Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 18

Оказалось все не так страшно, как Данька ожидал. Батюшка не ругался, выслушал внимательно, покачал головой, благословил, да и все. Степку даже слушать не стал, просто по голове погладил да просфирку дал. Малая даже обиделась. Ну и что, что не хотела исповедоваться – это ж она сама не хотела, а тут ее просто обошли, и все. Всю дорогу обратную потом до дома бубнила так, что Данька в конце концов пообещал ей затрещину дать, если не угомонится. Степанида в ответ надулась, как мышь на крупу – явно задумала что, но мальчонка только рукой махнул – не до этого было.

А вот травница после исповеди оказалась изрядно побледневшая и вымотанная. Видно, решил Даня, отец Онуфрий все отповеди ей высказал, решив детей пощадить. Данька даже решился попытать наставницу. Ведь нельзя спрашивать, что происходило во время таинства, но интересно – аж жуть! Но Настасья Ильинична только отмахнулась – не про тебя, мол, это знание.

А ведьму так и не нашли. Как ни старался Данька углядеть чего – как сквозь землю провалилась, окаянная. Даже у домовых поспрашивал – все токмо плечами пожимают, да начинают тут же рассказывать про свое житье-бытье, на хозяев своих жаловаться, да на гостей их. С двумя-тремя поговоришь, и уши пухнуть начинают. Но зато от таких можно много чего интересного узнать, не то что у молчунов-бирюков. И такие встречались среди их братии, как ни странно.

Катится-катится лето дальше, а на душе у Даньки неспокойно как-то, ой неспокойно! И неплохо вроде все, и урожай неплохой вызревает, и полуденницы не шалят, и даже Степашка смиренно себя ведет, а поди ж ты.

И дождался…

Как лето в осень перекинулось, напала на тетку Феклу икоточка. Поначалу она сквернословить начала по поводу и без. Народ-от попривык уже, что от этой сплетницы да бранщицы слова хорошего не услышишь, так что попервости и внимания не обращал. Да и сама тетка Фекла тож как-то странно реагировала – выругается, да и застынет в непонятливости. Нет бы ей сразу к батюшке сходить, мож все по-другому и обернулось бы, ан нет.

Потом она лаять начала. Да как начнет, так остановиться не может, пока в изнеможении на землю не упадет, и давай кататься, биться и выть. Да так сильно бьется, что и не удержать, даже мужикам здоровым. Вот тут-то и смекнули – нечисто дело. А как помочь – неведомо. Икоточка – она такая! В человека, что господом бранится или хулит его, вселяется, да и заставляет его вещи разные делать. То ругаться почем зря, то лаять, то ухать, то в припадках биться, то еще что.

Хочь тетка Фекла и злая, да все равно жаль ее. Стать кликушей – никому не пожелаешь такой горести. Правда, бывают и хорошие икоточки. Помогают вещи разные потерянные, что любы-дороги, находить, правду рассказывают да ложь изобличают. Правда, тут уж не всегда хорошо. Кому, к примеру, охота узнать, что муж твой с соседкой-бобылькой милуется? А икоточка язык за зубами не держит, да и тот, в кого вселится, противиться не может, все говорит, что икоточка хочет. Мож тетка Фекла и рада была бы по всему селу рассказывать такие вещи, с ее нутром-то гнилым, да другая ей икоточка досталася.

На третий день, как скумекали, что во всем виноват злой дух, повели тетку Феклу в церковь. Сама она идти не могла – икоточка не велела. Она ж не выносит ни святого места, ни креста, ни ладана. Воет Фекла, извивается, в землю ногами упирается, так что пришлось даже связать. Пока связывали, отец Онуфрий святой водой все брызгал, дабы силы поменьше у духа-то было. Помогало, да не очень. Вроде и тщедушная тетка-то, а бес столько силы дает – и! Одного из мужиков так пнула, что чуть ногу не повредила, второй почти бороды лишился.

Как спеленали Феклу, перекрестили цепью, да на шею замок с ключом повесили, дабы нечистый не вырвался и не перекинулся на кого другого, так и понесли в церковь.

А что дальше там было, Данька не видел. Малых даж в избу к кликуше не пустили, пришлось в окошко подглядывать, а уж тем более в церковь-от кто пустит?

