Роман без названия. Том 2

* * *

Нуждается ли этот простой роман в эпилоге?

Я предпочёл бы, чтобы слушатель допел его в своей душе… Каждый тут бы, наверное, сделал концовку соответственно своему расположению и рад был бы собственной композиции, когда, увы! я уверен, что мой эпилог никого не удовлетворит, а безжалостный критик скажет, что я, уставший от романа, обезглавил его одним взмахом, чтобы отделаться от него.

Трудно, однако же, в конце долгой совместной прогулки бросить так хотя бы только одного симпатичного читателя, который продержался до конца; нужно его удовлетворить и закончить, согласно всяким правилам.

Положение, которое мы обрисовали в последних главах романа, продолжалось ещё довольно долго, ничего в нём почти не изменилось. Сара всегда была непонятным созданием, в словах которой то холод, то попеременно отзывалось какое-то глубокое чувство. К несчастью Станислава, она задержалась в Вильне надолго, а в конце концов, рекомендованная в местную труппу на несколько следующих месяцев, задержанная тут неизвестными нам причинами, не думала ещё выезжать в Берлин, куда её звали. Князь Р. остался верным очарованию, каким она на него воздействовала, а Станислав, отвергнутый холодными словами, таскался за ней, преследовал её издалека, выклянчивая взгляда, насыщаясь краденным видом волшебницы.

Последние его деньги забирал театр, из которого не выходил, последние минуты пожирали улицы, на которых должен был искать ускользывающую Сару. А эта дивная страсть, перевоплощаясь почти в болезнь, не переставала уничтожать его с быстротой, с какой каждая слабость пожирает молодые создания.

Старший терпит дольше и послушней; весенний возраст схватывает, проглатывает и кончает всё быстрей. Смертельная болезнь долго его не донимает, потому что убивает его сразу. Поэтому скоро и работа, которою Станислав лечился, и любовь, которая его убивала, сделали из него почти призрак, едва искру жизни в себе имеющий. Брант хотел его от обоих оторвать, но напрасно пытался найти средства; способа не было. Станислав догорал, сох, кашлял и выгорал, как лампа, раздвоенный фитиль которой высасывает остаток масла коптящим пламенем.

А Мария? Мария так же не имела сил отдалиться, устраниться, вылечиться, и мать не нашла в себе храбрости, чтобы её силой оттянуть. Так, плача грустными слезами, смотрели обе на исчезающие надежды, на приближение минуты, что навсегда должна была его поглотить. Всё реже было видно Станислава, а состояние его пробуждало сострадание даже у чужих, так в нём рисовалось отчаяние, уже перешедшее в какое-то оцепенение и полное равнодушие к жизни.

Приходил он ещё к пани Бжежняковой, которую холодно расспрашивал о Красноброде, о матери, о родственниках, к Марии, с которой на мгновение оживлялся порой в беседе, но каждое такое волнение было для него болезнью, усиливало кашель, пробуждало горячку, вызывало чувства, учащающие бег крови, которую его жар выжегал. Брант смотрел и ломал руки в молчании. Хотел вывести Станислава в деревню, в родные стороны, но он покивал головой и сухо сказал:

– Не нужно.

Хотели уговорить его на лекарства, он усмехнулся и ответил:

– Я знаю, что вы думаете; оставьте меня в покое, из этого ничего не будет.

Едва какой-то приятель дома, видя с приближающейся весной увеличивающуюся для больного опасность в воздухе и испарении города, и желая его в то же время, может, отдалить от Сары, с разновидностью заговора и тысячью приёмов добился от Станислава, чтобы выехал в сельский домик, расположенный недалеко от так называемого Вифлеема, в роще и милой, как все околицы Вильна, и уютной. Этот домик, а скорее скромная хатка, нанятая стараниями приятелей и навязанная Шарскому, состояла из трёх комнаток и сеней и стояла на песчаном пригорке у подножия, окружённом деревьями, с которого через их верхушки была видна часть большого пейзажа, заключённого стенами старого города. Эта усадьба, нанимаемая обычно для больных либо на какое-то время желающим удалиться от суеты, была одной из пяти или шести подобных, принадлежащих какому-то спекулянту, рассчитывающему на отпуск урядников и профессоров. Возле неё были вторая, третья и четвёртая подобные, разных размеров; в одной из них, в ближайшей, поместилась пани Бжежнякова, на резкие настояния Марии сдаваясь после долгого колебания.

