В стране берёзового ситца

Сам Петр Иванович — так уж получилось — о своем даре долго не знал, вернее, не задумывался, почему с ним иногда случаются необыкновенные вещи. Мать аккурат за год до его рождения поступила в господский дом горничной — хороша была Луша, ладная, с черной толстой косой, с карими быстрыми глазами, — а тут и молодой барин, Валерьян Григорьевич Долохов, на каникулы приехал из военного училища… Узнав о беременности горничной, барыня не ругалась, а наоборот, дала Лукерье денег, которых хватило на покупку коровы и лошади, обещала и впредь не забывать — и девушка вскоре обвенчалась с молодым вдовцом Иваном Зайцевым. Мужик был хороший, непьющий, пасынка не обижал, жену не попрекал. После Петьки Лукерья родила еще дочь — уже от законного мужа, а потом Ивана забрали на германскую войну, где он и погиб.

Петька принял революцию всей своей мальчишеской душой — вступил в пионеры, потом стал комсомольцем. И был отъявленным безбожником — даже в газете областной одно время писал, высмеивал религиозные предрассудки — пока не встретился лицом к лицу с мезантропом. После этого мать ему и рассказала, кто был его настоящим отцом и откуда у него дар колдовства. Все Долоховы были таковы — и Петьке передалось.

А потом Петьку вызвали в город, в райком комсомола — товарищ Бокий(3) проводил набор в основанную им советскую магическую школу и искал детей и молодежь с необычными способностями. Называлась школа УРОПП — Ударный Рабочий Отряд Парапсихологов. Не покорился победившему пролетариату старый «Колдовстворец», не стал новой власти служить — только после войны его снова удалось открыть. Ну, большевики перед трудностями никогда не пасовали, и без «Колдовстворца» будет кому молодых колдунов для новой, народной власти выучить! Крепко Петьке та идея по душе пришлась.

Ему тогда уж лет двадцать пять было, как раз по осени жениться хотел. Мать, узнав, что свадьба откладывается, потому что Петька поедет в школу, ворчала:

— Мужик ведь уже, жениться вон собрался — и давно пора! Хватит дурью-то маяться. Ишь чего удумал — у уродов учиться...

— Да не у уродов, а в УРОПП, маманя, — в который раз повторял Петька. — Сам товарищ Бокий говорит, что это дело первостепенной важности для строительства социализма.

Услышав историю о нечисти, живущей в долоховском доме, Бокий очень заинтересовался. Петька тогда привел Глеба Ивановича в дом и показал ему мезантропа. Бокий пришел в восторг — хотел даже забрать удивительное существо с собой, отдать ученым для опытов. Только мезантроп мигом сделался маленьким, не больше мыши, да и убежал через какую-то дырку в полу. И долго после этого не показывался — хитрая нечисть! Расстроился Бокий, уж очень ему хотелось мезантропа изучить.

Взяли Петьку в школу, окончил он ее по ускоренной программе — за два года, а тут как раз товарища Бокия и арестовали. В школе собрание было, Петька выступил, сказал, мол, не верит, что Глеб Иванович — шпион и враг народа, после чего собрание перешло уже к обсуждению комсомольца Зайцева.

Объявили ему выговор и поставили вопрос об исключении из комсомола. В тот же вечер Петька в пивную зашел да напился с горя, витрину разбил, подрался с двумя грузчиками — один потом долго в больнице лежал. Конечно, сразу приехала милиция — в общем, посадили Зайцева за злостное хулиганство и нанесение тяжких телесных повреждений — но, как потом выяснилось, все к лучшему для него обернулось. После того собрания в школе завели на него дело по пятьдесят восьмой(4), однако, пока разбирались, пока дознались, что он уже сидит по уголовной статье — самого следователя ОГПУ арестовали.

Правда, диплом школы Зайцев так и не получил. Отправили его в особый лагерь, и отбыл он там четыре года, пока война не началась. Петька, конечно, сразу же попросился на фронт — и записали его в спецроту, где все были такие же, как он. Воевал Петр Зайцев храбро, заслужил орден и две медали, и, хоть без руки, да вернулся домой. И невеста его дождалась — как приехал, сразу свадьбу и сыграли.

* * *

В санатории каморка ночного сторожа располагалась у главного входа под лестницей. Первым делом Петр Иванович снял промокшую под дождем телогрейку и включил чайник. Когда стало совсем тихо, обошел все коридоры и заглянул к мезантропу:

— Пойдем, что ли, посидим у меня…

Мезантроп по-прежнему жил на чердаке. Ни персонал, ни отдыхающих он не трогал — за этим Петр Иванович строго следил. Да и сам мезантроп уверял, что малая толика волшебной крови утоляет его жажду на целый год, так что опасаться нечего.

