Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов»

33. Аномалии 2: не только Eigensinn

По мере погружения в материал стали обнаруживаться новые «аномалии», которые высвечивали другие, ранее для меня незаметные допущения, образующие конструкцию «черного ящика».

Большинство авторов, писавших о брадобритии при Петре I, объединяло убеждение в том, что отношение к брадоношению в Московской Руси было всеобщим и единым. Этот тезис никем специально не обосновывался: он входит в число неосознанных убеждений, которые не ставятся под сомнение и образуют каркас рамки, внутри которой данное историческое явление (брадобритие при Петре) представляется понятным и поучительным. Приведу отрывок из очерка Г. В. Есипова «Русская борода и немецкое платье» (1863):

Убеждения русского человека допетровского времени во всех классах народа без исключения шли в уровень с религиозными его понятиями, почерпая в них свою силу и непреложность. Уклонение от преданных отцами и предками религиозных понятий считалось преступлением – отсюда происходила та неподвижность в мышлении, та ненависть к новым идеям, которые могли поколебать убеждения, связанные тесно в практической жизни с религиозными понятиями. Русь допетровская, как мы сказали выше, действовала в силу одних и тех же убеждений во всех классах народа. <…> В допетровское время борода была символом русской народности, русской старины и предания, – как признак отчуждения от латинства, она служила существенным признаком всякого православного; бритье бороды было дело неправославное, еретическая выдумка на соблазн и растление добрых нравов[857].

Отталкиваясь от убеждения, что взгляды на брадобритие «во всех классах народа без исключения» были едиными, Г. В. Есипов легко распространяет взгляды, сформулированные в Окружном послании патриарха Адриана против брадобрития на всю «Русь допетровскую» и делает заключение, что «реформа Петра Великого последовала в такое время, когда народ не только не был подготовлен к ней, но, напротив, был пропитан убеждением о неприкосновенности брады и усов и о смертном грехе подсекати и остризати брады»[858]. Таким образом, брадоношение рисуется неким всеобщим и даже надличностным элементом повседневности «допетровской Руси». Г. В. Есипов впервые обратился к политическим процессам Преображенского приказа, но для него все голоса сливаются в один: отдельные люди изображаются единой коллективной личностью – «народом», «Русью допетровской», которая «сильно ворчала», потому что «тяжело ей было расставаться и с бородою, и с одеждою предков»[859].

Такая оптика, создаваемая за счет необоснованных и даже неосознанных допущений, способствует выведению Петра I за пределы «жизненного мира» его современников и делает его человеком исключительным, как бы неким инопланетным гостем. Именно таким рисуется царь в историографических текстах, посвященных брадобритию. Так, Н. Г. Устрялов объясняет события, связанные с введением брадобрития при Петре, путем резкого противопоставления царя и всего «русского народа». В то время как «ничем так не гордился русский народ перед немцами и ничем в своих обычаях так не дорожил он, как бородою», Петру I оказалось доступным совершить «первый» и «самый трудный» «шаг к перерождению России» – «сгладить внешнее отличие русского народа от народов западных» с тем, чтобы «оторвать Россию от Востока, от грубой татарщины, сблизить ее с Европою и включить в семейство государств образованных»[860].

Разумеется, не все ученые были согласны с такой прямолинейной концепцией. М. М. Богословский по ее поводу написал: «Устрялов вовсе не прав, когда он говорит, что „этот первый шаг к перерождению России был самый трудный“, и не прав вдвойне. Во-первых, в бритье бород, конечно, еще не заключалось никакого перерождения России и, во-вторых, и самый шаг едва ли был очень трудным». Богословский обращал внимание на аномальные для этой концепции явления: брадобритие среди людей Московского царства XVI–XVII вв. было довольно широко распространено[861]. Как это было возможно при всеобщем убеждении, что брадобритие лишает мужчину Образа Божия и ставит под угрозу вечную участь (о чем говорится в Окружном послании патриарха Адриана)?

Но если мы поставим под сомнение само исходное положение, то есть убеждение в том, что вся Московская Русь была единой в отношении брадоношения, а от этого сомнения перейдем к анализу текстов XVI–XVII вв. с целью обнаружить не только сходство между ними, но также индивидуальные и уникальные черты, мы убедимся, что никакого единства в этом вопросе вовсе не существовало даже в церковной среде (см. п. 8 в этой книге). Причем Окружное послание патриарха Адриана против брадобрития в их свете представляется вовсе не выражением взглядов «Руси допетровской» (как считали Устрялов, Есипов и многие другие авторы), а достаточно сложным, книжным и наиболее радикальным из всех когда-либо создававшихся в Московском царстве дискурсов о брадобритии, который был разработан в среде церковных ученых патриаршего круга 1690‐х гг. и ориентирован на образованных читателей, скептически относившихся к церковному мнению о греховности брадобрития (см. п. 15). Более того, интеллектуальная культура Московской Руси конца XVII в. позволяла некоторым ее представителям поставить под сомнение и отвергнуть все аккумулированные в Окружном послании аргументы (см. п. 7–12).