– О! Что люди подумают! Что люди скажут! – восклицала бедная мать, поддаваясь желанию дочери.

– То, что я люблю его, что хочу быть при нём и присматривать за ним, – ответила отважно Мария. – Мне нет дела до людской злобы.

И так просила, и так плакала, что пересилила опасения матери.

Брант должен был, не без великих трудностей, заняться переселением Шарского, книги и бумаги которого транспортировали в новое жилище, разбрасывая их в том же порядке, в каком лежали в каменице, которую прежде занимал. Дали ему слугу старичка, выбранного доктором, послушного и рассудительного человека, который уже ни одному больному закрыл глаза и обычно для слабых был выбираем; устроили милые для глаз комнатки, а стол якобы наняли в одном из ближайших трактиров, но в действительности носили еду от пани Бжежняковой. Это новое жилище, наполовину сельское, тихое, далёкое от шума и весёлое видом, который разливался из окон, отлично было выбрано. Станислав, казалось, забыл в нём о Саре, о городе, и дышал свежим воздухом зелени с каким-то наслаждением и восстановленным спокойствием. Отрывался даже сначала от работ, чтобы взглянуть на свет, на деревья и цветы, на небо, и походить со своими мыслями по улочке, которая была его собственностью. Она состояла из сосен, лещины и нескольких елей и берёзок, оставленных среди выкорчеванного леса. Рядом, только через лёгкий забор, сделанный из прибитых сосновый досок, был другой подобный садик, принадлежащий Марии, подобная ей улочка и деревья, из-за тени которых она могла поглядывать на своего больного, но это зрелище разрывало ей душу.

С каждым днём медленней прохаживался молодой поэт, с каждым днём голова его опускалась на грудь бессильней, а глаза с каждым днём меньше смотрели на свет. С улочки Марии даже через окна виден был интерьер комнатки, в которой работал Станислав, и часто целые часы поглядывала на него Мария, как с книгой на коленях или пером в руке он думал, неподвижный… бесчисленные века.

Тянулось это весь май, часть июня, пока в конце этого месяца Станислав не перестал уже выходить на улицу и едва мог от стула дотащиться до окна, чтобы втянуть немного воздуха, пропитанного бальзаминным ароматом деревьев. Достойный Брант приезжал каждый день, но, потеряв уже надежду, написал только Плахи в Ясенец, чтобы осторожно объявил семье Шарского, что приближался последний час бедного мученика.

Это та же самая болезнь, от которой видел умирающего Каролька, должна была похитить юношу со света; чахотка уже в нём развилась и дошла до той степени, в которой пламя её искусство погасить уже не может. Впали его глаза, углубилась грудь, сгорели его румяные уста, вырезанные кирпичные пятна выступили на щеках, короткой речи часто не хватало дыхания. В этом состоянии его ещё добивала работа, а отбросить её не мог, не умел. Казалось, что горячка тела влияла только на подъём горячки мысли, и Станислав в последних мгновениях написал ещё драму, полную неслыханного огня и силы, почти уже умирая. Начал потом фантастическую поэму из тех мифических веков, в которых первобытные люди были действительно гигантами чувства, но на эту песнь уже дыхания не хватило; струны лютни лопались по одной; болезненно стоня.

Вечерами ещё, когда его охватывала творческая лихорадка, он мечтал, что допоёт песню, что вторую часть ещё заделает золотыми нитками, что, отдаваясь работе, болезнь сердца сделает плодотворные труды великими. Но утром, после ночных грёз, уже пера удержать не мог, уже диктуя потихоньку, кашлял, пятная кровью платок и вздохнуть не мог без живой боли.

