Жара

Вторник, 24 августа

Все утро майор Анохин и его присные рыскали в зеленых насаждениях вдоль трассы Новой Риги. Брахману казалось то одно, то другое.

– Вроде вот этот лесочек, и здесь дорожка была направо, – радостно восклицал Петр Михайлович.

Милиционеры начинали рыть землю, но ничего путного не находили.

– Эх, черт, как же я запутался тогда в потемках, – горестно охал Петр Михайлович. – А, может быть, это не тот поворот с Новой Риги, а чуть пораньше надо было сворачивать?

– А, может, где-нибудь подальше надо было проехать? – услужливо подсказывал Анохин.

– Нет, ну что вы, Андрей Алексеевич, там уже мост через Истру, а его я точно не переезжал.

После нахождения каждого нового места раскопок Анохин докладывал ситуацию Захарьиной, которая каждый раз горестно ахала. Ее очень раздражала безучастность мужа, который в ожидании встречи с искусствоведом-экспертом с безразличным видом сидел в кабинете Захарьиной.

Наконец Анна не выдержала:

– Федя, тебе что неинтересно то, что делает Анохин?!

– Абсолютно неинтересно, – устало ответил Измайлов, – Брахман водит Анохина за нос. Труп совсем не там.

– И ты знаешь, где он? – изумилась Захарьина.

– Пока я могу только предполагать. Но если завтра с утра мы не продолжим заниматься твоими художественными изысканиями, то я, скорее всего, найду этот труп.

– Ты это серьезно, Федя?

– Серьезней некуда. Вы ведь все делаете по закону, процессуально выверено. А я что? Сыщик-любитель. Мои ребята сейчас ведут негласное расследование. Вещь тонкая. И заверяю тебя, что все будет только в рамках закона.

– Ну ты хоть скажи, в каком направлении действуешь? – наседала на мужа расстроенная Анна.

– Понимаешь, рано. Но в общих чертах скажу. Меня очень смущает второй брак Брахмана. Нет, конечно, ничего дурного я в этом не вижу. Но ты понимаешь, Петр Михайлович в первом браке вел в высшей степени обеспеченную жизнь, очень любил свою роскошную дачу на Казанке. Мои ребята там побывали и даже все сфотографировали. Блеск! Прямо по Высоцкому – по курской казанской железной дороге, построили дачу, живут там, как боги. Ну, допустим, рыцарь этот Брахман. Все оставил бездетной жене. Но не похоже, что при тех деньжищах, которые уворовывались под чутким руководством Владимира Розенфельда, он не попытался свить себе новое загородное гнездышко. Говорят, он прямо-таки привязан к любимому Подмосковью. Думаю, что-то у его супруги есть. Должно быть. Теперь мои парни из службы безопасности роют землю носом. Ты же понимаешь, возможны разные варианты: неактуальность кадастров, запись на девичью фамилию жены, запись на фамилию матери и т. д. и т. п. По имеющимся данным госпожа Черышева была бедна как церковная мышь. И все же. Похоже, мы взяли след. Но пока только похоже.

– Да, Федя, де-факто, у вас прямо параллельное расследование.

– Ну что ты, Ань, должен же я помочь хоть чем-то своим бывшим коллегам. А ты, наверное, думала, что я по вечерам на свиданки бегаю?

– Уж больно ты с этих свиданок горячим возвращаешься, – ухмыльнулась Анна Германовна. – Ну да ладно, поехали на улицу Вавилова в этот чертов студийный дом.

Непосредственно напротив дома художников в подвальчике располагалось маленькое грязноватое кафе, в котором и произошла встреча сыщиков во светилой отечественного искусствоведения. «Вот уж действительно, – подумал Измайлов, – чем человек крупнее, тем проще он выглядит». Никаких художнических беретов, шарфов, клетчатых пиджаков. Скромно одетый мужчина невысокого роста широко улыбался.

– Здравствуйте, о прекраснейшая из прекрасных, – поприветствовал он Анну.

Анна представила своего супруга, и искусствовед-психолог понял, что сморозил чушь.

