Записи на таблицах

Лаван кивком головы указал отцу на золото, тускло блестевшее на полных руках Ривки. Та слушала пришельца, приоткрыв рот от изумления, чувствуя, что день сегодняшний для нее станет днем, который она запомнит, и будет помнить до самой старости, днем, когда она поняла, точнее ощутила, что весь дом и семья ее стали чужими и малыми.

Элазар продолжал, усталый, рот его пересох, но он не просил воды. Он говорил на одном дыхании.

— И преклонился я, и поклонился Господу, и благословил Господа, Бога господина моего Авраама, который навел меня на путь истины, чтобы взять дочь родни господина моего за сына его. А теперь, если вы намерены сделать милость и верность господину моему, скажите мне; и если нет, — скажите мне, и я обращусь направо или налево.

Смиренно сложив руки на груди, ждал Элазар ответа.

— Сын, это от Господа Всевышнего знак, — прошептал Бетуэль Лавану, — и нам нельзя не согласиться.

— Уж не знаю, отец, о каком таком господе ты толкуешь, — так же шепотом прошипел Лаван, — но ты погляди-ка… один браслет на ривкиной руке стоит половины твоего стада. А когда с верблюдов разгружали тюки, там еще позвякивало да позвякивало. Ты понимаешь, какую выгодную сделку предлагает тебе этот чужестранец, который утверждает, что пришел от дяди твоего Авраама? Да кто за нашу Ривку даст такой выкуп в нашем-то городишке? Соглашайся, папа, скажи ему да! А то уйдет!

Бетуэль задумался. Он хотел бы видеть жениха, его душа плакала по дочери, которая уйдет с караваном в далекий Кнаан, и он более не увидит ее, не услышит ее грудного смеха, не посмотрит в блестящие глаза. Какая жизнь уготована ей там? Будет ли любить ее сын Авраамов? Будет ли она счастлива? Но в Харране женихи все идолопоклонники, да и сын его собственный давно уже молится идолам, а тут, можно сказать, в семью хорошую и праведную дочь отдается.

— Прости меня, Ривка, — подумал Бетуэль, а вслух добавил, — я… как отец, согласен. Да! Согласен я!

Тяжело дались ему эти слова.

А сбоку Лаван одобрительно хмыкнул и ткнул отца локтем в бок.

— И я согласен, — закричал он, — Ривка девочка хорошая, работящая, прилежная, и собой пригожая. Господин ваш Авраам доволен останется невесткой, да и сын его не в накладе будет, — а про себя подумал, — да и мы в накладе не останемся. За такой выкуп можно еще стадо баранов купить, да дом построить. И улыбнулся Элазару, жестом приглашая его отужинать.

Ривка тихонько отошла в сторону. Она гладила полной ладошкой глиняную стену дома, в котором прошло ее детство, где каждая трещинка в стене, каждый камушек, каждый клочок земли рассказывали ей свои истории. Она вспоминала, что должна отдать подруге костяной гребешок, который взяла у нее три дня назад, пустяк, вроде, но мысль о том, что ни гребешка ни подруги она не увидит больше, поразила ее сильно и остро, так, что заболела грудь, и сердце начало прыгать быстро-быстро. А потом Ривка зарыдала, в голос, закрыв лицо руками, на которых блестели золотые браслеты и кольца — дар ее будущего мужа.

Наутро десять верблюдов вышли из ворот Харрана.

Дорога, Царская дорога уходила на юго-запад, пересекая великую степь, безводную и сухую в летние месяцы, заливаемую паводками зимой, зеленую и цветущую весной. Сколько знает эта дорога, сколько могла рассказать, если бы могла говорить. Караваны бредут по ней утром и вечером, когда солнце не стоит высоко, а в полдень останавливаются в тени, у редких источников воды, в еще более редких городках, пыльных и серых, пара-тройка домов, да шатры, такие же серые как окружающий мир. У шатров возились грязные дети, и их не менее грязные матери занимались нехитрыми работами. При приближении каравана, все бросали повседневные дела и бросались вслед за мерно идущими верблюдами, ожидая подачки каравановожатых, или просто из праздного любопытства пустынных обитателей, которым редко выпадает видеть что-то более интересное, чем вечный полет ястребов в безоблачном небе.

