Сирота с Манхэттена. Огни Бродвея

Нервным жестом она достала из сумочки банкноту, вручила ее Анри. И, даже не бросив взгляд через улицу, побежала вперед, к Агате и сыну. На сердце у Элизабет было тяжело, хотелось плакать. Оказалось, что лучшее средство от этой внезапной тоски — расцеловать детей.

Обнимая их, Элизабет объявила, что каждому полагается по ячменному леденцу, и втроем они вошли в ближайший бакалейный магазин. Анри, поджидавший их на улице, укоризненно покачал головой:

— Лисбет, милая, у Рамберов их угощали карамельками и нугой! А теперь Агата не захочет есть суп.

— Ничего страшного, мне хотелось их порадовать. Ячменный леденец — это мелочь. Неизвестно, что будет с нами завтра, Анри. А теперь давай прощаться. Дальше я не пойду.

По улице медленно ехало свободное такси. Элизабет нетерпеливо ему помахала.

— До свидания, Агата! До свидания, Анри! — ласково сказала она. — Поцелуйте от меня Луизона.

Манхэттенский нищий, все это время стоявший перед галантереей, в витрине которой уже зажегся свет, проводил такси своим пустым взглядом. В левой руке он сжимал пятидолларовую банкноту.

Юноша лет пятнадцати, в надвинутом на самые брови картузе, толкнул его локтем, крикнул что-то оскорбительное и ловко выдернул деньги. После чего, довольный барышом, засмеялся и убежал. На мельнице Дюкенов, в тот же день

Рассказав старому мельнику, что произошло в замке, Жюстен подуспокоился. Антуан Дюкен ласково похлопал его по спине.

— Выпей виноградной водки, мой мальчик, — полегчает, — сказал он. — Если уж вы с Ивонн все-таки повстречались, — а она ездит на ярмарку в Руйяк редко, — то, видно, так было нужно. Это судьба, а не случайность. Невестка не соврала: я собирался тебе написать.

— Но я правда хотел его убить, мсье Антуан! Я не владел собой, хотел его уничтожить, как бешеного зверя, который может еще навредить. Выходит, я ничем не лучше его.

— Ненависть у любого отнимает разум, я это точно знаю, — отвечал старик. — Хвала Господу, ты не совершил убийства.

— Но преступление-то совершил! Он — инвалид до конца своих дней, и я в этом виноват. Доктору из Руйяка я не рассказал всей правды, но, думаю, он что-то заподозрил. Мне стыдно, что этот монстр — мой отец, меня тошнит от мысли, что мы родственники по крови, и в то же самое время я стыжусь, что обошелся с ним так жестоко. Не худшим наказанием для него было бы, если б я уехал навсегда… Но, видит Бог, стоит подумать об Элизабет и что он с ней сделал, как мне хочется бить его опять и опять!

— Ларош может тебе навредить, Жюстен. Обвинит перед слугами или доктором, который не раз еще вернется, — вздохнул Антуан, протягивая морщинистые, с узловатыми пальцами руки к огню.

Он вернулся на любимое место у очага, приняв нежданного гостя с распростертыми объятиями.

— Если он на меня донесет, я готов признаться. Мне есть что сказать полиции в свое оправдание. Хотя, когда он в меня выстрелил, я жандармам его не выдал.

— Твоя правда, Жюстен. Думаю, он не посмеет тебя обвинить. А раз так, успокойся. Что б ты знал, я думал, что умру, когда узнал эту новость про Элизабет. Моя крошка в лапах этого извращенца! Худшие опасения подтвердились. Со своей собственной дочкой не получилось, но он отыгрался на внучке!

— Что вы такое говорите?

