Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 32

Вернулся Даня домой весь разбитый. Хотел было тайком забраться на печку да вздремнуть чуток, так маменька его углядела, вспошилась вся. Попервоначалу полотенцем, конечно, вытянула как следоват за то, что смотался ни свет, ни заря незнакомо куда, заставив их с отцом да сестрою поволноваться. Она даже к знахарке ужо сбегала, проверить, не у ей ли брат, да вернулась ни с чем. Маменька отчитывает горюшко свое родное да причитает, а Данька сопит, голову в пол опустивши. Знамо дело, нехорошо поступил, но не мог же по-другому! Не мог ни про лешего рассказать, ни про просьбу евойную, ни про черта, в лес пославшего, ни про лес, темным ведовством чуть не погубленный. Лишь стоит-сопит, маменьку слушает, да краем глаза сеструху цепляет, что за печкой прячется да выглядывает. Сама бледная, аж до белости, глазищи огромные, а в них тревога жгучая. За него, Даню. Вот тут-то мальчонке и стало совсем неуютно да стыдно, а маменька как раз успокоилась, доотчитала и спохватилася, на измученного сына глядючи. Не избежать Даньке расспросов – что да как да откуда, да успел отговорится, что на дальнюю поляну бегал – проверить, не появился там снежок. Мол, ежели появился, то непременно потом весной впервости сбегать – травки лечебные пособирать. Сам врет – и стыдно так! Ведь заодно и науку знахарскую перевирает, а от этого вдвойне стыдом заливает. Успокоилась маменька, напоследок ужо от чистого сердца затрещину воспитательную дала, да посадила чай с пирогом пить. Не завтракал же, поди!

Данька сидит, потихоньку чай обжигающий потягивает, а сам вспоминает, как у черта сидел, чаи гонял, день рождения праздновал. И кажется, что было это давным-давно, словно и не этой ночью, а с месяц, али вообще с год назад. И улыбку черта с присказкой «Совсем большой стал, десять лет целых» (почему-то чуток обидную, хотя вроде как и не с чего обижаться) тож вспоминает. Не понимает по малолетству, что хочется оттудова снисходительность убрать, да восхищение али гордость за него, Даню, туда добавить, а сердцем – чует. Ведь и правда – целых десять лет! Совсем большой стал. Наверное, что-то должно поменяться. Ну как осень на изломе, на который аккурат день рождения и приходится. Природа окончательно в снега уходит, а его жизнь – во взрослую.

За такими мыслями и не заметил мальчонка, как задремал над кружкой. Снилось ему что-то странное – словно облака какие, прозрачные да светлые, переплетаются, не узоры рисуют, а словно жизнью своей живут. А в облаках этих голоса перекликаются – до того добрые и мягкие, аж до слез, глаза пощипывающих. Словно ангелы между собой говорят. Облака же – значит, небушко, а там как раз Рай и есть, в небе. Так отец Онуфрий говорит. Хоть и заробело, но двинулся Данька к голосам этим. А самому хорошо-хорошо так, хоть не просыпайся. Идет, а голоса не дальше и не ближе, а словно со всех сторон. Вроде и рядышком, а поди ж ты – не дотянуться. Но это ни чутоки не обидно, словно так и следует. Вдруг ему руку кто-то на плечо положил да потряс.

– Даня! Дань!

Тут мальчонка из дремы своей странной и вынырнул, словно кто как кутенка за шкирку вытянул. Подхватился – а это Степка рядышком стоит, за плечо теребит. Надо бы рассердиться на сеструху, что сна такого лишила, а вот ничегошеньки не сердится, так по душе благость и продолжает разливаться.

– Чего тебе? – насупился Данька для порядку. Ежели Стешку в ежовых рукавицах не держать, то она враз тебе на шею влезет да все по ейному будет, он-то знает! С детства с сеструхою общается, сам сколько раз попадался на ее уловки.

– Дань, ты заснул… – стоит Степашка, косу в руке теребит, кончик мочалит. – И такой странный-странный стал, словно и не ты. Испужалась я, – выдохнула девочка признание, а сама чуть не пунцовеет – странный страх-от. Такой даже озвучить неловко.

