Одна в мужской компании

Глава двадцать первая

21 мая 1936 года

Шварцау, Австрия

Год, прошедший после визита итальянского лидера, принес Австрии новые угрозы — и изнутри, и извне. Я ни словом не обмолвилась Фрицу о предложении дуче. Австрии приходилось цепляться за поддержку Италии как за последнюю соломинку, и я не могла рисковать ссорой или разрывом этого союза, если окажется, что Муссолини приставал ко мне без одобрения Фрица. А если, как ни дико думать об этом, согласие мужа было получено, — тогда мне тем более не хотелось обсуждать это с ним: было бы слишком тяжело услышать горькую правду. После этого я уже никак не могла бы продолжать играть роль фрау Мандль.

Казалось, что Фриц со своими единомышленниками при поддержке итальянских вооруженных сил выстроил вокруг Австрии крепкую оборонительную стену, но по ней поползли заметные трещины. Поначалу Фриц горячо одобрял фашистскую идеологию, главным образом из соображений финансовой выгоды. Он вооружил Муссолини, и тот вторгся в Эфиопию, продемонстрировав тем самым всю мощь своего режима. Лига Наций осудила действия дуче и ввела экономические санкции, тогда как Гитлер выразил вторжению Муссолини свою безоговорочную поддержку. Настороженность, с которой итальянский лидер всегда относился к немецкому канцлеру, стала исчезать, а наши общие опасения за судьбу Австрии еще больше усилились. Не встанет ли теперь Муссолини на сторону нацистов, рвущихся «воссоединить» Австрию с Германией, чтобы слить их в единое арийское государство? Я ни разу не осмелилась поделиться с Фрицем своими опасениями по поводу того, как отразится объединение Австрии с Германией на мне лично, и моя тревога стала еще острее этой осенью, когда Гитлер ввел в силу нюрнбергские законы, лишающие евреев гражданства и всех гражданских прав. И хотя мои еврейские корни были тайной для всех и сам Фриц предпочитал не вспоминать о том, что я когда-то была еврейкой, я почувствовала, как начали сбываться все папины страхи.

Но мы с Фрицем продолжали беззаботно кружиться в танце, словно мир вокруг не трещал по швам. Во всяком случае, на публике. Дома — в любом из наших домов, как только уезжали гости и слуги расходились на ночь, — никаких танцев больше не было. Только жесткие правила, замки на дверях и яростная злоба. Держа меня в тюрьме, Фриц словно черпал в этом надежду, что вот так же обуздает и свирепствующий в Европе вирус национал-социализма. Всякий раз, когда ему нужно было выместить на ком-то свою ярость, я становилась для него олицетворением всего мыслимого зла, внутреннего и внешнего.

Совместные чаепития с мамой — это был один из немногих поводов выбраться из дома, которые Фриц пока еще признавал допустимыми. И она нередко видела последствия таких вспышек ярости. Кровоподтек, оставшийся после того, как муж схватил меня за руку во время званого обеда, шипя на ухо злые слова. Содранная кожа на шее — следы грубой страсти, если его ночные визиты в мою спальню можно было назвать таким романтичным словом. Но мама никогда не заговаривала об этом сама, а когда я так или иначе пыталась обратить ее внимание на эти свидетельства его гнева, то переводила разговор на другое или начинала туманно рассуждать о «долге» и «ответственности». Я поняла, что ждать от нее поддержки не приходится, и наши встречи становились все реже и реже. Слишком тяжело было сидеть в дёблингском доме, который я когда-то считала своим убежищем, и не чувствовать ничего, кроме безысходного отчаяния.

