Одна в мужской компании

Глава тридцатая

14–15 января 1939 года

Лос-Анджелес, Калифорния

«Алжир» изменил все и одновременно ничего.

Слава, к которой я так стремилась, пришла ко мне. На премьерах фильма я ходила по красным дорожкам, поклонники выстраивались вдоль улиц и выкрикивали мое имя. Женщины повсюду перенимали то, что газеты называли «стилем Ламарр» — темные волосы, часто крашеные, с прямым пробором и каскадными волнами, симметрично изогнутые брови, бледную кожу и полные, блестящие губы. Стиль, который я считала таким американским и так старательно культивировала по настоянию мистера Майера, теперь стал ассоциироваться с «экзотической красотой Хеди Ламарр» — мы с Илоной от души посмеялись над этой иронией судьбы.

Со славой пришли и деньги. Не поддавшись на ухаживания мистера Майера (а он не оставлял своих попыток), я настояла на более крупном вознаграждении, чем то, о котором мы условились изначально. «Культ» Хеди Ламарр придал мне смелости и дал в руки рычаги влияния: теперь я могла требовать повышения гонорара с учетом прибыли от кассовых сборов, которую, по общему мнению, должны были принести мои будущие фильмы.

Вскоре после выхода «Алжира» рассеялся наконец и мой страх перед Фрицем. Мне дали развод. Даже когда в ходе судебного разбирательства Фриц узнал мой адрес и от него стали приходить письма, тон у них был на удивление примирительным: теперь я была уже недосягаема для его власти, да и сила у него была уже не та. Из Австрии его изгнали, когда у нацистов отпала нужда в его услугах, и он осел в Южной Америке, куда еще во время нашего брака успел увести большую часть своих активов. От меня он, кажется, хотел лишь одного: отраженной славы бывшего мужа знаменитости, и не более, однако не получил и этого. Развод не только избавил меня от страха — теперь я вольна была встречаться, с кем захочу. Вновь проснувшаяся жажда любви бросала меня от мужчины к мужчине — я искала в их объятиях безопасного убежища, но никогда не поступалась своей независимостью. За Реджи Гардинером, добрым малым, но невозможным занудой, вскоре последовали новые кавалеры.

Но с кем бы я ни встречалась, безысходное одиночество всюду тащилось за мной, как приблудная собака, и стоило только смолкнуть шуму толпы или мужскому шепоту, как в тишине слышалось ее потявкивание. Иногда, в качестве целительного бальзама от одиночества, я отдавалась стремительному водовороту американской жизни. Тут все и всегда куда-то спешили, словно боялись, что, стоит сбавить скорость, история облепит их ракушечным панцирем. Но воспоминания, от которых я пыталась убежать, неизбежно настигали меня, и мной овладевало чувство вины. Какое право я имею жить в роскоши, когда в Австрии люди ежедневно переживают такие ужасы и лишения? Когда евреи становятся жертвами жестоких уличных расправ от рук головорезов со свастиками, когда их лишили всех прав по нюрнбергским законам? Когда антисемитская истерия вылилась в ноябрьские погромы, когда еврейские магазины были варварски разграблены, а еврейские синагоги сожжены, в том числе и дёблингская? В общем, все те события, которые я и предвидела. На фоне этой сгущающейся тьмы моя американская жизнь казалась какой-то дикой блажью, и легкость, которой она требовала, давалась мне все труднее.

И я раскололась на две половинки. Днем я рисовала себе губы и брови, изображала загадочные взгляды для камеры — надевала маску Хеди Ламарр. Ночью я снова становилась Хедвиг Кислер и терзалась тревогой за своих соотечественников — и за австрийских немцев, и за евреев, хотя до того, как я покинула родину, даже не думала о себе как о еврейке. Я начала понимать, что, убежав из Австрии и не поделившись ни с кем информацией о гитлеровских планах, я невольно подставила под удар австрийцев, и особенно евреев. Но я не знала, как помочь хоть кому-нибудь. Разве что маме.

Тошно было думать о том, что я не постаралась как следует убедить ее уехать при нашей последней встрече. Тогда, за чаем, я разозлилась на ее слова о папе и поддалась страху, что она расскажет о моих планах Фрицу. Эти эмоции оказались сильнее меня, и, когда мама отказалась покинуть Вену, я не сделала никакой попытки ее уговорить. А нужно было наступить на горло своим чувствам и рассказать ей то, что я узнала о планах Гитлера.

Тогда я слишком легко уступила, но теперь ни за что не сдамся. Я найду способ вытащить маму из Австрии.

Из последнего письма было ясно: теперь уже не придется тратить столько усилий, чтобы убедить маму оставить ее любимую Вену. Правда, впрямую она ничего не писала об ужасах, творящихся в городе: она не без оснований опасалась, что нацистские правительственные чиновники могут просматривать письма, отправляемые за границу, и тогда кары не миновать. Но ее страх перед этими событиями чувствовался в каждом уклончивом обороте фразы, в каждом слове, которое осталось ненаписанным.

Дорогая Хеди,

надеюсь, твоя новая жизнь в Голливуде по-прежнему благосклонна к тебе. Успех — это то, к чему ты всегда стремилась…

Читая эти строки, я глубоко вздохнула, но решила, что не позволю ее сомнительному комплименту меня задеть. По складу характера мама просто не умела хвалить. Например, боже упаси поздравить меня с удачно сыгранной ролью в «Алжире», вместо того чтобы рассуждать о том, как я «стремилась» к успеху в кино. Но эта привычная недоброжелательность не должна изменить мои намерения. Я стала читать дальше.

Я часто вспоминаю о нашей беседе за чаем перед твоим отъездом. Теперь я понимаю, что нужно было прислушаться к твоему совету, Хеди. Но матери часто недооценивают рассудительность своих дочерей, и я не исключение. А теперь, может быть, уже поздно.

