Сталинский дом. Мемуары

Когда Вика выздоровела, Константин Георгиевич часто сопровождал нас на прогулках по пляжу. Уже пахло весной, сугробы чуть подтаивали. Однажды мы увидели огромную стаю перелетных птиц, кружащих с криком над замерзшим морем. Казалось, они что-то ищут, вновь и вновь поднимаясь в воздух и опускаясь. Паустовский предположил, что они ищут свободную ото льда полоску моря, куда они всегда прилетают весной. Действительно после долгого и шумного кружения, птицы отлетели к горизонту, к свободной ото льда полоске воды. Вечером мы вышли посмотреть на птиц. Солнце уже садилось, розовато-золотистые лучи причудливо освещали колыхавшуюся на воде стаю. Зрелище было неповторимое, и я счастлива, что мы с Витусей насладились им в обществе Константина Георгиевича Паустовского.

За зиму Туры закончили работу над пьесой «Софья Ковалевская». Она была принята сразу двумя московскими театрами. Берсенев намеревался осуществить постановку в Театре Ленинского комсомола, Алексей Попов — в Театре Советской Армии. Казалось, можно перевести дух и спокойно отдохнуть. Но наше беззаботное пребывание на Взморье было прервано телеграммой от Петра, остававшегося в Москве: «Немедленно приезжай. Репетиции приостановлены». Само собой разумеется, мы тотчас отправились в Ригу пытаться достать билет на самолет. Нам повезло: в кассе оставался единственный билет на самый ранний рейс на следующий день. Ранним утром, часов в пять, мы двинулись на аэродром. Я вела машину и отмечала про себя, как приятно ехать по пустынному шоссе. Внезапно перед нами возникла пелена густого тумана. Это мы выехали из леса на дорогу, идущую через луга. Туман был настолько густой, что я не видела носа машины. Я предельно снизила скорость и ползла по асфальту, стараясь не соскользнуть в кювет. От напряжения взмокли руки. Ощущение такое, что находишься под водой и плывешь неизвестно куда. Да еще нужно во что бы то ни стало не опоздать на самолет. К счастью, мы успели — минут через двадцать туман стал рассеиваться.

В Москве выяснилось, что какой-то важный чиновник вычитал в «Софье Ковалевской» слишком большой перекос в личную жизнь знаменитой ученой и посчитал такое изображение противоречащим советской морали. После этого чиновника пьеса попала к одному из секретарей Центрального Комитета партии Пономареву. Он был известен Турам как человек разумный и понимающий толк в театре. Но вот беда — Пономарев вместе с пьесой отбыл на отдых в Крым. Так как пьеса была принята к постановке уже в двух театрах и начались репетиции, необходимо было обзавестись разрешением и одобрением Пономарева для продолжения работы. Туры тотчас вылетели в Крым и сумели добиться там встречи с Пономаревым, объяснив ему все обстоятельства. Пономарев дал свое «добро», и репетиции были продолжены.

Обратно в Дубулты Леонид уже не вернулся. Надо было оставаться в Москве и ждать очередных неприятностей. В сентябре он, как обычно, отправился в Сочи, где уже находились Петя с Адой.

До меня начали доходить слухи, что Леонид увлекся некоей дамой и что она едет с ним в Сочи. Мы с Викой проводили Леонида на вокзал, и я мельком увидела даму, о которой шла речь. Она садилась в соседний вагон. Я ничего Леониду не сказала. Мы простились, и он уехал. В тот же день мы шли с Викой по Столешникову переулку. Вика что-то щебетала, я довольно рассеянно ей отвечала. Вдруг над моим ухом раздался тихий мужской голос: «Не расстраивайтесь. У вашего мужа это всего лишь мимолетное увлечение. Пройдет! Любит он вас». Я в испуге уставилась на небольшого роста пожилого мужчину в старомодном сюртуке, произнесшего эти слова. «Не удивляйтесь, — продолжал он, — я хиромант, известный в Москве, и умею видеть в людях многое, недоступное другим. Могу вам повторить: не расстраивайтесь, все будет хорошо. Еще добавлю, что числа 14 или 15 сентября в вашей жизни произойдет радостное событие. Никому не говорите о моем предсказании. Теперь проводите меня до следующего переулка, я там живу, и если у вас есть, дайте мне немного денег». Я вытащила из сумочки какие-то купюры и сунула ему в руку. Мне стало даже немного страшновато: никогда раньше я не имела дела с подобными людьми. Как он мог узнать о Лене и той даме? Немного погодя, я успокоилась и сама над собой потешалась: «Удивилась! Прислушалась! Поверила!»