К марту и танцы уже стали не те. Воодушевленный бездействием Лиги Наций после вторжения Муссолини в Эфиопию, Гитлер двинул войска в Рейнскую область, бывшую немецкую территорию, отнятую у Германии по условиям Версальского договора. Шушниг заявил фон Штарембергу, что Австрии необходимо прийти к соглашению с Гитлером, что Муссолини фактически поставил его перед выбором: либо добиться взаимопонимания, либо потерять поддержку Италии. Фон Штаремберг довольно резко высказался против этого плана, что в мае привело к его отставке с поста вице-канцлера. Муссолини был занят своей эфиопской кампанией и довольно активно налаживал связи с Гитлером, и ему становилось уже не до Австрии и не до Фрица. Власть ускользала из рук моего мужа и фон Штаремберга, и я стала раздумывать о том, не пора ли мне считать себя свободной от обещания, данного папе. Если Фриц теперь в оппозиции к австрийскому руководству и у него остается все меньше возможностей сохранить независимость нашей страны, не значит ли это, что он становится для меня не столько защитой, сколько обузой? Если бы я не поклялась папе позаботиться и о маминой безопасности, то ушла бы тотчас же, как только эта мысль пришла мне в голову.

Было уже за полночь. Со стола после ужина уже убрали, слуги разошлись, но перед этим обновили запас спиртного в буфете и поставили на стол поднос с засахаренными фиалками и трюфелями. Фрицу с фон Штарембергом захотелось отдохнуть от Вены и от политических интриг, поэтому мы укрылись на вилле Фегенберг, где с нами был только брат фон Штаремберга, Фердинанд. Эти двое собирались обсудить свои планы с глазу на глаз, без риска, что их подслушают. Мы с Фердинандом в счет не шли.

Как ни жаль, но мое присутствие при этом важном разговоре вовсе не объяснялось интересом Фрица к моему мнению, но на самом деле меня не изгнали в спальню по другой причине. Фриц позволил мне остаться за столом, потому что я была для него чем-то вроде Рембрандта на стене или старинного мейсенского фарфора в буфете. Драгоценная и неодушевленная деталь обстановки, символ его богатства и доблести.

— Полновластный диктатор Австрии. Хороша шутка! — заплетающимся языком прервал мои унылые размышления фон Штаремберг и глотнул еще бренди. Он был пьян. Никогда в жизни не думала, что увижу этого чопорного аристократа в таком состоянии, но ведь никто не ожидал и того, что Шушниг объявит себя полновластным диктатором Австрии, а он это сделал не далее как позавчера.

— Наглость какая, — прошипел Фриц. Я не была уверена, что он имел в виду — самопровозглашенную диктатуру Шушнига или его недавние намеки на то, что австрийское правительство может взять под контроль все военные предприятия страны, в том числе заводы и компании Фрица. И то и другое в последние дни совсем выбило его из колеи.

— Мы же сами выдвинули его на этот пост. Как он смеет удалять нас от власти? — Фон Штаремберг покачнулся. Его брат протянул руку, чтобы поддержать его, но тот лишь отмахнулся от него, как от мухи.

— Вполне понятно, что он пытается исключить нас из игры. Мы единственные, кто способен воспрепятствовать этому идиотскому германо-австрийскому соглашению, которое он планирует заключить. — По каналам, все еще лояльным к Фрицу и фон Штарембергу, они выяснили, что Шушниг начал переговоры с Германией о соглашении. В обмен на обещание Гитлера сохранить независимость Австрии она должна будет привести свою внешнюю политику в соответствие с политикой Германии и позволить нацистам занимать официальные посты. Фриц с Эрнстом считали, что такая политика приведет к дипломатической изоляции Австрии и к тому, что другие европейские страны станут рассматривать австрийско-германские отношения как внутреннее дело немецкого народа. А главное, они полагали, что это просто уловка с целью ослабить Австрию перед германским вторжением. Ведь тогда у Гитлера будут свои люди в австрийском правительстве.

— Какой у нас остается политический или экономический капитал, чтобы оказать давление на Шушнига теперь, когда Гитлер с Муссолини, в сущности, пришли к согласию? Я слышал, они собираются официально скрепить свою дружбу так называемой осью Берлин — Рим. Осью чего? Еще одна пышная фраза для обозначения гитлеровской власти.