– Я это, я, – снисходительно кивнул Данька. По крайней мере для сеструхи он навсегда старших братом останется, самым умным да храбрым, и от этого желалося ее от всех бед защитить. А за этой мыслью хвостиком потянулася другая – а что было бы, если бы он Стешку оттолкнуть от зеркальца колдовского не успел? Что ежели бы у ней сила пробудилась домовых да лешаков видеть да травки чуять? Что ежели бы к ней черт на праздники приходил? И до того поразила мальчонку эта мысль, что столбом застыл сестру разглядывая. А та косу светлую свою все теребит да носом чуть не шмыгает. Ну как такую отпустить лес от ведовства черного спасать али Настасью Ильиничну выручать? Сама же сгинет, как монетка в бочаг ухнувшая, и все! Странное что-то от мысли такой в Дане пробудилось, до того странное, что толкнуло обнять сестру свою непутевую, вечно в разное влипающую по недомыслию да из-за характера шебутного. Да крепко так обнять, что Степашка только и успела, что пискнуть от удивления.

– Даньк! Что с тобой?

А мальчонка вроде как и должен после такого смутиться, а поди ж ты – ни капли не смутился, лишь руки разжал да на сестру серьезно глянул.

– Ты, ежели чего будет случаться нехорошего или странного с тобой, завсегда мне говори. Я помогу. Поняла?

– Ага, – кивнула та робко. Вроде и ее брат перед ней стоит – его и глаза серые, и волосы русые, под горшок стриженые, со сна растрепанные. Даже чуток конопушек на носу, почти не видных, особливо зимой, не чета ее, весь нос обсыпавшим. Да какой-то другой. Не такой, как во сне, когда улыбался светло, словно с иконы сошедши, а все ж таки другой. Словно внутри взгляда что стальное появилось – такое, что не согнешь, токо руку сломаешь. И необычно, и страшновато, и манит – до неловкости.

– Ой! – спохватилась вдруг Степашка, косу уже двумя руками тиская. – Я ж когда бегала до Настасьи Ильинишны, она велела передать, что как только появишься, чтобы сразу к ней бег. А я и забыла…

Покраснела девочка, а Данька ее по голове потрепал со взрослостью, как его маменька гладила раньше:

– Эх ты, тетеря… Хорошо хоть вспомнила. А вдруг чего важное забыла бы?

– Нет, – качнула головой Стешка. – О совсем-совсем важном по-другому говорят. Я что, не знаю, что ли?

Дом Настасьи Ильиничны как обычно пахнул успокаивающим запахом травок, который даже хрустящий морозец от распахнутой двери не перебивал. Даня, конечно, для порядку постучался, да не стал дожидаться, пока травница сама дверь откроет. За последние дни, пока Всемил медленно угасал у нее на кровати, Настасья почти от него не отходила, пытаясь выходить, а Данька при ней часто вертелся, помогая, чем только может. И до того в дом вхож в любое время был, а теперича почти родной стал.

Пока мальчонка кожух да шапку на вешалку прилаживал, прислушивался к творящемуся в доме. Сквозь замкнутые двери блажился веселый голос наставницы, звон ложечек о стекло, негромкий мужской говорок. Пока Даня выслушивал, дюже обрадовался, а сердце как кто пальцами сжал – неужели знахарь уже очнулся? И вроде как хорошо это, все как черт обещал, а страшновато. Вдруг это не знахарский голос, а другого кого?

Стукнул Данька еще раз в дверь, уже вовнутрь дома из сеней ведущую, да распахнул ее. В первой комнатке, где травница людев принимала да выслушивала, никого не было, лишь на столе золотой самовар крутобокий возвышался, что от богаческих подарков травнице достался, да рядышком каравай свежий, в тряпицу завернутый, на почетном месте лежал. Сунулся с колотящимся сердцем Даня во вторую комнатку, горницу наставницыну. И верно – оба-все там.