Ни 14, ни 15 сентября ничего не произошло, я совсем перестала думать о странном человеке.

Наступило 14 октября. Леня вернулся из Сочи, жизнь продолжалась, ничего особого не происходило. Вечером я с Захаром Аграненко и его женой Леночкой пошла в Дом кино. В темноте зала я вдруг почувствовала чье-то дыхание на моем плече: я повернулась и увидела Константина Симонова. Он тихо произнес: «Давай после просмотра поедем все за город, подышим свежим воздухом». Я с ним была давно знакома, мы какое-то время даже близко дружили с ним и с Валентиной Серовой. Предложение Симонова поехать погулять за город было всеми принято с радостью, и мы покатили по Рублевскому шоссе. Где-то свернули на боковую дорогу. Светила луна, мы разбрелись по лесочку. Так получилось, что мы с Константином остались вдвоем. Вдруг он притянул меня к себе, стал целовать и говорить, как давно он хотел это сделать. Я была в полном смятении. Мне он много лет чрезвычайно нравился, но я всегда видела его сильную любовь к Валентине и даже немного завидовала таким отношениям. Он прошептал: «Давай увидимся и поговорим в Москве. Обещай!» Я обещала.

К этому времени мои отношения с Леней были немного натянутыми. Я в душе не могла простить ему сочинские эскапады. Да еще я находилась в полнейшей зависимости от его желаний и настроений. Он не был жаден. Но он любил, чтобы я его просила — будь то деньги, какая-то вещь, развлечение. Поступать на работу он мне не разрешал. Он говорил, что я ему нужна в доме всегда. Но все же я его любила, а главное — ничто не должно было омрачать жизнь Витуси. Как же быть с Костей? Что ему ответить? Я никак не могла в себе разобраться.

С Костей я встретилась, как обещала, и мы оба поняли, что слишком долго дружили — ничего из нашего романа не выйдет. Этот разговор — теплый, нежный, доверительный — навсегда остался у меня в памяти.

Прошло еще около двух недель. Я опять шла по Столешниковому переулку, на сей раз одна, и вдруг, как и в тот раз, сзади раздался знакомый тихий голос: «А ведь я ошибся — ваше радостное событие произошло не 15 сентября, а 15 октября». Я остановилась как вкопанная. Ведь ни один человек не знал о моей встрече с Костей!

А жизнь все измерялась от лета до лета, до возвращения в Дубулты.

Шел 1956 год, полный самых удивительных событий и новостей. Я получила открытку, предписывающую явиться в Военную прокуратуру по делу моего отца. После долгих лет неизвестности у меня ничего не было, кроме извещения, что отец осужден на двадцать лет без права переписки. Я отправилась по указанному адресу на улицу Кирова, где находилась приемная Военной прокуратуры. В комнате за столом сидел человек в майорских погонах. Он устало спросил, что я хочу узнать. Меня крайне удивил такой вопрос, ибо я пришла по вызову и ему было прекрасно известно, что я хочу узнать наконец что-то о судьбе отца. Я старалась поспокойнее рассказать об аресте отца и показала справки о его аресте и обыске. «Ваш отец был осужден на двадцать лет без права переписки по статье 58 и отбывал наказание на Севере». Я тотчас спросила, жив ли он. «А какая разница? Ведь он реабилитирован». От такого ответа я вскочила со стула и закричала: «Как какая разница? Ведь если он жив, я немедленно полечу за ним!!!» Мой крик, очевидно, услышали в соседнем кабинете, ибо дверь тотчас отворилась, и на пороге возник полковник. «Что тут происходит?» Я стала взволнованно объяснять и тут услышала от полковника фразу, врезавшуюся мне в память на всю жизнь: «Разве вы не помните указания, майор, что мы должны быть вежливыми?» Указание получить вежливый ответ о судьбе невинно осужденного отца! Вежливый ответ на вопрос, жив ли он! Вежливость — вот что волновало их в эти дни.

