Распутье

27

Макар Сонин записал: «Можно любить, можно ненавидеть Устина, но ежели кто видел хоть раз его бой, тот не сможет не дивоваться. Как он рубил, как он стрелял – смотреть жутко. Такого лучше держать в друзьях. Они будто срослись с конём. И Коршун стал продолжением руки Устиновой, головой Устиновой. Я видел, как сбоку налетел на Устина казак. Коршун бросил себя в сторону, и сабля казака прошла мимо, а уж тут Устин не оробел, выстрелил и покатился казачина, второй зашёл с другого боку, блеснула сабля и покатилась безвестная голова, ако тыква по полю. А кто спереду зашёл, того поразил своими копытами Коршун. Не приведи господь встренуться с Устином в боевом поединке – головы не сносить. Останется она валяться в жухлой траве, таращить пустые глаза в небо, ждать прилета ворон. Сейчас вот все рассказывают о своем геройстве, но все молчат о своей трусости. А она была. Может, то была и не трусость, а непривычность. На Устина этого не скажешь. Даже средь его противников не нашлось такого, кто бы бросил укорное слово вслед Устину. Отпустили его с богом, хотя каждый бы хотел иметь средь нас такого командира. А то, что он устал, тому поверил каждый.

Лонись японцы заняли Ивайловку. Евтих Хомин хлебосольно угощал “победителей”. Осада тожить благоговел перед Хоминым, который в срок поспел с подмогой. Но оба молчали, что Осада приказал стрелять в своих, то бишь белых и бандитов. Осада дажить снизошел до того, что сделал смотр той банде. Говорят наши лазутчики, что Осада вельми кисло улыбался при виде этой вшивой банды, даже побрезговал подать руку Кузнецову. Но будто он сказал весьма приятные слова, мол, император их заслуг не забудет. Хохотно. Сам Осада их забудет, как только уйдет из Ивайловки. Мол, императорская армия поможет навести в России порядок. Будут будто бы они с нами жить в мире и дружбе. Да только никто не верит той азиатской дружбе. Знаем мы их, повидали немало. Пока гладишь по шерсти, они друзья, чуть против, то уже враги навек. Арсё – то другое дело, это наш до гроба человек, всегда будет с нами. Он тоже в этом бою показал себя. Был с Журавушкой в отряде Шишканова, говорят, что он дрался не на живот, а на смерть. Журавушка тоже отличился ладно, поначалу бил японцев прикладом, а потом выхватил у японца винтовку со штыком и почал ею работать, как вилами. Знамо, обучи наших ребят военному делу, то многие бы показали себя. А то ить неучи и пулям, как попу-батюшке, кланяются.

Не знает Макар Булавин, кого он выкормил и взрастил. Этому Хомину жить немного осталось, все ивайловцы поклялись, что угробят его, а за что, то скажу. Он по приказу Осада собрал в школу баб и девок. Набралось за сорок. Японцы их сильничали. Ежли до этого большинство ивайловцев держало нейтралитет, то сейчас то большинство ушло в сопки. В деревне стон и плач. Такое делали белые, но не столь открыто и похабно.

Вчера в полночь ивайловцы напали на японцев. Долго «разговаривал» пулемет. Потом смолк. Сегодня дошел до нас слух, что ивайловцы без числа перебили японцев, выгнали их из деревни, ранили Хомина, поперебили бандитов, кто жив остался, то бежали с японцами. Опять несколько девок повесились. Кто же возьмет замуж порченую? Горе и беда.

Только счас пришел нарочный от ивайловцев, просят помощи, будто японцы получили подкрепление и хотят напасть на Ивайловку и сжечь ее, побить наших людей. Всё, бросаю писать. Есть приказ строиться, затем па́дать на телеги и гнать коней на помощь нашим. Припекло! Когда мы звали их, то пришла малая толика, счас мы идем всем скопом. Жаль, нет Устина, он бы грамотнее построил дело. Но и Иван Шибалов хорош…»

Японцы не приняли боя и ушли за Михайловский перевал, партизаны их не преследовали.

Макар писал: «И снова они пришли, пришли большим числом, что нам, будь мы даже солдатами, а не партизанами, то не устоять. Все ушли в тайгу. Была взята Ивайловка. Осада приказал сжечь ее. Но наши лазутчики донесли, что от этой затеи его отговорил Хомин. Хомин будто сказал, мол, ежели вы сожгете, то вся долина восстанет против вас. А Осада будто спросил, мол, и ты тоже восстанешь против нас? Хомин ответил, что обязательно восстанет, потому как пепелище нет резона защищать. Осада будто подумал и согласился с Хоминым. Странная покладистость у этого Осады. Он пришел в нашу деревню. Здесь тоже было пусто. Пограбили что могли, но жечь тоже не стали. Захватили Мартюшева, он как-то откололся от банды Хомина и Кузнецова, приказали ему вести по нашим следам. Согласился, но сам послал своего парнишку, чтобы он упредил нас, что ведет на нас японцев. Сам чёрт не разберет этих людей! Только днями Мартюшев был против нас, счас снова пошел с нами. Весь мир в метании, все люди в мотании. Вот что творит с людом революция! Устин – беляк, Устин – красный, теперь Устин – нейтральный. Говорит, что землю будет пахать, винтовки и в руки не возьмет, кроме как на охоту.

Японцы идут. Патронов у нас мало. Почти половина ивайловцев без винтовок, ить средь них нет охотников. Вот дела… Люд есть, то воевать нечем, было оружье, то люду не было. Ждем подхода японцев. Хотим дать им жару…»

И был бой, где партизаны окружили японцев со всех сторон и начали расстреливать их почти в упор. Японцы бросились назад, а там другая засада. Кинулись они влево, там тоже ждали их партизаны, метнулись вниз по Полынихе, смяли заслон партизан, вырвались из кольца и долго бежали, не переводя духа. Добрую баню устроил Иван Шибалов для «дорогих гостей». Теперь они нескоро сюда появятся. Однако надо было быть начеку. А главное, раздобыть денег затем, чтобы купить оружие. Арсё и Журавушка пообещали добыть деньги. На них удивленно посмотрели Лагутин, Шишканов, Шибалов, но промолчали, мол, добывайте, мы не против, но откуда у вас деньги? Арсё на этот немой вопрос ответил:

– Их нам оставил Тинфур-Ламаза. Он сказал: «Когда будет черный день у нашего народа, можете взять, сколько надо, денег». Мы думаем, что этот черный день настал.

Японцы ушли из негостеприимной долины в Семёновку. Люди вернулись в свои деревни, чтобы между войнами заняться мирными делами. Они не армия, они должны кормить сами себя, а вместе и белых, и красных, и японцев. Война в любые времена тяжким бременем ложилась на плечи мужика. А такая – тем более.