Некро-Тур

Глава 9

Часть 2

Он резко проснулся и расширенными от ужаса глазами уставился в потолок. Сердце бешено стучало в висках, воздуха категорически не хватало.

«Инфаркт? Инсульт?» - пронеслось у него в голове прежде, чем он осознал, что ему просто приснился кошмар, а воздуха не хватает потому, что на грудь навалилась девушка. Какая же она… тяжелая…

Он попытался ее сдвинуть, но она, не просыпаясь, сонно заворчала и уцепилась за него еще крепче.

Кошмар потихоньку отступал, мерк. Сердцебиение улеглось. Макс перевел взгляд на серую муть за окном и некоторое время пытался сообразить, что сейчас – день, утро? Вечер?

Потом вспомнил, выбрался из постели и подошел к кадке в углу. Забулькал в ней деревянным половником, напился. Как старый при́ход, на него вновь обрушился только что виденный кошмар, он зажмурился пытаясь его прогнать, отдышаться.

- Ты чего подскочил?

- Сон…, - Макс открыл налитые кровью глаза и посмотрел через плечо. Акулина сидела в кровати и зевала. В прорехах старой домотканой рубахи виднелись огромные тяжелые полукружия грудей, среди вязаных покрывал белело рыхлое бедро. Длинные серенькие волосы сальными ручейками текли по плечам, спине.

- Ложись, еще рано. Надо хорошенько выспаться перед Праздником.

Макс едва сдержал гримасу отвращения, но тут же с отчаяньем почувствовал, что организм по-своему отреагировал на открывшееся ему зрелище. Яйца под застиранными до дыр трусами подтянулись, а член начал наполняться кровью. Акулина мгновенно заметила эту метаморфозу, стряхнула сонливость и, поспешно прикрывшись, угрожающе зашипела: «Даже не думай…»

- Знаю, не дергайся, дура, - он отвернулся и принялся торопливо набивать козью ножку самосадом. Чудовищное курево, но он к нему уже привык. Затхлая вода из кадки тяжело плескалась в желудке, руки с похмелья тряслись, рассыпая плохо просушенные листья. Затылком он чувствовал настороженный, сверлящий взгляд, чертыхнулся и вышел во двор. Кое-как закурил, прикрывая самокрутку ладонями.

Деревня, как и в прошлом году, уже гудела. Пироги, жарёха, кто-то даже заморочился с холодцом, пустив на убой в честь Праздника одну из старейших свиней.

«Студень», - поправил он себя, - «Здесь по старинке его называют студнем».

Пропитанный алкоголем желудок сжался. Захотелось чего-то легкого, но богатого белком, вроде сашими… или, на худой конец, простого куриного бульона… Но куры все передохли еще прошлой осенью, и местные, поубивавшись пару недель, благополучно о них забыли. Скоро такая же участь постигнет и овец…

Словно отозвавшись на его мысли, со стороны Большого Загона послышались возня и блеянье. Максим вспомнил, что на днях деревня решила забить двух из трех оставшихся баранов. По причине почтенного возраста от них уже не было толку, а жрали они за четверых. Теперь вся ответственность за будущий приплод осталась на последнем барашке – молодом, но рахитичном и совершенно слепом…

Блеянье приблизилось, и Макс, затушив окурок, торопливо вернулся в дом. Он боялся, что мужики попросят «пособить», а он не сможет отказать. Нет уж. Только не сегодня. Акулину по причине скорых родов не тревожили, и он бо́льшую часть времени прятался от людей за ее широкой спиной.

- Кто тама? Макарка? – спросила девушка, зевая и лениво собирая сальные волосы в узелок.

- Не знаю. Наверное, - Макс некоторое время наблюдал за ее передвижениями по сумрачной комнате. Нехотя глянул на выпирающий под рубахой огромный живот и в который раз подивился, что ничего не чувствует к находящемуся там ребенку.

