Тени Альвиона

Глерр приподнял брови.

– И ты так утверждаешь, потому что?.. Сколько дней ты его знаешь? – Не дожидаясь ответа, он продолжил: – Вот я знаю его три года, и, поверь, мне этого достаточно, чтобы не сомневаться в его словах.

На меня накатил приступ тошноты, и я часто задышала, чтобы справиться с ним. А потом сказала:

– Ферну не обязательно знать о нашей… договоренности.

Юноша пожал плечами.

– Даже если так, не вижу для себя никакого смысла.

– Ты можешь и дальше писать мой портрет.

Глерр отвернулся и принялся изучать картину напротив, словно мое предложение его совсем не заинтересовало. Плечи у меня опустились, и я растерянно замерла, не зная, что еще сказать. Вдруг юноша искоса посмотрел на меня.

– Что в этой карте такого особенного?

Застигнутая врасплох, я начала лихорадочно соображать.

– Ты знаешь, что Ронс Террен долгое время жил в Зенноне? Там осталась подобная карта, только побольше… А твоя очень на нее похожа и… напоминает нам с Кинном о доме. – Я уронила голос до шепота и опустила голову – в конце концов, я сказала почти правду.

– Хм…

Босые ноги Глерра мягко прошагали по паркету и остановились передо мной. Подняв глаза, я столкнулась с его изучающим взглядом.

– Что ж… Я ведь уже говорил, что искусство призвано обнажать красоту. Вопрос в том, насколько ты готова обнажить свою красоту ради искусства.

Его взгляд соскользнул с моего лица вниз, на грудь, а я окаменела, чувствуя, как кровь отхлынула от щек, а сердце закололо. Наконец, придя в себя, я шагнула назад.

– Нет!

Глерр снисходительно хмыкнул.

– Дорогая, вероятно, ты неправильно меня поняла. В отличие от большинства вульгарных типов, я по-настоящему ценю женскую красоту и вижу своей целью ее превозносить. А все эти условности, – он сделал изящный жест рукой, имея в виду, очевидно, мое платье, – лишь мешают.

Его доводы меня совершенно не убедили, и я еще раз четко сказала:

– Нет!

Он раздраженно вздохнул.

– Видно, зеннонцы и правда закостенели в своих предрассудках. Что ж, воля твоя… Но в таком случае, – синие глаза холодно блеснули, – разговор окончен.

Он открыл дверь и, дождавшись, пока я выйду, сказал мне вслед:

– Придется вам поискать что-нибудь другое, что напоминало бы о доме.

Пока я стремительно шла через комнаты, мне хотелось выть от разочарования и возмущения. Мне ничего не удалось добиться от Глерра, а то, что он предлагает, – исключено!

Однако на лестнице меня догнала другая мысль, и я остановилась.

А вдруг Глерр прав? Ведь он художник, он видит всё иначе. А моя реакция, как он сказал, не более чем предрассудок. Разве нельзя пожертвовать столь малым ради того, чтобы Кинн смог разгадать загадку, оставленную его отцом?

На меня снова накатила тошнота, и я вцепилась в дубовые перила. Медленно дыша, я уставилась на свои загрубевшие за последние месяцы руки и внезапно испугалась.

Откуда у меня эти мысли? Как можно настолько сомневаться в самой себе? Я же знаю, что не смогу пойти на такое. Что подумает Кинн, если узнает? А что сделает Ферн, если до него это каким-то образом дойдет? Но главное – я не хочу. Да пусть меня назовут хоть трижды закостенелой, я не собираюсь предавать себя!

Стиснув зубы и выкинув Глерра из головы, я спустилась в библиотеку.

К счастью, Кьяра согласилась поговорить на свежем воздухе. Мы молча дошли до небольшого запущенного сквера неподалеку от Оранжереи: газон здесь зарос сорняками, высокие альвионские ивы, высаженные вдоль дорожек, одичали – как и багрово-красные кусты лозинницы, похожие на огромные, раздутые ветром костры.

Рядом со скамейкой, которую выбрала Кьяра, я с облегчением увидела до сих пор действующий питьевой фонтанчик – умывшись и попив воды, на вкус родниковой, я почувствовала себя лучше, хотя тошнота и не отступила до конца. Обернувшись наконец к Кьяре, я поняла, что не знаю, с чего начать, а она не спешила облегчить задачу: с непроницаемым лицом она сидела и смотрела направо, где в центре сквера возвышался пересохший фонтан.

Присев на край скамейки, я нерешительно спросила:

– Ты знаешь, кто твой отец?

Кьяра сжала губы в тонкую линию.

– Не хочу о нем говорить. Не всем повезло с отцами, как вам с Кинном.

Я едва не сказала, что наши с Кинном отцы умерли, но вовремя остановилась: очевидно, Кьяра говорила о другом. С трудом сглотнув, я попросила:

– Расскажи, как ты оказалась при храме.

Она громко выдохнула и перевела взгляд на руки, лежащие на коленях.

– Мне сказали, что мама умерла от слабости легких. Когда мне было полтора года, она пришла со мной в храм в неделю празднования открытия Серры и попросила убежища: якобы ей было некуда идти, а ее мужа, моего отца, поглотили Тени. – Она презрительно хмыкнула. – Сестра Милара рассказывала мне, что мать пришла к ним уже больной и через какое-то время скончалась.

