Современная румынская пьеса

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Л а у р а, Д р а г о ш.

Л а у р а (в пальто, ходит по комнате). Ты можешь работать?

Д р а г о ш (за своим секретером). К счастью, да. Для меня мои жесткокрылые — и наркотик, и отдых, и прибежище, и лекарство. (Пауза.) А ты что собираешься делать? Пойдешь на виноградник?

Л а у р а. Нет.

Д р а г о ш. Что ты бегаешь по комнате?

Л а у р а. Я мешаю тебе работать? Прости. (Садится.)

Д р а г о ш. Почему ты в пальто?

Л а у р а. Собираюсь пойти на вокзал.

Д р а г о ш. Да? Отнеси заодно и мое письмо. (Пауза.) А зачем ты идешь на вокзал?

Л а у р а. Мне тоже надо отправить письмо.

Д р а г о ш. Ты написала отцу?

Л а у р а. Нет, подруге.

Д р а г о ш. Хорошо. Только сядь, сядь, дорогая.

Л а у р а. Драгош…

Д р а г о ш. Да?

Л а у р а. Помнишь, три года назад, в такое же утро, ты пришел на лекцию в светло-синем костюме из такой пушистой материи?

Д р а г о ш (смеется). Нет.

Л а у р а. До тех пор я видела тебя только в сером разных оттенков. И вдруг ты пришел в светло-синем.

Д р а г о ш (весело). И тебе понравилось?

Л а у р а. Это было так странно. Как будто открываешь ставни и видишь знакомый пейзаж. Обычно он в легкой пепельной дымке, а тут вдруг предстает ярко и отчетливо. Не знаю, понимаешь ли ты меня. Лицо твое было озарено каким-то новым светом. Широко распахнутые серые глаза стали ярко-синими. Весь ты был как очистившееся от туч весеннее небо.

Д р а г о ш. Ты меня любила и потому видела в таком свете.

Л а у р а. Правда. А ты меня тогда еще не любил. Я точно знаю день, даже минуту, когда ты полюбил меня.

Д р а г о ш. Правда? Ну скажи, когда это, по-твоему, произошло? Потому что я тоже знаю, когда это случилось.

Л а у р а. Ты рассказывал нам про Vanessa urticae[3]. Подошел к доске, легко и изящно нарисовал усик и, держа мел в руке, повернулся к нам. Ты стоял с поднятой рукой, как вдруг твои глаза остановились на мне, расширились, словно ты увидел меня впервые, ты умолк и молчал долго, так долго, что студенты начали шушукаться. Потом заговорил, но изменившимся голосом, и вся лекция была обращена только ко мне.

Д р а г о ш. Нет, не тогда.

Л а у р а. Не тогда?

Д р а г о ш. Нет. На предыдущей лекции. Когда я показал вам в микроскоп hymenopterae[4]. Когда ты склонилась над микроскопом, я увидел на фоне окна твой лоб, подбородок, шею.

Л а у р а. Я не знала, что именно тогда ты начал любить меня.

Д р а г о ш (нежно смотрит на нее). Любовь моя! Любовь!

Л а у р а (отходит). Работай, Драгош!

Слышится звон колоколов деревенской церкви.

Колокольный звон, как в первый вечер, когда я приехала к вам…

Д р а г о ш. И я покорил тебя своими страданиями. Как хорошо, что я тогда повредил ногу! Ты смягчилась и больше не сопротивлялась моему напору.

Л а у р а. Есть вещи, перед которыми даже самые сильные женщины забывают, что они сильные. Сострадание обезоруживает.

Д р а г о ш. Почему ты говоришь об этом с грустью? Даже с сожалением. Что с тобой, Лаура?

Л а у р а. Нет, я не сожалею.

Д р а г о ш. Не сожалею!.. Вот так ответ! Ты скажи: я счастлива, мой любимый. Я самая счастливая женщина на свете!

Л а у р а (пытается отшутиться).

Нет, не ласкает сказкой нежной
Моя любовь, — томит тоской.
Твоя душа как дух мятежный,
Как демон с мраморной красой.

Д р а г о ш. Не прячься за стихи, не ускользай от ответа. Что с тобой, Лаура?

Л а у р а. Ничего, дорогой. Я хочу пойти на вокзал.

Д р а г о ш. Ты не в своей тарелке, милая. Тебя очень расстроило все, что произошло здесь вчера и сегодня. Меня это тоже больно задело. Вот я и пытаюсь вылечиться с помощью работы и любовного зелья. С помощью твоих слов. Ты нужна мне, Лаура.

Л а у р а. Ты все забудешь, Драгош, и рана залечится. Все войдет в колею. Мама и Марианна уже забыли.

Д р а г о ш. Ты думаешь, мама уже забыла? Мама никогда ничего не забывает. Но она права. Она сознает, что есть доля и ее вины перед Марианной, ты сама это понимаешь. Поэтому она и Марианне прощает ее ошибки.

