Музей заброшенных секретов

И откуда-то я помню это удивление (гордость, восторг…) — от того, что родной человек (женщина! слабое существо, как ты привык думать…) внезапно вырастает у тебя в глазах до грандиозного масштаба, а ты стоишь как пень (лес, снег, еловые ветви…) и тащишься от изумления: как она смогла? Такая маленькая… (Бабушка головой мне до груди доставала!)

— …та коричневая тетрадь, — достигает моего сознания папин голос, — где она заметки делала для воспоминаний…

Этот легкий когнитивный диссонанс меня, наконец, пробуждает:

— Коричневая тетрадь? — удивляюсь я почти уже осмысленно. — Бабушкина? Та, с криптограммами? А разве она не темно-зеленая?

Я мог бы поклясться, что она темно-зеленая. Как сейчас ее вижу: обложка изумрудно-травяного цвета, а внутри около двух десятков страниц, испещренных загадочными сокращениями — словно шифром какой-то провалившейся разведки.

— Да что ж ты все позабыл! — сердится папа. — Я же вам показывал, когда вы снимать приезжали, — коричневая тетрадь, толстая, в коленкоровой обложке, вон она у меня на бюро лежит!..

Может, при переходе из одного времени в другое происходит нечто вроде преломления лучей при переходе в другую физическую среду — и старые предметы в нашей памяти меняют форму и цвет? (А звук? Что тогда происходит со звуком, с давно отзвучавшими голосами?..)

— Кстати, — говорит папа в трубке, на своем малометражном пятачке, освещенном бабушкой Линой, как светом мертвой звезды: — Ты случайно не припоминаешь никого из ее товарищей, у кого были инициалы «А. О.»?

— Я?

О Господи, что он себе воображает — что мы с ним ровесники? Какие инициалы, я и по имени никого из тех дедов не вспомню… Хотя стоп, может, если сильно напрячься…

— «А — О», — отчетливо, по буквам повторяет папа, как глухому. — Или еще — «Ад. Ор.»

— Ад. Ор.? — тупо повторяю эхом.

— Я уверен, что это какое-то имя, — хвалится папа. — Два имени из ее тетради я уже расшифровал: Кричевский — это был дедушкин товарищ, в Норильске погиб, во время восстания, — и старик Банах, врач, не помнишь его? Он к нам хаживал, когда ты еще маленьким был, из-под Самбора приезжал — во Львове после ссылки не разрешали ему прописаться…

(«А я хлопець з-під Самбора, батько вмерли, мати хвора, співа-ю, гуля-ю, як холера…» — выстреливает у меня в голове непристойной строкой, которую тут же перекрывает автоматная очередь — аха-ха, что, черт собачий, не попал?..)

— Не помню я, пап…

— Вот и я не помню! — понимает он по-своему. — А у мамы не раз случалось — то «А. О.», то «Ад. Ор.». Причем «Адор» без точки, одним словом написано, вроде как по-французски — «же вуз адор», я вас обожаю… От «адорация». На псевдо не похоже, думаю, всё же инициалы, а никого с такими инициалами из их компании что-то не припомню. И кто бы это мог быть, так зашифрованный?

— Может, ты не про то думаешь? Это мог быть какой-нибудь бабушкин адоратор-ухажер девичьих лет, а тебе всё лента за лентой патроны подавай…

— Какой тебе адоратор, там целые цепочки событий с этими инициалами выписаны! Как формулы. Вот послушай, я тебе прочитаю… Сейчас, подожди, возьму тетрадь…

Шарк, шарк, шарк — прошаркал от аппарата, шлепая задниками тапочек, прежде чем я успел вставить свои пять копеек. Если я так и не сомкну глаз, утром придется Лялюше за руль садиться. Ничего себе мы со стариком ночку коротаем-развлекаемя — за все невыговоренные часы сразу. Или, точнее, это бабушка Лина нас развлекает. Насколько же ее еще хватит?..