— А кто ты, и откуда родом, и кем был при жизни? — спросил как-то Петр Иванович.

Мезантроп ответил:

— Был я оруженосцем великого государя, князя Влада Дракулы. В турецком плену отрекся от веры Христовой и господина своего предал, да турки меня все равно убили. Помер я в лютой злобе на весь свет, и не приняла меня земля, вернулась в тело неупокоенная душа. Только имя свое крещеное я не помню — забыл, как отрезало. Выбрался из могилы, и с тех пор скитался по свету. Где-то подольше заживусь, так народ коситься начинал — долго старик не помирает, стало быть, что-то нечисто... Ну, прикинусь мертвым, похоронят меня — а я опять из гроба встану да уйду куда подальше, а там все по новой... Так и мыкался. Правда, тоскливо под конец стало мне... С последнего места уже и уходить не захотел, думал, пусть прибьют или сожгут... Кровь мага мне потребна для спокойствия, да никто со мной по доброй воле не делился... Только батюшка Никита Романович меня, сироту, пожалел.

За двести с лишним лет мезантроп не только выучил русский язык, но и вовсе обрусел.

Мезантроп вообще любил вспоминать старые времена, и часто Петр Иванович проводил долгие ночи в беседе с ним. Впрочем, тот не считал Зайцева за настоящего хозяина. «Эх… вот барин-то был, не чета нынешним!» — вздыхал мезантроп, и непонятно было, кого он имеет в виду — Валерьяна Григорьевича, который осенью семнадцатого года покинул Долоховку навсегда, или его отца, полковника Григория Андреевича, погибшего в русско-японскую войну, а может быть, и вовсе — Никиту Романовича, гвардии майора, который, когда еще был молодым поручиком, привез мезантропа в Долоховку из турецкого похода. «При блаженной памяти государыне императрице Анне Иоанновне», — почтительно закатывая глаза, говорил тот.

«Экий ты старорежимный», — посмеивался Петр Иванович.

А уж когда года через три после войны объявился в Долоховке единокровный брат Зайцева, Антонин Долохов, сын Валерьяна Григорьевича, рожденный в законном браке — Валерьян после Гражданской за границей обосновался, там и семью завел — что тут сделалось с мезантропом! Кланялся до земли, слезы ронял: «Батюшка-барин! Приехали, вспомнили о нас, грешных!»

Сегодня мезантроп снова ударился в воспоминания — рассказывал про покусанных им после революции большевиков.

— Уж и плевался я! Экая гадость эти ваши комиссары! А что было делать? Господа уехали, ни крови хорошей, чистой, ни магии не осталось. Да и у тебя кровь наполовину мужицкая…

Петр Иванович даже рассердился:

— Лопай что дают! Ишь, привередливый какой! Вот возьму осиновый кол, да…

Мезантроп, видно, чувствуя, что позволил себе лишнее, нахохлился и притих в углу, бросая на сторожа боязливые взгляды. А когда тот уходил, поклонился в ноги:

— Не серчай на старика, Петруша…

Придя домой, Петр Иванович позавтракал, потом неторопливо управился с делами по хозяйству и, уже выпив ковшик браги — сам брагу ставил, и фляга на пятьдесят литров всегда стояла возле круглой голландской железной печки в комнате — собрался лечь вздремнуть.

«А ведь куда-то надо девать мезантропа, — зашевелилась беспокойная мысль. — Вот помру — кто его поить будет? Девчонки еще малы, а Володька слаб, он его высосет за один, за два раза — да и опасно, вдруг парень снова в уме повредится… А мезантроп, не дай Бог, опять одичает… Конечно, безобразничать ему не дадут, приедут из Министерства, да убьют его, пожалуй…»

Тут в дверь постучали. Петр Иванович открыл и уставился на стоящего в проеме парня. Высокий, плечистый, кудри русые, глаза синие…

— Антонин?! — а рука сама в крестном знаменьи вскинулась.

Вошедший вздрогнул, потом, пристально вглядевшись в побелевшее лицо хозяина, улыбнулся:

— Я его внук, Дэннис.

— И то правда, — с облегчением выдохнул Петр Иванович, — что ж это я, Антонин-то, поди, старик уже... Но ты в него пошел и лицом, и статью — один в один!

— Дед умер, — тихо ответил гость, — он очень хотел еще раз приехать, но… не успел.

— Царство Небесное, — Петр Иванович подошел к иконам, висящим в переднем углу, и перекрестился.

— Дед мне про вас рассказывал… Вы ведь Петр Иванович, да?

— Я самый… Так как, говоришь, тебя зовут?

— Дэннис. Дэннис Долохов…

— Денис, значит, по-нашему… Ну, заходи, садись, гостем будешь.