Всемил, в белую рубаху облаченный, совсем истончавший за время болезни своей да с лица спавший так, что одни глаза огнем темным горят, на кровати сидел. Под спиной подушки, чтобы не упал, а сам еле миску держит с похлебкой куриной. Поразился Данька – помнил он, как выхаживал Настасью Ильиничну опосля того, как она очнулась, как приходилось ложечками бульон да настои ей вливать. А тута – знахарь сам уже и сидит, и ложку держит. И даж улыбается!

Настасья Ильинична на стук повернулася, а сама светится точно солнышко весеннее, после зимы первыми ливнями умывшееся, яркое да веселое, цельное лето предвкушающее. Данька даже невольно засмотрелся, впервые поняв, что наставница у него красивущая, несмотря на то, что старая уже. Если б Радимир Ярославович не оказался таким охальником противным, то уже б и свадебка справлена оказалась. И уехала бы Настасья Ильинична в город. Данька, конечно, огорчался, что так не свезло наставнице с ухажером, да в глубине души малодушно радовался, что никуда она не делася, у них в селе осталась.

– Даня, – улыбнулась травница так светло, что мальчонка окончательно поверил – все закончилось. И с лесом этим проклятущим, и со знахарем. Сил наберется и уйдет, и как раньше будет Данька к наставнице бегать ни свет, ни заря, слушать рассказы ее дивные да сказки, да про травки учение перенимать. – Видишь, выздоровел Всемил, выходили. Ты присаживайся, – Настасья поднялась с табурета, прямо к кровати придвинутого, – я тебе чай заварю.

А чай у знахарки – не чета прочим! Вкуснотища! С травками разными полезными да ароматными, с ягодами да настоечками ее секретными, за которыми аж с соседних сел наезжали. А она еще не всем и давала, говорила, что плохим людям такое пить не следует, только для добрых людей припасены эти ее труды.

Сказала так наставница, да дверку за собой и прикрыла, словно нарочно оставляя наедине знахаря и ученика своего.

Не хотелось Даньке рядом с Всемилом устраиваться, да пришлось, иначе бы слишком глупо иль по-детски выглядело бы. Опустился мальчонка на табуретку, ладони между колен зажал, да на знахаря с неудобством внутренним уставился, не зная, что сказать. Тот тоже молчит, руками миску как чашу обнимает. Вроде и не мается, как Данька, а словно решает, что и как сказать.

– Спасибо тебе, Даниил, – знахарь вдруг заговорил, да так внезапно, что Данька, даж ожидая этого, чуть не вздрогнул. – Я тебе жизнью обязан. Если бы не ты, силы бы я лишился, да так и остался скитаться на веки вечные между жизнью и смертью.

– А вы откуда знаете? – робко вопросил мальчонка, тут же вспомнив страшного скелета, что отвел к Забыть-реке. Нежто и светлый шептун бы так скитался? От одной мысли жуть до костей пробрала.

– Я же знахарь, – улыбнулся Всемил одними губами, словно на настоящее веселье никакой нутряной силы не осталось. – Знаю я, где шел, видел я и охранителя, и лихоимца, зло совершившего. И как ты спас и лес, и его, и меня. Вот, подержи.

Протянул знахарь Даньке миску свою, а тому ничего не оставалось, как принять.

Сложил Всемил руки перед собой в жесте странном – вроде только пальцы соединил, а словно силой от него потусторонней повеяло как тогда, когда травницу отшептывал.

– Повторяй за мной. Алатырь-камень, всем камнем камень, да ступлю я ногою на камень, на Алатырь-камень, всем камням камень, до ступлю я второю ногою на Алатырь-камень, всем камням камень, да воздвигну я Храм на Алатырь-камне, всем камням камне, да воздвигну я Храм из души моей на Алатырь-камне, всем камням камне…

Выводил Данька зачарованно вслед за знахарем слова ведовские, а сам словно шагал куда. Шаг – и вот он в лесу спасенном, но до спасения еще, черная гниль к нему тянется, петух костяной клювом грозится. Еще шаг – и по дороге бредет, в руках камень «куриный бог» сжимая. Еще – и на берегу Забыть-реки стоит, в воду ейную вглядывается, отражение свое рассматривая.