Пришлось так маяться, вокруг избы слоняться. Ни в лес сходить, ни палочки постругать – ничего не получалось, все из рук валилось. Даж домовой с дворовым куда-то запропастились – не поговоришь, не отвлечешься.

А маялся Данька от того, что вместе с отцом Онуфрием в церковь Настасья Ильинична пошла. Кликушу-то прогнать может или праведный священник, или знахарь сильный. То, что отец Никодим у них самый-самый, никто в селе и не сумлевался, а вот на счет наставницы мальчонка изрядно волновался. Сердце как в руке кто сжал от переживаний. Уд ярилин неизвестно кем порченный, ведьма ненайденная, сон, что из головы все ни шел… Да еще вчера под вечер травница книжку какую-то все листала и хмурилась да губы кусала, а когда Данька под руку сунулся – глянуть что там такое, шуганула, сказала, что мал еще для такого. Для какого?!

Вот и кружил Даня волчонком привязанным по двору, а Степашка тихонько в уголочке, в тени сидела, вышивала полотенечко очередное – то ли для приданого, то ли просто так, да на брата поглядывала. До этого сунулась было к нему с расспросами, как тетку Феклу увели, да Данька так рявкнул, прямо как тятенька, Степка заробела даже. Оставила брата в покое, но сама недалече устроилась – тож ждать. А чтобы маменька не заругала за безделье, вышивку и прихватила. Расцветали алым солнышки да уточки – домашние хозяюшки, а Степашка, невольно поглощенная своим занятием, раздумывала над обещанием маменьки дать ей в расшив воротник-наборушник, что носили по праздникам. Узоры обещала особые, обережные показать, которые на нем вышиваются. Даже моточек золотой канители показала, припрятанный для него. Красивый, руки аж сами к нему тянутся – даже просто пощупать золотую ниточку. А еще обещалась купить бисера голубого да жемчуга мелкого на украшения. Уй, и красота получится! Дуська вся просто обзавидуется! Оставалось только до десяти лет дожить. Маменька так и сказала: вот исполнится тебе десять, взрослая станешь, тогда и дам вещь настоящую в расшивку. Мала пока для такого, умения не набралась. Вот и занималась Степка вышивкой каждый раз, выдавалось времечко – умения да опыта набираться. Он ведь сам ниоткуда не возьмется, опыт-то.

А как можно будет в руки серп брать, так надо будет сразу вышить покосную рубаху-подольщицу. У ней по подолу узор идет красный, широконький да красивый – колоски да жнивье, да фигурки женские. Обычно рубахи под сарафан прячут, только не когда косят меснину (*) всем селом. Тогда вообще без сарафана можно быть – попробуй помаши серпом целый день в сарафане-то! Вот и делали рубашки с такой вышивкой, что и похвастаться можно, и перед парнями покрутиться, себя да свои умения хозяйственные показать. Токмо некогда крутиться на покосе-то. Отдохнуть можно только когда полуденницы резвятся, тогда и можно квасу испить, яичко скушать да вздремнуть чуток, если получится. А то ведь надоть и домой сбегать иногда – еды ли приготовить, курочек покормить, аль еще что. Мало ли работы летом…

Можно, конечно, и в сарафане жать, да только все равно задирать его надобно, за пояс затыкать, чтобы узоры видно было. Они же тоже не простые, а обережные. Полуденницы ой как любят с ребятами малыми да девками играться, да только вот заиграть могут до болезни тяжкой, а то и еще хуже. Маменька потому и не пущает пока в поле, разве что на рассвете, да ближе к вечеру можно приходить – крынку там принести или помочь колосья переносить. А уж пахнут они как! Душисто, прям не оторваться! И колоски так смешно колются-щекотятся! Говорят, это полуденницы их подговаривают, чтобы в поле затянуть поглубже. Так пойдешь колосок за колоском, а там и встретит тебя хозяйка поля…

Погруженная в раздумья да в вышивку узорчатую Степашка не сразу заметила, как брат весь замер, вытянулся будто столп пограничный, да и рванул прочь со двора. Как позвал кто.

Хлопнула калитка, и девочка подхватилась с нагретого солнышком бревнышка, на котором сидела:

– Даня!