В голосе Кьяры угадывался тлеющий, как угли под пеплом, гнев. Она вдруг повернулась ко мне, и глаза ее недобро вспыхнули.

– Знаешь, что я делала каждый день – с того момента, как начала что-то понимать? Каждый день, пока мне не исполнилось десять?

Я покачала головой, чувствуя новый приступ холодной тошноты. Ноздри у Кьяры раздулись, а губы побелели, когда она проговорила:

– Я ходила на прихрамовое кладбище, к могиле моей бедной, безвременно ушедшей матери и молила Серру и Иалона, чтобы провели ее в Чертоги света. – Голос у Кьяры задрожал, и она умолкла, стиснув зубы, но не спуская с меня колючего, злого взгляда. А потом с жесткой усмешкой произнесла: – Когда мне исполнилось десять, я услышала разговор, который не предназначался для моих ушей. И наконец узнала, что моя бедная, безвременно ушедшая мать на самом деле ушла только от меня – в полном здравии. Я даже не знаю, над чьей могилой лила слезы все эти годы.

– Кьяра… – Я потянулась к сестре, чтобы коснуться ее плеча, но она отпрянула от меня и прошипела:

– Не смей!..

Я застыла, чувствуя, как сердце разрывается одновременно от жалости к ней и обиды на то, что она даже не позволяет сблизиться. Тяжело вздохнув, я прошептала:

– Разве я виновата в том, что всё так получилось?

– Знаешь, что мне сказала Сестра Милара, когда я потребовала от нее всю правду? Что моя мать принесла какую-то там клятву и была вынуждена оставить меня ради великой миссии, – она чуть не выплюнула последние слова. – Что она собиралась за мной вернуться, забрать меня. – Я попыталась ее перебить, однако Кьяра повысила голос: – Но она не вернулась, бросила меня, лишила меня будущего!

Сестра вскочила со скамейки и, сделав несколько широких шагов, повернулась ко мне. Взявшись за мантию правой рукой, она потрясла ею.

– Думаешь, я этого хотела? Хотела отказаться от своей свободы, от возможности иметь семью? – Разъяренная, она шагнула ко мне, и я вжалась в скамейку спиной. – Мне не оставили выбора!

Я вновь хотела заговорить, но она громко продолжала:

– И даже не пытайся сравнивать нас! У тебя было всё: дом, школа, развлечения, жених… А у меня… – Кьяра тяжело дышала, и в ее глазах было столько ненависти, что мне стало дурно. – Когда мой дар не проявился, мне запретили покидать храмовую территорию, чтобы я не попалась Карателям. С десяти лет моя жизнь была ограничена высоким забором. Единственное, что я могла себе позволить, – залезть на двадцатиметровый дуб в нашей рощице. Одно неверное движение, и я бы разбилась насмерть. Но знаешь, почему я раз за разом туда залезала? – Кьяра сделала еще один шаг вперед, и глаза ее заблестели, а голос опустился до шепота: – Потому что оттуда я видела море. Потому что хотя бы несколько минут могла помечтать о свободе.

Мое сердце мучительно сжалось, и по щекам потекли слезы. Взгляд Кьяры снова ожесточился.

– Я всё гадала… Все эти годы гадала, почему же она не вернулась за мной. Она ведь обещала. Тогда почему?.. И вот теперь я узнала, что она завела себе другую семью, родила другую дочь… Когда она вышла замуж за этого Эрена Линда?

Я открыла рот, чтобы ответить, когда до меня вдруг дошло, что именно я собираюсь сказать: мама вышла замуж где-то через два месяца после того, как оставила Кьяру. Меня охватили тошнотворный ужас и слабость, но я не посмела промолчать и чуть слышно проговорила:

– В конце сентября четыре тысячи триста шестого года.

Побледнев, Кьяра отшатнулась и резко спросила:

– А ты? Когда ты родилась?

Не глядя на нее, я сказала:

– Я родилась раньше срока… Двадцать седьмого апреля следующего года.

Кьяра с презрением процедила:

– А она не теряла времени даром… Так может, в этом и заключалась ее великая миссия – спихнуть ненужного ребенка на Служительниц и поскорее найти себе подходящего мужа, начав новую жизнь в другом городе?

Я не выдержала:

– Нет! Как ты можешь так говорить? Мама покинула Альвион, чтобы отвезти в Зеннон осколки камня-сердца!

Лицо ее застыло, ничего не выражая, а потом она медленно протянула:

– Она украла осколки?.. Так вот о чем он говорил, а я-то… – Кьяра вдруг истерично рассмеялась и, вытирая выступившие на глаза слезы, пробормотала: – Да, семейка у меня что надо…

Дождавшись, пока она успокоится, я тихо спросила:

– Ты знаешь, что мама умерла? Когда мне исполнился месяц.

Она хмуро бросила:

– Знаю. Сестре Миларе пришло письмо.

Я хотела спросить, от кого, ведь это значило, что отец или дядя – или оба – точно знали о том, что у меня есть сестра, но Кьяра не дала мне заговорить. Она четко произнесла, глядя на меня серо-голубыми с зеленью глазами, так похожими на глаза мамы:

– Лучше я скажу тебе сейчас, чем потом. Ты хотела со мной поговорить – мы поговорили. Но не пытайся со мной подружиться. Не пытайся стать моей сестрой. У нас с тобой общая кровь, вот и всё.

И, развернувшись, она оставила меня сидеть на скамейке одну.