Это открытие помогает нам объяснить и те аномалии, на которые обратил внимание М. М. Богословский. Действительно, если вопросы о допустимости и степени греховности брадобрития относились к числу дискуссионных, причем палитра ученых мнений по этому вопросу была довольно широкой, нечего ждать единства и в практиках брадоношения среди различных социальных групп Московского царства XVI–XVII столетий. В свете всех этих данных Петр I оказывается не столько неким инопланетным гостем, сколько человеком своего времени, одним из многих русских людей 1690‐х гг., сознательно отказавшихся от брадоношения, а до этого отвергших ту аргументацию, которой держались книжники патриаршего круга.

В ходе изучения дел Преображенского приказа 1699–1705 гг. картина еще более усложнилась. Избранная мной методика исследования документов политических процессов, призванная выявить действия всех акторов, а не только тех, кто произносил «непригожие речи» или вынашивал нелояльные по отношению к власти планы, позволила показать, что петровские инициативы, в том числе и брадобритие, встречали не только отторжение, но также лояльное отношение и даже поддержку со стороны подданных различных социальных статусов и в самых разных регионах (см. п. 19 и 26 в этой книге). Это наблюдение открывает интересную перспективу для пересмотра сформулированного еще в дореволюционной историографии на основе тех же дел Преображенского приказа тезиса о неприятии петровских инициатив подавляющим большинством российских подданных. Еще В. О. Ключевский обратил внимание на то, что многие инициативы первого российского императора определялись «насущными нуждами государства и народа», причем «уже до Петра начертана была довольно цельная преобразовательная программа, во многом совпадавшая с реформой Петра, в ином шедшая даже дальше ее»[862]. Н. П. Павлов-Сильванский, изучавший проекты реформ современников царя, заметил, что «Петр с ближайшими своими сотрудниками вовсе не был так одинок в современном обществе, как думают некоторые». Интересно, что отдельные авторы проектов происходили из холопов (Курбатов) и даже крестьян (Посошков)[863]. Но все же эти люди казались, скорее, исключениями, что, в общем-то, справедливо. Но насколько широк был круг лиц, с сочувствием относившихся к Петру I и его инициативам или просто не менявших к государю своего лояльного отношения? Е. Ф. Шмурло в своей классической работе «Петр Великий в оценках современников и потомства» (1912) был абсолютно убежден в том, что, за исключением некоторых «птенцов гнезда Петрова», «многомиллионная масса» современников относилась к царю-преобразователю и его реформам крайне отрицательно[864]. Разумеется, историк не обошел вниманием тот факт, что разнообразный фольклорный материал XIX в. (от поговорок до исторических песен) свидетельствует о том, что в крестьянской среде отношение к Петру, в том числе и к брадобритию, было не столь однозначным. Но он объяснял это тем влиянием, которое оказало на народный образ царя-реформатора время:

Два столетия протекли с того дня, как под царскими ножницами пала первая борода и обрезаны были полы длинного кафтана. К бритому подбородку привыкли, по крайней мере он стал терпим. Рядом с убеждением, что «борода – Образ и подобие Божие», «борода дороже головы», в народном сознании стало возможным и совсем иное: «борода выросла, а ума не вынесла», «мудрость в голове, а не в бороде». Примирились и с Синодом, с Сенатом; очевидно, острая форма боли ослабла, народный ум сумел в конце концов отделить внешность от содержания и простить реформе ее темные стороны. Наконец, что-нибудь да значили же богатырская личность царя-работника, всеиспытующий и проникающий взор его, простота обхождения и сближение с народом, неустанная энергия и гигантский труд, подъятый на благо Родины, наконец, слава победителя шведов!.. И действительно, все это нашло свое выражение в народных преданиях, сказках и песнях, посвященных уже не Антихристу, а «православному царю Петру Алексеевичу», «Петру Первому Великому», «полковничку преображенскому, капитану бомбардирскому». <…>

Здравый смысл народа заставил примириться с временным злом, и личные невзгоды умолкли перед внутренней правдой реформы[865].

Надеюсь, мне удалось достаточно аргументированно показать, что в действительности сведения о лояльном отношении и даже поддержке Петра и его политики обнаруживаются и в тех же делах Преображенского приказа – стоит лишь посмотреть на них под определенным углом зрения (см. п. 26 в этой книге). Сложившееся в историографии убеждение о некоем консенсусе неприятия петровских инициатив большинством населения нуждается в кардинальном пересмотре.