– Федор Петрович, ваша жена могла бы стать прекрасной моделью. Но, к сожалению, искусство позирования и помощь созданию прекрасного не находят в ее душе отклика. А может, просто нет сейчас новых Дали, Пикассо и им подобных мастеров. Теперь слушаю вас внимательно. Какова цель нашего похода в эти трущобы московского Монмартра? Я весь во внимании.

Анна четко сформулировала две задачи.

– Во-первых, мы хотим понять, действительно ли господин Крохин является серьезным художником? Или это обыкновенный шарлатан? А второй вопрос связан с попыткой определения психотипа этого странного человека. Говоря проще, мог ли художник, к которому мы направляемся, быть убийцей?

– Ну, Анна, и задачи, вы мне ставите – процедил Антоний Денисович. – Убийца или не убийца? Разумеется, есть классические примеры типа Микеланджело Буанаротти, в котором ангельское и дьявольское сочетались так причудливо. Уж, конечно, не говорю про скандального Караваджо. Да, впрочем, вы мою книжку-то читали. Помните, выделенные мною типы и подтипы? Хорошо, посмотрим. Вот ведь какие дела. Ну ладно, с богом, – сказал Антоний Денисович.

Дверь в студию открыла Катя. Она волновалась настолько, что губы у нее дрожали. Владимир, наоборот, был спокоен и уверен в себе. Он почтительно поздоровался с мэтром искусствоведения господином Рыбарем-Панченко, с большой благодарностью пожал руки Захарьиной и Измайлову. Посреди комнаты на двух стульях стоял холст, закрытый обширной белой простыней.

Владимир Михайлович резким движением сбросил покрывало-простынь, и зрители увидели обнаженную женскую фигуру необыкновенной или, как любила говорить Захарьина, неземной красоты. Конечно, все сразу поняли, что перед ними Катя, жена мастера. Но это была совсем другая Катя. Сила любви мужа и его виденье художника превратили миленькую девушку в нечто возвышенное и недосягаемое. Как ни странно, молчание нарушил Федор Петрович.

– Как вы с красками работаете! Замечательные блики! Кто же подсказал поставить так свет? – Измайлов был искренне восхищен.

Эксперт не проронил ни слова. Он ходил вдоль картины, внимательно разглядывая детали, изучая сквозь лупу красочный слой и, наоборот, для ощущения глубины перспективы отбегая к противоположной стене комнаты. Молчание затягивалось. Наконец Антоний Денисович обратился к замершему Крохину.

– Молодой человек, вы понимаете, в каком жанре вы работаете?

Володя тяжело вздохнул.

Рыбарь-Панченко криво улыбнулся:

– Вы вторглись в область, где работали величайшие из великих: Джорджоне, Тициан, Веласкес, Энгр, ну и кое-кто рангом пониже. Обнаженная возлюбленная – это классика классики. На таких сюжетах проверяется все. Я подчеркиваю, все. И техника, и художническое виденье, и внутренний взор. – Великий специалист умолк. – Где вы учились?

Владимир Крохин сбивчиво назвал ему учебное заведение и имена своих учителей.

– Н-да, – протянул Рыбарь-Панченко, – половина из них – мои ученики, хотя некоторые старше меня. – Так вот ничему такому они вас научить не могли. И я бы не мог. Впрочем, глупо считать Перуджино – учителем Рафаэля. Рафаэль – это Рафаэль. У вас, молодой человек, – вновь обратился Рыбарь-Панченко к Владимиру, – гениальные задатки. Большего я вам не скажу из-за вашего возраста. Что ж, будем заниматься вашей судьбой.

У Кати готовы были подкоситься ноги.

– Сейчас я покажу вам другие мои работы.

– Хорошо, отберите десяток достойных полотен, – я посмотрю.

Владимир подготовился к визиту высокого гостя тщательно. Ему были продемонстрированы два превосходных пейзажа, три картины на тему Севера, куда отец возил маленького Володю до успехов перестройки и гласности, неплохо выглядели два городских пейзажа. Рассмотрев последний, Рыбарь-Панченко твердо сказал:

– Все на пятерку с плюсом по моей неслабой шкале. Я буду вами заниматься и заниматься серьезно.