Да и побежала за ним, прижимая к груди свое рукоделие.

А Данька тем временем бежал к церкви, что есть мочи, что есть сил, задыхаясь и стараясь опередить страх, что стискивал сердце: «Опоздал! Опоздал!»

Опоздал…

Затормозил загнанным жеребенком около ограды, вцепился в белый камень и впился глазами в выходящих из дверей церковных.

А вокруг хорошо! Небо такое голубое-голубое, как только что омытое, лишь легкие облачка едва заметные. Птицы поют-резвятся. Березки да дубы шумят, ладошки-листочки потирают друг о друга. От церкви такое спокойствие идет, что хочется закрыть глаза и ни о чем не думать…

Токмо вот нет Настасьи Ильиничны среди тех, кто сходит по ступенькам, а лица у всех, особенно у отца Онуфрия, такие, что нехорошими предчувствиями душа полнится.

И тетки Феклы нет.

Вздохнул Даня глубоко-глубоко да и побежал к священнику.

– Что случилось?

Тот молча приобнял его за плечи, лишь взгляд из сурового стал сочувственным. Мужики, которые помогали, кланяться батюшке да благодарить начали, а сами на Даньку тож нет-нет, да поглядывают. У кого в глазах растерянность, у кого жалость, а у кого и злоба. Мальчонка к священнику жмется и все ждет, а в груди как жаба ужасная – холодная, мокрая, склизкая разрастается.

Благословил и отпустил отец Онуфрий всех помощников, а тут и Степанида прибежала. Запыхалась вся, растрепанная да красная, а в руках полотенечко с обережными узорами сжимает.

Токмо не позвал ее с собой батюшка, домой обратно отправил. Мол, не по летам ее в такие истории вмешиваться. Только Даньку взял за руку, да и повел в свои комнаты.

Усадил за стол, чая налил травного, холодного, да все молчком, все молчком. А мальчонка извелся весь, на лавке чуть не подпрыгивая – не видел он ни разу отца Онуфрия таким. Каким – Данька и сам не мог сказать. Как растерянным и не знающим, что делать. Быть такого не могло: священник всегда знал, как поступить, как сказать, как приободрить да дать надежду. А сегодня – вон оно как…

Батюшка и себе тоже чашку налил – добротную, расписную, как он любил, и тяжело, будто вмиг постарев, опустился на скамью напротив мальчика. Даня посмотрел на него и оробел. Сила-то духовная никуда не делась, но в глазах – боль и непонимание. Неуютно, ужас просто. Да и страх все больше поднимается от подобного.

Заерзал мальчонка опять, а отец Онуфрий заговорил вдруг.

– Даже не знаю, как сказать, но лучше уж я скажу, чем от других узнаешь. Ведьма твоя наставница, Даня. Икоточка на нее указала.

Данька замер, как громом пораженный. Икоточка никогда не врет. Ежели разузнать имя нечистого духа да по нему обратиться, то нечистый всю-всю правду расскажет. И токмо правду.

– Поначалу бесновалась Фекла сильно, еле от самовредительства удержали, – священник рассказывал неторопливо, как обычно, когда он с Даней разговор держал – про веру, про чудеса святых, да и просто про мирские дела, а не такое страшное. – Я ее часа два отчитывал и ладаном окуривал, а Настасья помогала – икону Святой Параскевы (**) держала, отварами своими ее поила. Ничего не менялось. Думал уже, что не получится беса изгнать, даже голос подводить стал.

Отец Онуфрий остановился и отпил глоток чая – горло смочить, а Данька торопливо повторил за ним. Перед глазами так и стояла картина – посреди церкви лежит воющая тетка Фекла, мужики ее держат, к полу прижимают – за ноги, за плечи, даже за голову, чтобы не билась ей. Батюшка вокруг посолонь ходит, кадилом водит, своим густым голосом молитвы читает. Настасья Ильинична присела рядом на коленки, с иконою в руках, аккуратно из специальной чашечки, как раз для таких, кто пить нормально не может, свой отвар вливает и шепчет наговор… И что-то так обидно стало мальчонке, что чуть носом не захлюпал, но лишь зубы посильнее стиснул. Не маленький уже, чтобы реветь!