Статьи и письма 1934–1943

Праведное наказание, как и праведная милостыня, заключает в себе реальное присутствие Бога и совершает что-то подобное таинству. На это также ясно указывается в Евангелии. Это выражено в словах: «Кто из вас без греха, пусть первым бросит в нее камень»59. Один Христос без греха.

Христос пощадил впадшую в прелюбодеяние женщину. Не подобало в земной жизни казнить Тому, Кому предназначено было умереть на кресте. Но Он не предписал отменить уголовные наказания. Он позволил, чтобы камни продолжали бросать. Каждый раз, когда это делается по справедливости, это происходит потому, что Он бросил первым. И как Он пребывает в несчастном голодном, которого напитал праведный, так Он пребывает и в несчастном осужденном, которого праведный казнит. Он не сказал этого прямо, но убедительно показал самим делом, когда умер вместе с осужденными преступниками. Он явил Себя божественным примером для уголовно наказуемых. Как молодые рабочие, объединенные в «Христианскую рабочую молодежь»60, восторгаются мыслью, что Христос был одним из них, так и осужденные уголовным судом могли бы с полным правом испытывать не меньший восторг. Ведь только о них можно сказать то же самое, что о рабочих. В некотором смысле Христос ближе к ним, чем к мученикам61.

Камень, который убивает, кусок хлеба, который питает, имеют в себе одно и то же свойство, если Христос присутствует с одной и с другой стороны62. Дар жизни и дар смерти – равносильны.

Согласно индусскому преданию, царь Рама, воплощение второго Лица Троицы63, вынужден был, для предотвращения соблазна в народе, к своему крайнему сожалению, казнить одного человека низшей касты, который вопреки закону предался упражнениям религиозного аскетизма. Рама сам пошел, чтобы найти его, и убил его ударом меча. Сразу же после этого душа мертвого явилась царю и пала к его ногам, благодаря его за славу, которому даровал этому человеку удар того счастливого меча64. Таким образом, казнь, которая была в некотором смысле вовсе не справедлива, но совершена согласно закону, которая была исполнена рукою самого Бога, получила полную силу священного таинства.

Законность наказания не имеет истинного значения, если она не сообщает наказанию нечто религиозное, если она не уподобляет его таинству. Поэтому все должности карательного аппарата, от судьи до палача и тюремщика, подобало бы объявить некоторым образом принадлежащими к священному служению.

Справедливость определяется в наказании тем же самым образом, что и в милостыне. Она состоит в том, чтобы приложить внимание к несчастному как к личности, а не как к вещи, в том, чтобы стремиться к сохранению у него свободного согласия.

Люди думают, что презирают преступление, а на самом деле презирают слабость несчастного. Когда в человеке виновность соединена с несчастным положением, это дает им повод презирать его за его несчастье под предлогом презрения к преступлению. Так он становится предметом особенно тяжкого презрения. Презрение есть то, что противоположно вниманию. Бывают, правда, исключения, – когда преступление в силу каких-то причин вызывает уважение, как это часто бывает в случае убийства ради достижения власти (если она переходит к тому, кто его совершил); или когда преступление в глазах тех, кто судит, не имеет значения вины. Воровство – вот преступление, которое особенно лишает уважения и вызывает самое большое негодование, потому что собственность является самой общей и самой сильной привязанностью. Это выражено и в Уголовном кодексе.

Нет ничего более низкого в глазах общества, чем человек, связанный истинными или ложными свидетельствами вины и полностью находящийся во власти нескольких других людей, которые в коротких словах решают его участь. Эти люди не прилагают к нему внимания. Впрочем, с того момента, когда человек попадает в руки карательного аппарата, вплоть до того момента, когда он выйдет отсюда (а те, кто называется рецидивистами, так же как и проститутки, не выходят почти никогда, до самой смерти), – он вообще не бывает объектом внимания. Все, вплоть до мельчайших деталей, вплоть до оттенков голоса, скомбинировано так, чтобы сделать его – как в глазах всех, так и в его собственных глазах – ничтожеством и отребьем. Жестокость и легкомыслие, слова презрения и насмешки, манера говорить, манера слушать и манера не слушать – все в равной степени идет в дело.

Здесь нет никакого сознательного злого умысла, но лишь автоматическое следствие профессиональной деятельности, которая имеет своим предметом преступление, воспринимаемое в форме несчастья, то есть в форме, где омерзительность грязи проявлена в нагом виде. Такое соприкосновение, если оно продолжительно, неизбежно оскверняет; и форма этого осквернения – презрение. Именно презрение падает на каждого обвиняемого. Карательный аппарат – словно средство передачи, которое кладет на каждого обвиняемого все количество грязи, что содержится в полном объеме той среды, где живет несчастное преступление. В самом контакте с карательными органами есть род ужаса, прямо пропорционального невинности, в той части души обвиняемого, которая еще остается неповрежденной. Те, кто испорчен до конца, не терпят при этом никакого ущерба и не страдают.

