Болевой порог. Вторая чеченская война

Позиции третьего взвода

– В первом взводе минус один, – сказал, запыхавшись, Бригадир бойцам в блиндаже.

– Кто? – равнодушно спросил Титов.

– Не знаю. Контрабас какой-то! Вроде Юра его зовут.

– Не тот, что с нами на зачистку ходил?

– Может быть, и он. Весь в крови. Его народ обступил, я ближе подходить не стал. Они за закрутками ходили в частный сектор. Там в засаду попали. Только непонятно, кто по ним лупил? Может быть, даже кто-то из мирных, от злости. На боевиков не похоже, и очередь только одна была. Короче, там много всего непонятного.

– Не перестаю удивляться, – раздражённо добавил Скачков, – у него жена, двое детей дома по лавкам. А ему огурчиков с вареньем захотелось. Прижал бы свою жопу и служил спокойно. Весной у них контракт кончается. Эх, – схватился механик за голову.

– Ничего не поделаешь – война! – сказал со значимостью сержант.

Когда молодёжь покинула блиндаж, друзья снова озвучили свои мысли вслух. В голове Скачкова, как в тумане, появлялся образ Соломина, и он окончательно понял, кто это, с какого отделения, сколько ему было лет. Титов усердно открывал банку тушёнки открывалкой, которая идёт в комплекте с боеприпасом к стрелковому оружию. Сержанту было всё равно, потому как люди, которыми он дорожит, находятся здесь, в его взводе, в его отделении, в его блиндаже. Что происходит в других взводах, его не интересовало никогда.

– Слушай, Титька, а ты смерти боишься? – спросил Скачков, наблюдая за реакцией Сергея.

– Как я могу бояться того, чего не знаю? – ответил сержант. – Вот в плен попасть боюсь, ранения боюсь, контракта на три года боюсь. А смерть – она меня не касается. Ещё боюсь, что ЦСКА в следующем сезоне проиграют, – прожёвывая тушёнку, продолжал Титов. – Мне некогда бояться и тебе тоже, и погибший не боялся. Боялся бы – не пошёл! А вот когда ты знаешь, что умрёшь, вот тогда, конечно, жутко становится. Но лучше об этом никогда не думать, Саня, – закурил Титов, – а то мысли могут материализоваться.

– Забудь, Серёга, просто гадость всякая в голову лезет, – пробормотал Скачков, развалившись на гражданском матрасе. – Просто был человек – и нет его. К этому я привыкнуть не могу. И осмыслить тоже не получается. Хотя оправдание смерти почему-то всегда находится. Особенно у отцов-командиров. Даже такой нелепой, как эта. Домой ведь дикими вернёмся, родители не узнают. Все расспрашивать начнут, а что я им расскажу? Я ведь не больной. Всё, что здесь творится, ясно как божий день.

– Соври чего-нибудь, – затушил сигарету сержант, – может быть, поймут и отстанут.

Этот инцидент был забыт очень быстро, как и предыдущие. Реакция среди солдат была разной. И жалость, и безразличие, и откровенное осуждение за самоуверенность и безрассудство. Похоронка написана, груз «двести» готов. Военный каток ползёт дальше, медленно и уверенно перемалывая кости погибших в порошок. Вычёркиваются из истории имена и фамилии, звания и должности, возраст и место рождения. На местах гибели вырастают маленькие наспех сколоченные кресты. Так же, как и в Великую Отечественную войну. Чувство вины тех, кто был в тот момент рядом, растёт как снежный ком, в итоге перерастая либо в страх, либо в ненависть. Выводы чаще всего никто и никогда не делает, на войне нет места психоанализу, есть только твоя пуля или чужая. Завтра с вероятностью сто процентов где-нибудь совсем рядом произойдёт то же самое. И имя погибшего тоже будет Юра, как у того, который нёс в руках банку варенья. Может, только возрастом парень будет помоложе.

День подходил к концу, Андрей мыл двигатель БМП и старался ни о чём не думать, отгоняя пчелиный рой противоречивых мыслей. Жмурил глаза, замирая с тряпкой в руках, когда перед ним появлялся Соломин, продолжая разговаривать с ним. Пытался вычеркнуть сегодняшний день из памяти и даже сжёг письмо, которое писал девушке. Курил одну за одной, отказавшись помянуть Юру вместе со всеми, потому как чувствовал его до сих пор рядом с собой. Слышал его нравоучительный голос, видел его привычные жесты и мог узнать друга даже по звуку шагов. Андрей не мог заставить себя вернуться в комнату, где всё ещё лежали вещи Соломина, его маленькое зеркальце, мыльница и бритвенный станок. Стопка писем и фотографии семьи, которые Андрей видел не раз и привык к этим лицам, считая их уже чуть ли не роднёй. Ему хотелось выйти за ворота и дойти до того места, где без сознания лежал боец. Посидеть там немного и поговорить с ним, как с живым, в последний раз.