Тоска, уже давно ставшая его неизменным спутником жизни, вдруг обрушилась с новой, невиданной силой. Он бы задушил ее, как обычно, самогоном, но сегодня ему ни в коем случае нельзя напиваться. Вот смеху будет, если он проспит в пьяном угаре свой единственный шанс.

Сердце сковали вина и стыд, но он, глубоко погрузив голову в плечи и, воровато озираясь, вышел во двор, а потом двинулся, оскальзываясь на подсыхающей глине, к своему прежнему жилью. Скоро ему предстоит встреча с бывшей подружкой.

…

Около двух месяцев они пытались найти выход. Разрезали на «флажки» всю одежду, которая была при них, а так же автомобильные чехлы и сняли со «свадебного дуба» все Степановы ленточки. Они не частили - выставляли отметки каждые полтора метра – но их все равно едва хватило на два склона. Пришлось тратить драгоценные дни и прореживать уже имеющиеся, чтобы закрыть периметр до конца.

Они были уверены, что не может быть в этой Вселенной ничего монолитного, цельного. Даже бильярдный шар, каким-бы гладким он ни был, при микрорассмотрении оказывается полным морщинок и пустот. Лазеек, через которые можно прошмыгнуть. Надо только набраться терпения, нащупать такую червоточину и… удрать.

С самой Седмицы Анка плохо себя чувствовала, и постепенно ей становилось все хуже. Ясно было, что во время купания в затопленной могиле она подцепила какую-то заразу. Как бы часто она ни мылась, от нее продолжало вонять. Тяжелый, кислый душок, который пропитал ее насквозь, и никакая баня не могла его прогнать, хоть она и требовала ее топить дважды в день к большому неудовольствию бережливой Груши. Но запах – еще полбеды.

Она ослабла, подурнела. Прелестное, тонкое лицо отекло, засалилось и покрылось подростковыми угрями, а тело - чем-то, что местные старухи называли «приливной потничкой». Мелкие и крупные, отчаянно зудящиеся россыпи гнойных прыщей на спине, груди и животе. Старухи давали какие-то горькие отвары, но Анка, вежливо благодаря дарительниц, сразу после их ухода выплескивала настои за дверь. Кроме того, девушку постоянно тошнило, она почти не могла есть и к концу второго месяца ослабла настолько, что спускалась с чердака только в туалет.

А спустя еще несколько дней баба Груша, гоняя веником по избе жирных, зеленых мух, без обиняков попросила их переселиться. Макс попытался ее убедить, что приют насекомым дало что-то испортившееся в подполе, но получилось у него это крайне неуверенно. Он смутно надеялся на поддержку Степана, но тот не сделал ни малейшей попытки заступиться за них. Впрочем, Максим не держал на него обиды. Для деда из проблеска надежды они превратились в очередную потенциальную подкормку проклятой деревни. Может, приживутся, дадут потомство, разбавят своей кровью местную кровь. А может, и нет…

Поэтому он собрал Анку и пожитки и переселился в пустующую на окраине избу.

О наступившей осени он почти не задумывался. Без Анки продвижение его сильно замедлилось, но он был уверен, что еще пара недель, и он найдет выход. Какой смысл забивать себе голову предстоящей зимой? Зиму они точно проведут не здесь…

Но о грядущих холодах за него неожиданно подумали местные. Каждый день он с вершины холма наблюдал бурную деятельность, ведущуюся у него во дворе. Мужики, оглашая округу звонкой «Пчелкой», споро заготавливали дрова, затыкали щелястые стены дома мхами и сеном, колотили небольшую стайку для скотины.

Скотины у Макса не было, но, в угрюмом раздражении глядя на растущие стены хлева, он подозревал, что скоро появится.

Каждый раз он собирался пресечь эту кипучую возню, но что-то его удерживало. Быть может, голосок неуверенности (или здравого смысла?), который то и дело робко шептал: «Что, если...?»

Он ненавидел этот голосок, но не мог его игнорировать, поэтому шел на трусливый компромисс. Не «Что, если ты не найдешь выход?», а «Что, если ты не найдешь выход… до наступления холодов?..»

