…

Опустила глаза травница да затеребила концы плата, как в смущении.

– Умру я, Даня, нехорошей смертью, ежели твой сон сбудется. Спалят меня.

Данькой как и ойкнул, да и Степанида ахнула совершенно по-детски, не стесняясь. Спалят – это же ведь только ведьм! Да все знают, что… И тут Данька вспомнил, что недавно было. Как во время засухи почти все село поднялось. И опять горько-горько стало, как хина в рот попала.

Настасья посмотрела на Даньку, да все по взгляду его прочла.

– Вот так-то вот… Потому и говорю – исповедаться надобно.

Отец Онуфрий – он просто так никого из своей паствы в обиду не даст, многое знает, хоть тайну исповеди и хранит, но помочь-то сможет.

– А про… – пискнул Данька, припомнив порченый уд. – Ну это… То, что сжег.

– И про это придется, – со вздохом пояснила травница. Ой, и рассердится отец Онуфрий! Он хучь и знал про костры и Ярилу, да не вмешивался, пусть и не по нраву ему такое было. Вроде как Иоанна Крестителя славят, а на остальное глаза закрывал. А тут – все придется рассказать, как же иначе?

Поежился Данька, да делать нечего. Надо, так надо.

– Пойдемте, – и крепко прихватил Степку за руку, чтобы не убежала.

(*) Полесская баллада «Брат женился на сестре»