– Посмотрите еще один портрет, – умоляющим голосом попросила Катя и поставила на подрамник незаконченный портрет Михаила Семеновича Крохина. Правый нижний угол был схвачен черной креповой лентой.

– Какая бездна чувств, – заохал маститый искусствовед. – Какая техника! Восхитительно! Скажите, вы очень любили этого человека? – спросил великий искусствовед.

– Антоний Денисович, это мой отец. Он погиб позавчера.

– Какая жалость, какая жалость, – сказал Рыбарь-Панченко. – Простите, что пришлось вторгнуться к вам в столь скорбный час, простите. Володя, вы уже сейчас очень большой художник. Может быть, лучший из тех, кого я знаю. Я постараюсь руководить развитием вашего таланта и организую необходимую поддержку. План такой. Нужна выставка в прекрасной галерее. А потом – продавать, продавать и продавать. Ну да ладно, еще раз всего хорошего.

Когда троица «искусствоведов» вернулась в облюбованное ими кафе, Анна вопросительно посмотрела на Рыбаря-Панченко:

– Антоша, что вы можете сказать по поводу моих двух вопросов?

– Вот мои ответы, – произнес светила. – Парень – действительно гениальный художник, даже понять не могу, откуда он взялся. Обычно хороших ребят мы замечаем лет с 12–13. Знаете, всякие выставки во дворцах творчества молодежи и тому подобное. А тут такая история. Я не видел его ни разу. Какой-то Крохин, и вдруг такие полотна. Его обнаженная возлюбленная и портрет покойного папы – уже сейчас ушли бы за черт знает какие деньги. Я конечно же не допущу, чтобы его творения гнили в запасниках Третьяковки или Русского музея.

Измайлов поперхнулся.

– Да-да, Федор Петрович. Покупает музей картину молодого мастера – престиж, красота, а потом – запасники. Нет ничего аморальнее и позорнее, чем наша система экспонирования художественных ценностей. Большевики провозгласили совершенно правильный лозунг. Искусство – народу! А что же из этого вышло? Сейчас прямо просится на свет новое товарищество передвижных выставок. Только, с техническими возможностями XXI века. Потом, почему нельзя экспонировать вашего Крохина в музеях Сургута, Ханты-Мансийска, Тюмени и так далее? Там живет тот самый народ, благодаря труду которого мы все кушаем хлеб с маслом. А в сфере искусства про них забыли. Экспонируют все больше оленьи тапочки. Нужны хорошие прогрессивные любящие русское искусство частные коллекционеры, на основе собраний которых и можно запустить новых передвижников. Эту крохинскую возлюбленную должны видеть люди, должны понимать, насколько прекрасной может быть современная женщина.

Захарьина и Измайлов сидели подавленными.

– Но ничего, – продолжил Рыбарь, – поможем сделать хорошую выставку.

Тут вклинился Федор.

– Я работаю на высококультурного просвещенного олигарха. Может быть, слышали такую фамилию – Матвей Серебровский?

– Слышал, – не без удовольствия отметил Рыбарь-Панченко. – Вот таких людей и надо подтягивать к сохранению и пропаганде современной русской живописи. И, ради бога, не делайте из мальчика убийцу. Поверьте, у меня есть свои критерии, но здесь даже речи быть не может. Его творчество наполнено светом и любовью, мрачные и инфернальные мысли пока еще не посещают эту чудесную голову.

Федор и Анна переглянулись.

– Очень интересно, – заметил Измайлов, – но мне пора, есть еще одно дело на сегодня. Был рад знакомству.

Дело Федора затянулось далеко за полночь. Когда он вернулся домой, Анна уже крепко спала.

«Говорить или не говорить?» – спрашивал себя Измайлов. Как-то само собой дело перешло к исполнению супружеских обязанностей. Между поцелуями и ласками Анна вдруг деловито спросила: