Дата Туташхиа

— Если так, — донесся к нам голос Мускиа — значит, вам удалось решить вечную загадку рода людского, главную заботу — со дня сотворения мира и до наших дней. Я встречал еще нескольких человек, которые утверждали нечто подобное. И был бы чрезвычайно благодарен вам, клянусь честью, если бы вы объяснили, каким образом вы стали свободны.

Нано задумалась, видно, сомневалась, стоит ли отвечать на этот вопрос. И все-таки сказала:

— Я не отказываю себе — никогда и ни в чем. Делаю, что хочу. Разве это не свобода? И потом… Я победила страх! Вам понятно?

Арзнев Мускиа молчал. Пауза затягивалась, и я решил ее прервать:

— Продолжай, Нано! Я понимаю, что все, что ты рассказала, — только вступление.

— Ты прав, — сказала она. — Я буду продолжать. После тон стычки Ветров почему-то стал вести себя со мной более развязно, более фамильярно, что ли. Я заметила, что он старается встречаться со мной чаще, и насторожилась, чтобы не дать ему повода для новых сплетен. Но когда мы оказывались с ним в одном обществе, болтовня его сводилась только к сплетням, слухам да служебным анекдотам. Он делал все, чтобы остаться со мной наедине, а когда это получалось, то вел себя, как заговорщик, так, будто у нас с ним — общие тайны. Сначала я думала, честно говоря, что он в меня влюбился, и из себя выходила, что он медлит с объяснением. Это дало бы мне возможность поставить его на место и прервать эти дурацкие отношения раз и навсегда. Но потом я заметила, что он и к другим дамам нашего города относится точно так же, что вызывало среди них ожесточение, а вокруг него создавало определенный ореол, шумиху, какую-то возник Тогда я подумала: может быть, Ветров — просто опытный донжуан, и в этом вся загадка. Но скоро мне пришлось убедиться, что и это не так, что у него вообще нет никаких любовных целей. Сначала я сама пришла к этой мысли, а потом совсем случайно получила подтверждение. На ужине у Переваловых я заметила, как у Ветрова из внутреннего кармана мундира выпала какая-то бумага. Я хотела было сказать ему — возьмите, мол, подберите, но почему-то не сказала. А когда кончился ужин, подняла сама. Как ты думаешь, что это было? Список! Список с именами восьми женщин, около каждого имени стояли точки. Эту бумагу я принесла тебе. Вот и весь мой рассказ. Я хочу, Ираклий, чтобы ты помог мне понять, выражает ли поведение Ветрова какой-нибудь особый интерес его к моей личности, скажем, служебного характера… А если это так, чего он ищет, чего хочет от меня? Только не думай, что это бред взбалмошной дамочки. У меня есть веские доказательства… Во-первых, Ветров жандарм по особым поручениям, переодетый в полицейский мундир, а во-вторых, и это самое главное, — интуиция никогда меня не обманывает.

Нано замолчала и провела платком по лбу.

Есть женщины, красота которых открывается не сразу, а в постепенном общении. Именно такой женщиной — я это сейчас почувствовал — была Нано, с каждой минутой она казалась мне все более привлекательной.

Трудно было не прийти ей на помощь.

— Попробуем вместе разобраться во всем этом, — сказал я, — но прежде, чем приступить к анализу, я бы хотел задать один вопрос: есть ли у тебя основания думать, что жандармерия может интересоваться твоей личностью?

— Да, такие основания есть, они могут мною интересоваться!

Я был несколько обескуражен и, растерявшись, мог только промямлить:

— Понятно. Но необходимо при этом понять, — тут я запнулся, но все-таки сказал то, что хотел сказать, — в той области твоей жизни, что представляет интерес для жандармерии, не нарушила ли ты правил конспирации, не переступила ли границ осторожности? Ну, например, не доверила ли тайну какому-нибудь третьему лицу? А кроме того, может быть$ твое имя фигурировав до в связях подпольных или тюремных?

Нано задумалась и молчала, видно, взвешивала про себя слова. Вот, что я услышал в ответ:

— Видишь ли, хотя я женщина, но хорошо разбираюсь в политических течениях нашего времени. Если живешь в Европе, то без этого не обойтись, надо понимать, что к чему, надо быть в курсе жизни. Да и у нас тоже… Но нет ничего такого, что было бы мне по душе, что выражало бы именно мои взгляды и представления. Потому, наверно, сама я не могу принять участия в борьбе, не то, думаю, могла бы на что-нибудь пригодиться… И вместе с тем мне не даст покоя способность видеть зло и против него ополчаться. Я все не могу постичь себя, понять, как мне жить, как найти собственную форму жизни, действия, ты понимаешь? Человеку, который находится в таком душевном состоянии, как я, не остается ничего другого, кроме благотворительности. В пей он может найти для себя призвание. Так я живу, и такая идет обо мне слава… Однажды пришел ко мне человек, который убежал из тюрьмы, и попросил спрятать его… С того момента я поняла, что помощь гонимому — тому, кто борется, не щадя себя, ни во что не ставит смерть, сидит в тюрьме, убегает из тюрьмы, потому что не может не делать так, как велит ему совесть, что помощь такому человеку — это самое святое, потому что, как сказал поэт, — мы сыны земли, и мы пришли на ней трудиться честно до кончины[10].

Я виновата перед законом в том, что за четыре года укрыла двух людей, находящихся вне закона, дала им кров, еду, все, что нужно для жизни, и отпустила их тогда, когда можно было отпустить. Странно, но ты и твой друг — первые, кому я доверила эту тайну. Те двое — не в счет, перед ними я чиста, я выполнила долг любви к ближнему и уверена, они и сегодня хранят обо мне добрую память и берегут мое доброе имя. Для этого нужно немного благодарности и немного благоразумия. Они обладают и тем и другим. Это порядочные люди. И я отвечаю на твой вопрос: что же может знать обо мне жандармерия?

Нано вдруг замолчала и повернулась в сторону задней комнаты.

На пороге стоял Арзнев Мускиа.

— Разрешите мне, сударыня, выйти из своей засады… — сказал он. — Простите, но я ведь и так все слышу… — Мускиа, улыбаясь, глядел на мою собеседницу. — Я очень хочу быть здесь… С вами! Вот Ираклий осудил меня на заточение, а я сбежал, и, может быть, вы приютите меня?

Нано молчала и сосредоточенно, пристально разглядывала Мускиа.

Скрываться в задней комнате, и правда, не имело больше смысла, но я не знал, как посмотрит на это наша дама. Нано, вероятно, поняла, о чем я думаю, и сказала:

— Пожалуйста, мне все равно. Вы, наверно, хотели что-то у меня спросить?

Слова ее прозвучали чуть холодновато. Может быть, ее задела шутка: не приютите ли вы меня, и она увидела в ней насмешку, ведь только что она рассказывала, как помогает гонимым. А может быть, она ничего и не вкладывала в свой вопрос. Я только не мог понять, почему она смотрит на него так настойчиво, так напряженно.

— Арзнев Мускиа! — Лаз поклонился с почтительностью и откинулся в кресле.

— Нано Тавкелишвили-Ширер, — в некотором замешательстве, не сразу ответила она. Это был скорее шепот, и легкий кивок в знак приветствия, казалось, предназначен был не ему, а себе самой, какой-то своей догадке.

Ничего не скажешь, прекрасен был Арзнев Мускиа. На моих глазах присутствие женщины облагораживающе расковало его движения, жесты. Что значит для мужчины женский глаз…

Наша дама, видно, тоже оценила его аристократическую простоту.

— Я видела вас раньше?.. — спросила Нано. — Где же я вас видела?..

Она пыталась что-то вспомнить. Оба мы смотрели на нее улыбаясь: я — с ожиданием, он — с изумлением.