Л а у р а. Обыкновенная сделка.

Д р а г о ш. Лаура! Какая сделка? Как может мама ставить ей в вину вчерашнюю выходку, все ее нечистоплотное поведение… весь шантаж, да, да, почти шантаж, если сегодня сама нанесла ей такой же удар? Есть что-то величественное в поведении мамы. Мне кажется, ты еще недостаточно хорошо ее знаешь.

Л а у р а. Возможно.

Д р а г о ш. Ты все-таки уходишь? Побудь со мной еще немного.

Л а у р а (как эхо). Побуду еще немного. (Садится.)

Д р а г о ш. В такой семье, как наша, мне всегда казалось, что… я дышу самым чистым воздухом… и отец…

Л а у р а. Ну, говори. Говори, Драгош! Не комкай, не таи в себе, если наконец понял.

Д р а г о ш. Нет. Лучше не надо. Пусть все останется таким же прекрасным.

Л а у р а. Как же все может остаться таким же прекрасным, если люди оказались совсем не те, за кого ты их принимал.

Д р а г о ш. И все-таки. Видишь ли, лично для меня ничего не изменилось. Если б я не был сыном своего отца…

Л а у р а. Какая разница? Разве это меняет все, что здесь произошло?

Д р а г о ш. Не надо, молчи! Не будем больше думать об этом. Не будем думать, кто чей отец.

Л а у р а. Как? Ты только что говорил о чистом воздухе, а теперь опять сводишь все к проблеме отцовства. Вся драма для тебя сводится лишь к тому, кто от кого и у кого родился. Как в мелодраме. Ну а лицемерие, которое всплыло при этом на поверхность?

Д р а г о ш. Не подливай масла в огонь, не вороши. Не говори больше об этом.

Л а у р а. А ложь? А высокомерие?

Д р а г о ш (резко и громко). Лаура, замолчи!

Л а у р а (еще громче). А эгоизм и алчность? А притворство и цинизм?

Д р а г о ш (еще более резко). Прекрати! Я не хочу этого знать, не хочу даже слушать, что ты говоришь! (Отходит на несколько шагов и закрывает лицо руками. Потом возвращается и, успокоившись, продолжает по-прежнему обезоруживающе кротко.) Пощади меня, Лаура! Мне необходим покой, душевное равновесие! Давай будем счастливыми, спокойными.

Л а у р а (тоже тихо). Любой ценой?

Д р а г о ш. Любой. (Целует ей руку. Подходит к секретеру.) Почему ты не садишься? (Снова начинает работать.)

Лаура идет к двери, смотрит в сад, потом тихо подходит к Драгошу, гладит его по плечу.

Что ты делаешь?

Л а у р а. Мне показалось, ты запылился. (Целует его.) Я люблю тебя, Драгош, и очень хочу, чтобы ты был счастлив.

Д р а г о ш. Наконец-то!

Л а у р а. Разрыв с тобой словно самоубийство, словно казнь, когда из груди вырывают сердце, легкие, саму жизнь. У меня здесь — страшная зияющая рана. И с этой болью я уйду.

Д р а г о ш. Ну так не уходи! Останься дома. Кто тебя заставляет идти на вокзал? Дай письмо кому-нибудь, кто едет в город.

Л а у р а. Я должна идти. До свидания, Драгош. (Останавливается в дверях, колеблется, прислоняется к косяку.) И все-таки я не Маргарита Готье{16}. Я не могу уйти, как в романах. (Тихо и горестно.) Драгош, почему ты такой трус?..

Д р а г о ш (перебивает ее). Лаура! Подожди! Я хочу тебе что-то сказать.

Л а у р а. Говори.

Д р а г о ш. Год назад, в точно такое же утро я встретил тебя в городе, на маленькой улочке с редкими домами. Увидав меня, ты вздрогнула, как человек, пробудившийся от сна и увидевший воочию свой сон. Давай лучше вспоминать это! Давай будем веселыми!

Л а у р а. Но разве мы сможем быть веселыми, если будем жить с закрытыми глазами?

Д р а г о ш (шепотом, словно поверяя тайну). Сможем, сможем!

Л а у р а. Я не смогу.

Д р а г о ш (ласково). И ты сможешь. Научишься. Будь умницей, сиди здесь, около меня. Я буду работать, а ты — смотреть, как спускаются сумерки. Такая красота, покой. Все как прежде. Книга эта будет великим произведением, известным во всем мире. Ты будешь счастлива, потому что ты моя жена и любишь меня. Моя скромная слава станет и твоей…

Л а у р а. В таком случае работай, Драгош, работай!..

Д р а г о ш. Я работаю. (Склоняется над рукописью.)

Л а у р а (медленно поднимается). Я все-таки пойду на вокзал, а то стемнеет. Ты сиди здесь, не отрывайся от работы. (Уходит.)

Д р а г о ш. Ты ушла? Не задерживайся, моя упрямица!