Ривка со страхом и недоверием смотрела сквозь приспущенный на глаза платок на проходящий мимо, качающийся в такт верблюжьей походке странный мир, так непохожий на людные улицы родного Харрана. Ночами, когда спала вся вселенная, храпели погонщики, сонным теплом дышали верблюды, думая о своих верблюжьих делах, девушка тихонько плакала, и некому было ее успокоить. Старый Элазар обращался с ней подобострастно и вежливо, как подобает верному слуге, остальные обходили ее стороной, вежливым кивком отвечая на приветствие. Она была для них молодой госпожой, невестой Ицхака, сына Авраама, не более. Ей подобало служить, и не говорить лишних слов. Ее надо было охранять, как сосуд с благовониями.

Постепенно Ривка начала любить дорогу. Степь не пугала ее больше своей жаркой пустотой, она почувствовала то, что никогда еще не ощущала — свободу. Дом отца, где скупой и пронырливый Лаван заправлял всеми делами, желтые улицы Харрана, пустые и гулкие, где ее шаги отдавались эхом от глухих стен домов, однообразная работа по дому, да болтовня с подругами, все уходило куда-то назад, покрывалось пеленой забвения.

А дорога бежала вперед и вперед, позади остался Харран, а потом и торговый богатый Кархемиш, встали голубоватой дымкой на горизонте горы сирийские, за которыми лежала земля Кнаанская, будущий дом Ривки. Они становились ближе и ближе с каждым днем, пока караван не вошел в ущелье, где горы смыкались, и только голубая полоска неба была видна над головами путников. А потом ущелье закончилось, и Ривка, совершенно неожиданно, увидела внизу свою землю, Кнаан, чашу озера Киннерет, маленькие белые городки, окруженные крепостными стенами, рощицы оливковых деревьев, редкие поля и узенькие смешные речушки, прихотливо извивавшиеся по лицу земли, словно старушечьи морщинки. Через два дня караван, пройдя мимо Хацора, подошел к Шхему.

Шхем, город древний и большой, поразил Ривку своей непохожестью на города Арам-Нагараима. Глухие стены окружали его со всех сторон. Низенькие одноэтажные домики живописно лепились по склонам горы, в радующем глаз беспорядке. Сады яблоневых деревьев окружали город, спелые яблоки краснели сквозь сероватую от пыли листву, маня прохожего сорвать их и надкусить сочную мякоть. Из ворот города вышла процессия красочно одетых людей — это царек Шхема пришел приветствовать караван, приветствовать невестку самого Авраама. Царек был стар и гладко брит. На лысой голове у него красовалась золотая диадема с большими неправильной формы кусками лазурита. Он пристально посмотрел прищуренными маленькими глазками на Ривку, та ответила ему приветливой улыбкой. Царек заговорил, язык его был похож на тот, на котором говорили в Харране, и девушка понимала его.

— Да сохранит тебя Баал, о прекрасная девица, о которой молва идет по земле нашей! Да сделает тебя Ашейра желанной и любимой для Ицхака, сына Авраама, — говорил старик, почтительно сложив руки на округлом животике, — большая честь для нас, жителей Шхема, города великого и славного традициями, приветствовать тебя, о невестка победителя царей Бавэля! Супруг твой нареченный, благородный Ицхак, человек большого ума и праведности, будет рад тебе. И мы, жители земли этой, возрадуемся, если госпожа не забудет наш город.

Ривка покраснела и улыбнулась старику. Его витиеватая и хитрая речь напомнила ей речи Лавана, которые тот любил произносить к случаю или просто так.

— А где тесть мой, Авраам, — спросила она царька — увижу ли я его сегодня?