На тот случай, если это и вправду так, Хеди, я хочу разъяснить то недоразумение, что произошло между нами в тот день за чаем. Тогда ты сказала, что я будто бы обделяла тебя лаской и любовью назло или из-за того, что питала к тебе неприязнь. Большей неправды и представить себе невозможно. Я всего лишь стремилась как-то уравновесить неумеренную лесть и потворство твоего отца. Я тревожилась о том, что может ждать в будущем такую миловидную девочку, которую и так уже все вокруг готовы носить на руках за ее красоту, если еще и оба родителя будут в один голос твердить ей, что она совершенство. Мне нелегко было придерживаться своих правил, но, вопреки твоему убеждению, я делала это из любви.

По моему лицу потекли слезы: никогда еще в маминых словах, обращенных ко мне, не слышалось ничего столь похожего на нежность или просьбу о прощении. И еще одно мне стало почти совершенно ясно из этого ее письма. Мама готова и даже более чем готова уехать из Вены. Оставалось только найти способ вывезти ее в Америку.

На следующий же день, вечером, случайный разговор подсказал мне, как это можно осуществить. На вечеринке на Голливудских холмах обе мои европейские подруги сбежали от меня, как только подвернулась возможность поговорить с режиссером, у которого они надеялись получить работу. Я осталась в компании какого-то довольно унылого и невзрачного парня, который до сих пор болтался рядом и лишь изредка вставлял реплики в разговор. Я уже готова была уйти, и даже без извинений, но тут вдруг вспомнила: он ведь говорил моей подруге, что работает адвокатом.

— Вы, кажется, упомянули, что вы юрист? — По тому, что его вообще пригласили на эту вечеринку, где собрались главным образом люди, связанные с кино, я догадывалась, что он вряд ли занимается иммиграционными делами. И все же я решила, что навести справки будет не лишним. Может быть, он хотя бы подскажет мне какого-нибудь адвоката, специализирующегося в этой области.

У него даже глаза вспыхнули, когда я перевела на него взгляд: как будто ему не верилось, что я с ним заговорила. Мне самой-то с трудом верилось. На секунду он замялся, а потом сказал:

— Д-д-да, юрист.

Я не видела смысла в пустой болтовне, а потому сразу перешла к делу:

— Вы что-нибудь понимаете в том, как можно перебраться в Америку из Европы?

— Н-немного, — проговорил он, все еще запинаясь. Это я его так нервирую, или у него вообще привычка такая? — Это не моя сфера, но в общем виде иммиграционные законы я знаю. Насколько я понимаю, вы спрашиваете о конкретном человеке?

Я кивнула.

— Откуда он… или она? — Он постепенно пришел в себя и заикался уже меньше.

— Из Австрии.

— Хм-м-м… — протянул он. — Ну, прежде всего, в Америке не существует политики приема беженцев — только иммиграционная политика. У нас действует строгая система квот, по которым ежегодно разрешение на въезд получает строго определенное количество людей из той или иной страны. Если квота уже исчерпана, заявки отклоняются — и не имеет значения, поданы они в начале или в конце года.

— А как мне узнать, принимает ли Америка людей из Австрии, или квота уже закончилась?

— Ну, думаю, Рузвельт уже ввел общую квоту для Австрии и Германии, поскольку теперь эти страны объединились…

Я чуть было не рявкнула на него: не они «объединились», а Германия насильственно присоединила к себе Австрию! Но адвокат продолжал говорить, и я должна была его дослушать.

— Как бы то ни было, — сказал он, — я наверняка смогу выяснить для вас размер квоты. Но имейте в виду: дело не сводится к вопросу, остались ли еще свободные места. Этот человек уже начал оформлять документы?

Я покачала головой: я еще не успела подумать о бюрократической стороне дела.

— В общем, процесс иммиграции в Америке достаточно запутан. Намеренно. Правительство использует сложности в процедуре подачи заявления как сдерживающий фактор.

— Зачем?

— Затем, чтобы в страну въехало поменьше эмигрантов, разумеется. — Он продолжал, даже не замечая, какую ужасную вещь только что сказал: — В общих чертах дело обстоит так. Вначале заявитель проходит регистрацию в американском консульстве и попадает в список людей, ожидающих американской визы. Пока он ждет своей очереди, ему нужно собрать длинный список необходимых документов: удостоверение личности, справку из полиции, разрешение на въезд и транзит, справку о доходах, чтобы доказать, что он в состоянии себя содержать. Хитрость с этими бумагами в том, что у них у всех ограниченный срок действия, поэтому нужно успеть их получить, дождаться своей очереди и подать до истечения этого срока. Иначе придется начинать все заново. А успеть подать эти документы вовремя настолько сложно — почти невозможно, — что их прозвали «бумажной стеной».

Я кивнула, лихорадочно обдумывая все требования, которые придется выполнить маме. Я даже не представляла, сколько времени может на это уйти. А если с ней что-то случится, пока мы будем ждать? Нет, рисковать я не могла.

— А нельзя ли как-то ускорить этот процесс?

— Скажем так — для этого нужно иметь весьма солидные знакомства. Вот если вы знаете людей, у которых имеются связи в федеральном правительстве, тогда, возможно, у вас будет шанс подвинуть кого-то вперед в списке ожидания или избавиться, частично или полностью, от необходимости собирать документы.

Теперь я знала, что делать. Не уточнив даже имени этого адвоката — и, хуже того, даже не поблагодарив за совет, — я растворилась в толпе. Я спешила к единственному человеку из всех, кого я знала, располагающему именно теми связями, которые были мне так нужны, — к мистеру Майеру.