Подозрения его оправдались. Когда хлев был готов, пришли женщины. Привели крутобокую, кривоногую козу с уродливым, раздутым выменем, притащили дюжину серых кроликов и несколько тихих, облысевших от неведомой болезни кур.

Как раз выпал первый снег, и Макс, отчаянно боясь подхватить в своих летних ботинках простуду, сидел возле горячей печки. Кутаясь в старое, стеганое одеяло он вышел во двор и растерянно наблюдал за животными, осваивающимися на новом месте.

- Что мне с ними…, - начал было он, подавив привитый воспитанием порыв поблагодарить, - Я никогда…

- Не тужи́. Акулина научит, - ответили бабы. Макс заметил ухмылки на лицах своих благодетельниц, а потом встретился взглядом с Акулиной. Ее пустое, баранье лицо порозовело на первом морозце, нос картошкой блестел. Глаза смотрели неподвижно – по рыбьи, а на губах гуляла легкая улыбка.

Акулина приходила ежедневно. Доила козу, кормила кроликов, собирала яйца из-под кур и готовила еду. Но и в перерывах между хлопотами она не уходила домой, а усаживалась на табурет у входа и валяла Максу зимнюю обувку или вязала безобразные, но очень теплые кофты, или шила тому же Максу теплый тулуп.

На Анку ее забота, само собой, не распространялась, и Макс понимал, почему. Местные помогали ему, потому что видели от него в перспективе пользу. В Анке же, явно больной, бо́льшую часть времени проводящей в постели под тремя одеялами, они никакой выгоды не видели. Поэтому ни тулупа ей, ни валенок…

Когда Макс облачился в новую зимнюю одёжку, то порадовался, что в доме нет зеркала. Припомнилась старая иллюстрация к Робинзону Крузо, где тот, закутанный в грубо выделанные шкуры, бродит по берегу. Впрочем, наряд оказался на удивление теплым и удобным, и он от души поблагодарил Акулину за заботу, а на утро вернулся в новом облачении в холмы.

Первый снег сошел, но тепла уже ждать не приходилось, и он побеждённо сбросил темп. Нет, он не терял уверенности, что непременно найдет брешь, но теперь отложил побег до весны. О том, чтобы оставить деревню по такому холоду, он уже не помышлял. Недалеко они утопают в одном тулупе на двоих, а от машины уже давно остались рожки да ножки – растащили её полностью. Запасы бензина местные сожгли еще летом, заправляя древние керосинки и пуская на растопку. Для них и машина, и бензин – были чем-то случайным, халявой, вроде выигрыша в лотерею. Сожгли и забыли. Думать о будущем этим людям было несвойственно.

…

Макс прекрасно понимал, чем обусловлены ежедневные длительные визиты Акулины, и поначалу её молчаливое присутствие страшно его раздражало.

«Не дождешься, толстуха! Только не с тобой!», - думал он, исподтишка наблюдая за ее текучими, словно под водой, перемещениями по избе.

Но по мере того, как холмы одевались в снега, его все сильнее тяготило одиночество, и он неизменно был рад вернуться в морозных сумерках и встретить нормальное человеческое существо, ожидающее его с миской горячего супа.

Анка же к тому времени уже давно осознавалась, как нечто вялое и болезненно раздутое, слабо постанывающее под одеялами и распространяющее при малейшем движении волны теплого, прокисшего смрада… Трудно и жутко было оставаться с ней наедине, при горящей в углу лучине, когда Акулина, закончив с ежедневным патронажем, заматывалась в толстую шаль и молча уходила на ночь. Ни поговорить толком, ни…

С Анкой у них ничего не было с того самого дня, как они застряли. Один раз, еще в сентябре, они попытались «расслабиться», но уже через минуту девушка горестно всхлипывала, пряча лицо, а Макс – напуганный и полный гадливости – одной рукой успокаивающе гладил ее по вздрагивающему плечу, а другой – украдкой, но тщательно, вытирал член краем футболки. Это было ужасно – все равно, что сунуть его в миску с протухшим, холодным творогом.