Сталинский дом. Мемуары

* * *

Настоящие, не мимолетные, встречи с цветами были не в Москве, а в Латвии. В парке Дома творчества писателей. Дом — это такое название, а на самом деле — дома. Несколько национализированных домов, владельцы которых были расстреляны или депортированы в Сибирь, после присоединения Латвии к СССР — кто в июне 1941 года, кто после войны. Участки, на которых стояли дома, были слиты в один — получился огромный парк. Он доходил до дюн, тянулся вдоль моря, а с другой стороны его ограничивала главная улица.

Растения, конечно, можно было бы уничтожить так же, как людей, чтобы ничто не напоминало о прошлой благополучной довоенной жизни, о ныне не существующей стране, которую история обрекла строить социализм в семье братских народов СССР. Но, к счастью, эта идея почему-то не пришла в советские руководящие головы.

Разумеется, без заботливых рук хозяев все равно это великолепие было обречено. С каждым годом парк все больше напоминал сад Спящей Красавицы, густо зарастал дикими растениями, становился непроходимым даже для меня, маленькой и юркой. Из походов в эти дебри я неизменно возвращалась с исцарапанными руками и ногами. По направления к морю парк слегка шел в гору, образуя террасы, к которым вели выложенные камнем дорожки. Над раковиной грота росли розы. То есть когда-то эти цвели были розами, но я их так называла. За ними уже лет восемь никто не ухаживал, не подстригал, не укрывал на зиму. Но они погибли не все. Те, что уцелели, научились жить без людей. Забыв все чудеса селекции, они совершали обратный путь — к шиповнику. Стебли все больше грубели, покрывались острыми частыми шипами. И чем грознее становились шипы, тем больше становились бутоны. Из них вылуплялись растрепанные неуклюжие цветы, белые и темно-красные, раскрытые до самой серединки.

Особенно хорош парк был в мае, когда цвела сирень. Наверное, здесь погибли редкие сорта, целая коллекция, собранная или, может быть, выведенная бывшим владельцем — десятки оттенков, неуловимо переходящий один в другой, От белого — до густо-фиолетового, через розовый, лиловый и пурпурный.

Сирень полагалось срезать вечером, лучше всего после дождя Я не могла дотянуться до тяжелых холодных гроздьев. Срезать ветки была привилегия мамы. Когда она нагибала ветку, потревоженный куст обдавал меня водой, пропитанной ароматом сирени. Капли дождя оставались и на цветах, поставленных в вазу.

Благодаря писателям, обретавшимся теперь в реквизированных виллах, каждая получила свое имя: «Дальний дом», «Белый дом», «Шведский дом», «Охотничий дом», «Дом у фонтана», «Детский» и «Столовая». Эта «Столовая» якобы принадлежала в свое время Зигфриду Мейеровицу, министру иностранных делах в одном из правительств довоенной Латвии.

Думаю, больше всех занимался своим садом хозяин «Дальнего дома».

Каждый раз я обходила всех своих диковинных знакомцев — раскидистое дерево с золотыми кружками на листьях, от него — к дереву с листьями вишневыми, а уж потом к кустам с листьями бело-полосатыми.

У веранды «Дальнего дома» росли таинственные растения, которые мне нигде и никогда больше не попадались — длинные не ветвящиеся стебли с большими терпко пахнущими ворсистыми листьями, похожими на кленовые. На верхушке стебля несколько крупных темно-розовых цветов из пяти лепестков и мохнатые бутоны. А как называются лианы, обвивавшие каменную стенку террасы — их ароматные цветы напоминали во много раз увеличенный цветок жимолости — я узнала совсем недавно, встретив их во Франции. Что-то капризно изысканное в стиле ар-нуво: не то каприфоль, не то лакфиоль. Вела к «Дальнему дому» жасминовая аллея, и почти достигали его крыши высокие вечнозеленые душистые туи. Стоило потереть веточку между пальцами, и терпкий южный запах долго оставался на руке. Там, где когда-то, вероятно, была клумба, выглядывали из поглотившей их травы розовые и оранжевые цветы, словно сделанные из воска, сидевшие прямо на стволах низких кустиков.

Парк изобиловал и дикими растениями. Под вековой липой, в тени, как им и полагается, росли ландыши. Я терпеливо дожидалась, когда на стебельке распустится первый нижний цветок. Только тогда они стояли в воде долго, постепенно раскрывая зеленые шарики-бутоны.

Ближе к морю, у молодых сосенок ростом с меня, в мае цвела сон-трава — опушенные серебристом ворсом колокольчики на толстых мохнатых стеблях. Тычинки у них были такие длинные, что свисали из-под лиловых лепестков. Когда колокольчики отцветали, на их месте образовывался пышный плюмаж из легчайших нитей, как страусиное боа. Плюмаж держался крепко, не то что семена одуванчиков, разлетающиеся при малейшем дуновении ветра. Позже, уже в июле, под сосенками появлялись красивые растения: высокий стебель, узкие листочки, мелкие цветы, расположенные скипетром, темно-вишневого цвета. Пахли они ванилью. Оказывается, это были дюнные орхидеи, занесенные в теперь в Красную книгу.

Когда в тенистых местах парка зацветали голубые колокольчики, пора было отправляться по грибы. У меня были свои секретные грибные места, где росли маслята. Особенно мною ценились самые маленькие — с желтой блестящей клейкой шкуркой, на которую налипали травинки. На крепких ножках выступали капельки белого сока — как будто маслята потели. Ароматом они могли поспорить с цветами.

В конце августа — но не всякий год — парк одаривал опятами. Их собирать было неинтересно — пропадал всякий охотничий азарт. С одного ствола можно было набрать целую корзинку. Да и сходство с поганками всегда настораживало: шершавые на ощупь чешуйчатые серые шляпки, тонкие ножки.

А разноцветные сыроежки — зеленоватые, розовые, красные, серые — водились в парке все лето. Я их не собирала: очень уж они были обыкновенные.