Почтительный шепот пробежал по толпе придворных. Они стали переглядываться в удивлении. Расступились, давая дорогу статному человеку, с длинной бородой, белой, как шерсть молодых овец. Царек Шхема отошел немного в сторону, сдержанно поклонился, завистливо глядя на пришельца.

Авраам, который хотел только издали поглядеть на Ривку, и, убедившись, что она под стать его сыну, тихо удалиться, теперь шел к ней, широкими неторопливыми шагами.

Ривка соскользнула с верблюда и побежала навстречу Аврааму. С каждым шагом она смотрела на него и замечала, что он очень стар, стар, как мир, морщинистый, с обветренной смуглой кожей, белые космы густых еще волос, покрытые шапочкой, развевал ветерок, могучая некогда рука сжимала посох, отполированный ее прикосновением до блеска. Глаза Авраама смотрели на нее строго, изучающе, но на дне их таилась теплая и большая любовь, любовь одинокого старика к сыну своему, переносимая им и на красивую невестку. Она хотела стать на колени перед ним, но Авраам удержал ее, посмотрел на нее еще раз, испытующе, долго. Казалось, время остановилось, ветер перестал дуть и развевать бороду старика, замолкли птицы в окрестных деревьях. Потом Авраам улыбнулся, показав крепкие еще желтоватые зубы, сказал

— Благословляю тебя, дочка. Теперь я могу уйти. Хорошую жену получит сын мой, и успокоится по матери своей. Будь же счастлива с ним, поддерживай его во всем, а он не оставит тебя и прилепится к тебе душой, и быть вам плотью единой и душой одной. Да хранит тебя Бог Всевышний.

С этими словами он погладил Ривку по голове, повернулся и медленно пошел к воротам города.

Больше Ривка никогда не видела Авраама. Но этот испытующий взгляд, глаза лучащиеся добротой и сухую ласковую старческую руку она будет вспоминать всю жизнь, пока ей самой не придет черед стать древней старухой.

Ицхака она увидела через четыре дня, когда караван дошел до Беэр-Шевы, и Элазар вознес благодарственные молитвы перед Богом Всевышним, чьим именем он шел в Харран и клялся в доме Бетуэля. Худой, высокий, как и его отец. Но не было в нем отцовского величия, он казался бледной тенью, неумело слепленной пародией на Авраама. Она пала перед ним на землю и поцеловала ноги его, послушная жена господина своего, и он присел рядом с ней на утоптанную землю, несмело коснулся ее длинными добрыми пальцами. Глаза у Ицхака были опухшие и красные, он не спал ночь, волнуясь.

— Как прошло путешествие Ривка? — спросил он, и ей вдруг стало тепло и уютно, от того, что он спросил именно так. Спокойно и с интересом. И она стала рассказывать ему, сначала смущаясь, а потом все веселее и веселее, разражаясь иногда вкусным звонким смехом, копируя повадки встреченных ею людей. Ицхак смеялся с ней, и они говорили долго, пока ночь не пришла на Кнаан, и Беэр-Шева перестала быть видна в быстро спускавшихся сумерках. Тогда зажглись костры по всему стану, и Ривка услышала скрип деревянных засовов, запиравших коровьи загоны, ощутила запах навоза и молока, смешивающийся с запахом свежих лепешек, и с тем особым, почти неуловимым сухим и терпким ароматом пустыни, который доносит ночной ветер. Ицхак провел ее в шатер, приготовленный для нее, сел рядом, протянул ей большое блюдо фиников и винограда, вошла служанка, поклонилась, принесла кувшины с водой и чистую полотняную ткань.

— Ривка, — сказал Ицхак спокойно, и в его умных глазах светилась тихая радость, огромная как хермонские горы, — я так рад, что ты, наконец, пришла ко мне.

И Ривка, отбросив все правила приличия, принятые у нее в Харране, бросилась на шею своему жениху, обняла его и ей хотелось смеяться и плакать одновременно.