— Я один знаю правду про все муки, которые довелось вынести Катрин. Мои сыновья, конечно, что-то такое подозревали, а я знаю наверняка. Она доверилась мне. Наверное, потому, что я стар и очень набожен. Отец домогался ее с подростковых лет, когда она похорошела. И когда они с моим Гийомом стали встречаться, Ларош как с цепи сорвался. Проходу ей не давал, бедная девочка от него шарахалась. Вскоре после совершеннолетия Катрин прибежала к нам на мельницу и попросила приютить ее. Мы выделили ей отдельную комнату. У меня бессонница, и я часто просиживал ночи у ворот, караулил. Засовы мы поставили уже намного позже. Так вот, однажды вечером она пришла ко мне и рассказала подлинную причину своего бегства.

Мельник немного помолчал. Взгляд его голубых глаз был устремлен к той странице прошлого, которую ему было не забыть никогда.

— Мы-то все думали, Ларош противится свадьбе, потому что мы ему не ровня, а оказалось — нет! Обожаемая дочка выскальзывала у него из рук, дочка, которую он желал как женщину. Кровосмешение — страшный грех, осуждаемый церковью и Господом нашим. Я Элизабет предупреждал. После смерти моей дорогой подруги Аделы она осталась с этим монстром, собственным дедом, один на один.

— Почему она вас не послушала? Могла сразу уехать в Америку, к Вулвортам, или переехать жить к вам. Пьер и Жан сумели бы ее защитить! — вспыхнул Жюстен, который был и возмущен, и недоволен.

— Думаю, у моей внучки гордости больше, чем кажется. Вбила себе в голову, что останется в замке. А потом, когда все случилось, скрывала свое горе, унижение — пока не дошла до ручки и не захотела умереть.

При этих последних его словах Жюстен поежился. Потом воскликнул:

— Если б только я мог поговорить с ней, увидеть ее! Но это невозможно. Средства у меня есть, я мог бы сесть на пароход и поплыть в Нью-Йорк. Но слишком много лет прошло… Мне кажется, она нашла свое счастье. У нее есть сын и тот мужчина, о котором она так хорошо отзывалась еще пять лет назад. Не хочется тревожить ее в ее новой жизни.

Антуан Дюкен поворошил угли в очаге. Взметнулись золотые искры, повеяло теплом.

— Если бы вас с Элизабет не связывали родственные узы, я бы сказал: сынок, скорее поезжай в Гавр, а оттуда — через океан к ней. Мой сын Пьер возмущается, мол, был о племяннице лучшего мнения. Жан и того хуже: приписывает ее «легкомысленное поведение» мерзостям Лароша. Как если бы он ее развратил… Чушь! — Старый мельник был рассержен. — Если моя крошка не хочет замуж, то только потому, что за Ричарда Джонсона она вышла от безысходности, не любя его всей душой. Дважды она такой ошибки не сделает. Анри Моро — мимолетное увлечение.

— Вы правда так думаете? — спросил погрустневший Жюстен.

— Ее сердце бьется только для тебя, мой мальчик, а твое — для нее. Скажешь, я вру? Тогда и ты — лжец.

— Если бы мы дали волю чувствам, то это было бы кровосмешение.

Дедушка Туан, ради бога, помогите! Как мне быть? Я не прикасался к женщине с того дня, как вы прочли мне письмо Элизабет с новостью про ее беременность.

— Не скажу, что это правильно, — со вздохом произнес старик. — Жюстен, нельзя вот так жертвовать молодостью в память о запретной любви. Первое: ты сейчас вернешься в Гервиль и, как бы тебя ни терзала ненависть, позаботишься о своем родителе. Ларош прожил жизнь эгоистом, тираном, с запретной тягой к женщинам своей крови — Катрин, Элизабет. Но Бог ему судья! Ты не должен опускаться до его уровня, нет. Постарайся следовать заветам Господа нашего Иисуса.

— Я сделаю все, как вы говорите, в надежде, что его черная душа будет гореть в аду, — жестко отвечал Жюстен.

— По моему скромному мнению, ад — он, мой мальчик, тут, на земле. Найди себе поскорее жену — ласковую, сердечную, которая одарит тебя и нежностью, и детьми. И не забывай меня навещать!

— Я буду приезжать часто, дедушка Туан! Обещаю!