— А-а-а, вспомнила. Да, да… Но фамилия другая. Конечно, я ошибаюсь. Тот человек, на которого вы похожи, — Нано засмеялась, — абраг!

— Ты и с разбойниками, оказывается, знакома? — спросил я. — Да у тебя, я вижу, широкие связи с преступным миром, прекрасная моя госпожа!

— Неплохие! — ответила она весело— Мне везет на них.

— Вы изволили сказать, — обратился к ней Арзнев Мускиа, — что победили чувство страха. Но ведь страх… Страх — многолик. Какой же из них победили вы?

Нано посмотрела на него в упор, а потом отвернулась, достала папиросу, поиграла ею и проговорила:

— Это нужно обдумать, господин Арзнев. Подождите, я сейчас объясню вам.

Я принес шампанское и бокалы. Разлил, во Нано все молчала.

— Арзнев, что ты наделал! Красивой женщине идет улыбка, а ты задал ей забот…

— Извините меня, я готова ответить. Но боюсь, ваш друг не успокоится, начнутся споры, и, чтобы отстоять свои взгляды, мне понадобятся примеры. Поэтому я сразу начну с одного случая. Вы не против?

— Конечно, нет! — воскликнул я.

— Мы слушаем вас, сударыня! — добавил Арзнев Мускиа.

— Что такое страх? В копне концов на свете есть только одни страх — страх смерти! Вытекает он из инстинкта самосохранения, не так ли? И если подумать трезво, его можно обнаружить во всех поступках почти всех людей. Выслушайте меня внимательно, и вы согласитесь, что я нрава. То, о чем я расскажу, случилось в первый год нашего возвращения в Грузию из-за границы… Мы с мужем гостили у нашего друга неподалеку от Очамчиры — дом стоял на берегу моря, был сентябрь, теплое море, чудесная погода, много книг. С берега мы не уходили, воткнули в песок огромный зонт, купались, валялись, одним словом, жили, как хотели. Однажды, когда в полдень мы вернулись домой, после обеда и отдыха, хозяин велел оседлать для нас лошадей — чтобы мы прогулялись верхом. Но просил не забираться далеко, ведь вечер не за горами. Лошади шли отлично. Мы проехали Очамчиру, впереди — Самурзакано. На мне — сшитая в Лондоне новенькая амазонка, настроение приподнятое, хочется щеголять, скакать, гулять — хоть до ночной прохлады. Муж несколько раз осаживал меня — хватит, мол, надо возвращаться. Но я летела вперед, не слушая его, что-то вело меня — и завело, как вы увидите, далеко… Но пока я хочу подчеркнуть только одно: муж просил вернуться! Просил вернуться потому, что слышал, на дорогах случались грабежи. Но я сказала — нет! И он не спорил, не настаивал, мы продолжали скакать вперед. Почему он так легко согласился? Почему не требовал, не настаивал на своем? Да потому, что боялся, как бы его желание вернуться я не приняла за трусость. А я не посчиталась — ни с тем, ни с другим, мне хотелось одного — гулять, скакать верхом, значит, я думала лишь 6 своей прихоти, а она, в свою очередь, была страхом — страхом, что, если мы повернем назад, я буду лишена этих радостей жизни. Так вот, даже в этом, как будто простом стечении случайностей проявилось три различных формы страха, и все три несут одну печать — эгоизм. Вы согласны со мной, что все три вида эгоизма вытекают из одного источника — инстинкта самосохранения?

— Безусловно, — ответил я.

Лаз ничего не сказал, только кивнул головой.

— И что инстинкт самосохранения и страх смерти — это одно и то же, с этим вы тоже согласны?

— Да, конечно, — сказал я.

— Тогда вглядитесь лучше, и вы поймете, что в моем рассказе страх смерти вызывал к жизни только эгоистические пружины действия. Здесь не было ничего похожего на любовь к ближнему, на чувство долга, не говоря уже о добре.

— Но когда муж советовал тебе вернуться, разве он заботился не о твоем благополучии? Разве исходил не из ваших общих интересов? — спросил я.