Услышав про «ось», Фриц только презрительно хмыкнул.

— Нашей главной силой всегда была способность привлечь Италию на сторону Австрии. Теперь мы этого не можем, потому что Гитлер с Муссолини уже готовы броситься друг к другу в объятия.

Никогда еще я не слышала, чтобы у Фрица был такой подавленный голос. Он всегда был оптимистичен и уверен в себе — даже более чем.

Шатаясь, фон Штаремберг подошел к буфету, взял полную бутылку шнапса и поставил ее между собой и Фрицем. Налил обоим по полной рюмке янтарной жидкости, едва не перелив через край. Ни мою рюмку, ни рюмку Фердинанда никто наполнить не предложил: нас словно бы и не было в комнате.

— Я считаю, у нас нет другого выбора, — произнес Фриц с видом человека, признающего свое поражение. О чем это он? Какого выбора не осталось у них с фон Штарембергом?

— Это перечеркивает все, ради чего мы трудились.

— Знаю, но что же нам еще остается? Если мы по-прежнему будем стоять за сохранение независимости, потеряем и то влияние, что у нас осталось. Не говоря уже об активах. А если выведем наши ликвидные активы из Австрии до аншлюса и успеем заявить новую позицию по германо-австрийским отношениям еще до вторжения, то это не будет выглядеть так, будто нами движет только личная заинтересованность, и тогда… — Фриц умолк, предоставляя собеседнику додумать самому. Понимал ли он, что и я размышляю вместе с ними, я не знала. Может быть, ему было все равно. Вот Фердинанд — тот, кажется, и правда не уловил зловещего смысла того, о чем говорили Фриц и фон Штаремберг, — того, что они задумались о переходе на другую сторону и готовы объявить себя сторонниками объединения Австрии с Германией, чтобы сохранить свою власть и капиталы.

— Возможно, это выход, но только если вам разрешат торговать оружием… — начал фон Штаремберг и умолк, не закончив фразу. Мы с Фрицем оба понимали: это косвенный намек на его еврейское происхождение.

Фон Штаремберг был посвящен в тайну Фрица — в то, что он наполовину еврей, — пожалуй, еще раньше меня. Не считая единственного упоминания о крещении его отца во время нашей помолвки в Париже, Фриц даже со мной не заговаривал об этом еще целый год после нашей свадьбы. Только потом он рассказал, что у его отца-еврея и матери-католички была внебрачная связь, когда она служила горничной в одном из домов семьи Мандль. После рождения Фрица его отец наконец решился принять христианство, чтобы жениться на его матери и признать его законным сыном.

— В соответствии с нюрнбергскими законами мне может быть предоставлен статус «почетного арийца», — ответил Фриц на невысказанные опасения фон Штаремберга, тоже не произнося вслух слова «еврей».

— А это еще что за штука?

— Такой специальный термин, изобретение генерала Геббельса. Обозначает еврея, беззаветно преданного делу нацизма.

— То есть даже если для них вы будете считаться евреем… — Фриц поежился при этом слове, но фон Штаремберг договорил: —…вам не запретят торговать оружием.

— Да.

Фон Штаремберг откинулся на спинку стула и кивнул.

— Что ж, это меняет дело, не так ли?

Мужчины чокнулись и выпили искрящийся напиток до последней капли. Я тоже откинулась на спинку стула, ошеломленная тем, что услышала. Где-то в глубине души я понимала, что этого следовало ожидать, и все-таки не ожидала.

Мы с папой полагались на железную волю Фрица как на гарантию нашей безопасности, и теперь мне не верилось, что мой муж, при всей своей силе, богатстве и кипучей энергии все же не смог удержать Гитлера от вторжения. Но Фриц наконец пришел к заключению, что этот бой ему не выиграть, а когда он не мог победить в открытой схватке, то не считал зазорным перейти на сторону победителя.