— Смотри, — шумно возвращается папа в трубку, с чем-то там возится, шуршат переворачиваемые страницы: — Вот, нашел!.. Сорок четвертый год — мама на каждый год отводила по страничке и заполняла, видно, по мере того как вспоминала, что тогда было… И вот пожалуйста: «Встреча с Ив.» — это с Иваном, с твоим дедушкой, он везде так обозначен… Дальше, с большой буквы — «Портфель». Это они так с дедушкой познакомились: во время немецкой облавы…

— Я знаю. Дедушка сунул ей в руки портфель с листовками, она потом его под носом у немцев по улицам домой и донесла.

— Вот-вот!.. А сразу после этого «портфеля», в скобках, как комментарий: «Г. с А. О. на» — потом крестик, то есть «смерть», — потом латиницей — PZK, и дата — ноябрь сорок третьего… Пэ-цэ-ка — это какая-то аббревиатура, похоже, что немецкая… PZ — так обозначали полицию. Но раз крестик стоит, значит, речь про человека, про христианина… Видно, некий PZK погиб тогда, в ноябре сорок третьего, может, немец какой-то… И после этого могла быть облава… В любом случае, Г. с А. О. там были, и, видно, там тоже фигурировал портфель с листовками.

— Или с пистолетом.

Это у меня вырвалось само, будто кто-то другой за меня подумал, — пока папа говорил, я ничего не думал, только видел перед собой бабушкину запись бегущей строкой, как на мониторе:

Встреча с Ив. Портфель (Г. и А. О. + PZK. 1943).

Это она хотела написать, откуда научилась тому трюку с портфелем: от Г. с А. О. И никакой это не шифр, просто конспект рабочего плана, жаль, что так и не реализованного… Но я и в самом деле где-то слышал такую историю — про портфель, в котором лежал пистолет и от которого поэтому нужно было избавиться, тоже при немцах, на улице, средь бела дня… Или это в каком-то фильме было? В «Списке Шиндлера», что ли?

— Может, и с пистолетом, — соглашается папа, шелестя страницами: он нацелен на свое. — Или еще вот! Сорок седьмой год, октябрь. «Последний приход Г.». Ну, тут дальше еще целая вереница инициалов и среди них отдельно — «Адор жив», — о, видишь, тут уже «Адор»!..

— А Г. — это кто?

— Как это кто?! — оторопел папа, изумленный моей непонятливостью. — Да Геля же!..

О боже праведный. Это же он всё Лялюшке материалы к фильму готовит — а мы ведь ему так и не сказали, что фильму кирдык… Он ничего не знает — ни про предвыборный переход канала через подставных лиц к российским инвесторам, ни о том, что Лялюшка теперь безработная. Он только телевизор смотрит, вся его информация — оттуда…

И как же я ему теперь скажу?..

— Тебе, наверное, спать пора, Адя, — сочувственно решает папа, по-своему истолковав мою заторможенность. — Иди уже ложись, а я тут еще немного похолостякую…

Так, словно я все еще — восьмилетний мальчик, оставшийся без мамы, а он, пообещавший мне быть «и за маму, и за папу», стоя в дверях спальни, говорит мне «спокойной ночи», — а сам потом допоздна будет сидеть в кухне, решая контрольные по математике по десять рублей штука, для «блатных» студентов: главное средство инженерского приработка… В восемь лет я еще не понимал, что обещание быть «и за маму, и за папу» означает не жениться второй раз, — и он не женился, сдержал слово. Кое-что из несгибаемости своего поколения бабушка Лина сумела ему пересадить.

Больше всего я хотел бы сейчас его обнять — сгрести в объятия и прижать к себе, своего одиноко стареющего отца, с артритом и сахарным диабетом, слишком много курящего, отчего у него хрипит в груди, и перхоть у него была на пиджаке, когда в прошлом году мы с Лялюшкой приезжали во Львов на съемки (это она тогда обратила внимание, сказала мне: посоветуй папе шампунь от перхоти…), — если бы он был рядом, я бы так и сделал, хотя у нас дома как-то всегда стеснялись проявлять мужскую чувствительность, дедушка и папа в приливе нежности разве что ерошили мне чуб или хлопали по плечу: мол, все в порядке, старик, держись! — и если бы он был рядом, нам достаточно было бы, обнявшись, коротко похлопать друг друга по плечу в безмолвном взаимопонимании: все путем, старик… Чтобы он знал, что я здесь, что он может на меня положиться.