Через несколько дней мне выдали свидетельство о том, что мой отец посмертно реабилитирован. Все! Никаких компенсаций за потерянную квартиру и за многолетний моральный ущерб не последовало. Выдали только жалкую сумму за конфискованное имущество, никак не соответствовавшую его истинной стоимости. Просто вежливо реабилитировали!

В театре Маяковского и по всей стране широко пошла пьеса Туров «Побег из ночи». В Москве главную роль играл наш добрый знакомый Лев Наумович Свердлин. Какой это был талантливый артист говорить не приходится. Мне посчастливилось видеть его в этом спектакле с десяток раз. Он ни разу не повторялся! Каждый раз его персонаж жил заново. Контакт со зрителями возникал, как только Свердлин появлялся на сцене. Спектакль часто прерывался аплодисментами. Я была на «Побеге из ночи» в разных театрах, но Свердлину не было равных.

С ним у меня произошел презабавный случай. В те времена всегда кто-то «шефствовал» над кем-то. Жена директора Дома творчества Баумана работала в отделе культуры исполкома и «шефствовала» над крупным кинотеатром. Она попросила Льва Наумовича выступить перед сеансом фильма «Волочаевские дни», где он играл. Само собой, отказать в такой просьбе жене директора было трудно, и Лев Наумович согласился. Он попросил меня отвезти его вечером на это «шефство». В условленное время я подошла к машине. Лев Наумович в новой зеленой заграничной куртке уже был там. Он стоял ко мне спиной и обернулся, когда я подошла. Передо мной возник японец! Оказывается для той роли в «Волочаевских днях» ему сделали специальную вставку-протез в рот, делающую его неузнаваемым.

Лев Наумович до слез смеялся, увидев мое изумление. Он сел рядом со с мной, и мы покатили в Ригу. У первого же поста милиции нас остановили и попросили выйти из машины для проверки документов. Проверяли тщательно, ведь не каждый день встретишь в Латвии японцев да еще на частной машине с московским номером. В результате мы опоздали на встречу со зрителями, и Льву Наумовичу пришлось извиняться. Зато каким рассказом о наших приключениях он угостил зрителей!

В 1960 году мы решили больше дачу не снимать — уж очень много хлопот было у меня с хозяйством — и поехали в Дом творчества. В то лето там оказалось особенно много любителей тенниса. Ежедневно часа в четыре начинались наши теннисные «соревнования». Игроки были не слишком блистательные, но качество игры с лихвой компенсировалось азартом, весельем и общей атмосферой, царившей на корте. Приходили поглазеть на матчи и писатели, никогда не бравшие в руки ракетки. По краям корта поставили скамейки для зрителей. Бывал там и Леонид с неизменной сигаретой во рту. Он особенно заинтересовался теннисом, когда на корт стали приходить местные девушки-теннисистки. Этих девушек охотно принимали в игру, хотя некоторых особенно суровых писателей коробило такое легкомыслие. Особенно это не нравилось драматургу Юрию Осносу. Он относился к игре очень серьезно и обижался на партнера, если проигрывал. Когда мне удавалась победить, он неизменно сетовал, что я играю не по законам.

По вечерам нас баловал своими потрясающе смешными рассказами Андроников, удивительно приятный человек, талантливейший ученый-литературовед. Вокруг него неизменно собирались благодарные слушатели, раздавались взрывы хохота. Еще в Москве Андроников заметил, что получается великолепное для русского слуха звучание наших имен-отчеств. Вскоре он придумал следующую игру: увидев меня еще издали на улице Горького, он раскланивался и громко меня приветствовал: «Здравствуйте, дорогая Дзидра Эдуардовна!» Приняв игру, я столь же громко отвечала: «Здравствуйте, досточтимый Ираклий Луарсабович!» Прохожие с удивлением оборачивались и глазели на нас. Эта игра продолжалась довольно долго, но в Риге она не срабатывала: имя Дзидра никому не резало слух. Иногда мы с Андрониковым и его женой Вивьеной ездили в Домский собор в Ригу на концерт. И он, и Вивьена были страстными меломанами.