По-другому и быть не может, пока между карательным аппаратом и преступлением нет чего-то такого, что способно очистить скверну. Этим «чем-то» может стать только Бог. Только совершенная чистота не оскверняется от соприкосновения со злом. Всякая другая чистота, через длительное соприкосновение, сама превращается в скверну. Можно как угодно переписывать Уголовный кодекс, но наказание невозможно сделать человечным, если оно не будет производиться самим Христом.

Важнее всего не степень суровости наказаний. В современных условиях приговоренного, хотя бы он был виновен и осужден на наказание относительно мягкое в сравнении со степенью вины, очень часто можно рассматривать как ставшего жертвой жестокой несправедливости. Важно, чтобы наказание было законным, то есть чтобы назначалось строго согласно закону; чтобы закон был признан имеющим характер божественного установления – не по своему содержанию, но как таковой; чтобы вся организация уголовного суда имела целью добиться от судей и их помощников внимания к обвиняемому и должного уважения к любому человеку, оказавшемуся в их руках, а от обвиняемого – добиться согласия с налагаемым наказанием, – того согласия, совершенный образец которого дал неповинный Христос.

Смертный приговор за сравнительно нетяжкое преступление, наложенный таким образом, был бы менее ужасающим, чем сегодня приговор к шести месяцам тюрьмы. Нет ничего более отвратительного, чем зрелище – столь частое – когда обвиняемый, не имея в том положении, в котором он оказался, никакого средства, кроме слова, но при этом не способный владеть словом по причине низкого социального происхождения и недостатка образованности, подавленный чувством виновности, несчастьем и страхом, лепечет перед судьями, а они не слушают и перебивают его, похваляясь своей рафинированной речью.

Пока в общественной жизни будет существовать несчастье, пока будет неизбежной общественная или частная благотворительность, до тех пор разделение между гражданскими установлениями и религиозной жизнью останется преступным. Идея светскости, рассматриваемая сама по себе, полностью ложна. Она имеет оправдание только как реакция против тоталитарной религии. С этой точки зрения ее следует признать отчасти законной.

Чтобы иметь возможность присутствия повсюду, – как тому и следует быть, – религия не только не имеет права быть тоталитарной, но должна строго ограничивать себя уровнем сверхъестественной любви, который один только ей приличествует. Действуя так, она проникла бы повсюду. Библия говорит: «Премудрость проникает повсюду по причине своей совершенной чистоты»65.

При устранении Христа нищенство, в самом широком смысле слова, и уголовное наказание – это, возможно, наиболее отвратительные вещи из того, что есть на земле, две почти адские вещи. Они имеют само обличье ада. Можно добавить сюда еще и проституцию, которая по отношению к честному браку есть то же, что милостыня и наказание, творимые без милосердия, – по отношению к милостыне и наказанию, осуществляемым по закону справедливости.

Человек получил власть причинять добро или зло не только телу, но и душе себе подобных – всей душе у тех, в ком не пребывает Бог, а у остальных – всякой части души, где Он не живет. Если человек, в котором живет Бог, – как облеченный властью причинять зло, или просто по закону механизма плоти, – дает милостыню или карает, тогда то, что он несет в себе, входит в душу другого, через хлеб или через сталь меча. Сами по себе хлеб или железо – чисты, они не содержат в себе ни добра, ни зла и способны безразлично переносить от человека к человеку и одно и другое. Тот, кого несчастье заставляет принимать в милостыню хлеб или же подвергаться удару, – имеет душу, обнаженную и беззащитную одновременно и перед злом, и перед добром.

Есть только одно-единственное средство для того, чтобы никогда не принимать ничего, кроме добра. Это – не абстрактно, но всем сердцем знать, что люди, которые не одушевлены чистым милосердием, являются передаточными колесами в механическом порядке мира таким же образом, как и неодушевленная материя. Ибо все исходит напрямую от Бога – или через любовь к человеку, или через инерцию осязаемой, то есть физической, материи, через дух и через воду. Все, что увеличивает в нас жизненную энергию, есть как бы тот хлеб, за который Христос отблагодарит праведников; все удары, все раны или увечья – это камень, брошенный в нас рукой самого Христа. Хлеб и камень исходят от Христа и, проходя до глубин нашего существа, дают войти в нас Христу. Хлеб и камень – это любовь. Мы должны есть хлеб, а перед ударом камня открываться так, чтобы он прошел в нашу плоть так глубоко, насколько это возможно. Если у нас есть доспех, способный защитить нашу душу от камней, метаемых рукою Христа, надлежит его снять и отбросить.