Я знаю, я не очень хороший сын — хоть и считаюсь хорошим, потому что регулярно посылаю ему деньги. Но хороший сын — это не деньги, и даже не уход за отцом, если он начинает в таковом нуждаться. Это когда у тебя хватает силенок не зассать принять отцовское наследство в полном объеме и честно заплатить за это собственной жизнью — не пытаясь спрыгнуть с поезда. Может, для этого нужно время. Нужны годы и годы, чтобы стать сыном, — одной биологии здесь недостаточно…

— Я только потому у тебя спросил, — извиняющимся тоном объясняет отец, расплываясь у меня перед подмокшими глазами в своем львовском пятачке света, на фоне стеллажей со старыми журналами и покрытыми пылью вымпелами (вымпелы! Вымпелы, вспомнил!.. и кубки, мамины спортивные награды — вот что там сверху на шкафу стоит!), — что это «Адор», выходит, как-то связано с тетей, так, может, Даринке бы пригодилось… Может быть, важное… А я даже не знаю, мужчина это или женщина…

— Мужчина, наверное, — говорю через силу. Не нужно ему ничего знать, пусть спит спокойно (спи, глазок, спи, другой…). — «Ор.» — это ведь, должно быть, Орест, нет?

Мой голос звучит нормально. Почти.

— Э, нет, — оживляется папа, — если бы так, то оно бы первым стояло! У мамы везде порядок написания сохранен железный, у нее всегда и во всем был порядок! Первым имя, потом фамилия! «Ор.» — это, должно быть, фамилия, а вот «Ад.»… Поди угадай — Адам это или Аделька?

— Или Адриан, — говорит кто-то за меня моим почти нормальным голосом, — и я слышу, как выпущенное слово летит через трубку, словно камень, брошенный в глубокий колодец — глубокий-глубокий, как темный туннель,

Со свистом рассекая воздух, и пока я

Жду у колодца звука

Удара об воду, по ногам у меня ползут

Холодные мурашки…

Бултых!..

Всплеск, пузыри, круги по поверхности,

Замедление движения,

Изменение физической среды,

Переход в другое время,

«Прости мне, Адриан».

Треск, вой, вот как ветер в проводах… Щелчки и вроде как автоматная очередь…

Юлечка-деффачка. Единомышленница, правая рука, Сонька Золотая Ручка…

Это просто колебания воздуха, говорю я себе. Звук — это просто колебания давления, которые экспоненциально угасают, так как не могут длиться вечно: первый закон термодинамики. Не сохраняются, если не записаны на физических носителях, — нигде! Не существует на свете виртуальной аудиотеки отзвучавших голосов в открытом доступе. Нельзя сделать открытого для посетителей музея детских «секретов»…

Я все это знаю. Но я знаю и то, что «Ад.» — это он. Адриан. Тот, в чью честь я назван. Мой, в некотором смысле, крестный отец.

Знаю, и всё.

— И правда, — говорит папа. — Как это я не подумал…

И тут же переходит на другой уровень, как в компьютерной игре:

— В Темиртау, когда мама ходила беременной, то все говорила мне — будет у тебя братик, Адрианчик… Так уж уверена была, что будет парень. Так потом и оказалось…

Хотела, чтобы это имя было в семье — проносится у меня в голове бегущей строкой. Чтобы оно вошло в нашу семью, — так, как должен был войти в нее тот, кто его носил.

— И с тобой, как только из роддома сказали нам, что родился мальчик, — раскручивает дальше папа, — бабушка сразу будто поздоровалась: Адриан!.. Прямо как сейчас слышу, как она это произнесла, так как-то… будто выдохнула. Припечатала.

— Ага, — говорю я. Ну а что я еще могу сказать? Что женщина, называющая и сына и внука именем чужого мужчины, должно быть, когда-то очень хотела, чтобы именно этот мужчина стал им отцом и дедом?.. Другой причины я не вижу — или, может, я недостаточно знаю женщин?..