Из Красноброда, несмотря на воззвание, никто не прибывал. Там заняты были свадьбой Мани, весенним посевом, а Вильно таким им казался далёким, а болезнь такой подозрительной, а смерть такой невозможной! Итак, одинокий Станислав, брошенный в добычу болезни, страдал и даже некому было заглянуть к нему из сострадания. Старый Брант плакал потихоньку, но не хотел отравить ему часов сожалением и разворачивал мысль от страдания неловкой иногда развязностью.

Редко пани Бжежнякова, ещё реже Мария, приходили его навестить, но когда его состояние начало ухудшаться, Мария сдержаться не могла, не зная, что с ним делается, и, ни на что уже не обращая внимания, стала целые часы проводить в его доме, несмотря на слёзы и предостережения матери.

Она читала ему для развлечения, забавляла его мягким разговором, весёлыми полусловами даже, потому что героизм поднимался аж до жертвы собственной грусти, даже до того, что прикидывалась весёлой, хоть каждую улыбку горько оплакивала в углу. Не понял ли Станислав в этом сердца, с таким посвящением бьющееся для него, или того, что чувствовал, показывать не хотел, не знаю; но слеза не раз украдкой выскользнула у него из-под век, и он начал смотреть на Марию с благодарностью и заинтересованностью, и как ребёнок по няне, привыкший к её стараниям, скучал по ней, неспокойный, когда в запланированное время он не слышал шелеста её платья.

Она его так хорошо понимала! Её сердце так согласно билось с его сердцем! Но для любви, для любви – уже было слишком поздно, потому что смерть приближалась.

На грусть или на радость несчастной Марии почти у заката жизни Станислав так начал меняться, из бесчувственного становясь всё более привязанным, всё более сердечным к ней. Казалось, что полностью забыл Сару, что любил её как сестру, а может, больше, чем сестру.

Пани Бжежнякова ломала руки.

– А! Разве всё на свете должно приходить слишком рано или слишком поздно? – восклицала она потихоньку. – Разве нет средств спасения?

А Брант, кивая медленно головой, отвечал:

– Нет спасения! На это нужно чудо…

Сара тем временем пребывала в Вильне и собирала обильный урожай аплодисментов. Станислав исчез с её глаз и, казалось, сначала она не обращает на это внимания, но кто же поймёт сердце? Кто поймёт такую женщину, как она? Порой её охватывало сильное беспокойство, и однажды побежала, как Станислав, поглядеть на ту комнатку на чердаке, где родилась их любовь, опустилась на колени на пороге её, заплаканная, потому что пустота этого холодного чердака была как бы пророчеством пустоты её будущей жизни.

Она, должно быть, знала, что делалось с Шарским, потому что, когда он начинал себя чувствовать всё хуже, она вбежала однажды завуалированная к Бранту и испугала его, прямо подбегая к стулу и хватая за руку.

– Доктор! – воскликнула она. – Скажи мне, что с ним делается? И говори правду, не жалея меня.

Брант вырвал руку и отскочил от неё с презрением, которого не утаивал, в молчании указал на дверь.

Израильтянка болезненно рассмеялась, жестоко, и заслонила глаза.

– Слушай! – воскликнула она прерывистым голосом. – Ты один всё-таки должен знать, что я не лжива! Ты видел, что делалось со мной! Как несчастная судьба метала и пятнала! Ты хотел бы, чтобы я ему отдалась, чувствуя себя недостойной этой чистой любви, чтобы за золотые сокровища его я заплатила ему ржавой медью? Нет! Нет! Этого сделать я не могла! На это кощунство содрогалось моё сердце! Я его люблю! Я схожу с ума от боли! Я специально везла за собой любовника, чтобы от себя отвратить, чтобы ко мне приступить и запятнаться он не мог, чтобы стал как призрак между нами!