Этюд с натуры

ЗОЛОТАЯ РОССЫПЬ

Белопенно цвели минувшей весной в Затуленье яблоневые сады. Как облачка, выделялись они среди густой зелени пригорков, распространяли нежный медовый запах. Потом осыпалось цветение порошей, смел лепестки ветерок в низины да к старым заборам. Лето вступило в права, соками земли наливались сорта белого налива, аниса алого, полосатки осенней, антоновки. В сентябре опустились под тяжестью плодов ветки, а с первыми холодными росами в предутренней осенней тишине можно было услышать, как с глухим стуком срываются в траву яблоки, душистые да сочные, и катятся с высокого берега в прозрачные воды сонного озера.

Любит эту пору Иван Филиппович Лемец. Казалось, привыкнуть пора: вырос здесь, председательствовал долго в колхозе, на заслуженном отдыхе теперь. Но нет, выйдет на восходе солнца, когда будят осеннюю тишь петухи, присядет на лавочку и слушает просветленно шорохи сада. Потом возьмет ведро, наполнит доверху самыми красивыми плодами и выставит за калитку. Мальчишки с портфелями пробегут, каждый яблоком полакомится.

Затуленье вспомнил не просто так. Пришло письмо в редакцию от выпускника ПТУ Юрия Чегосова. Сейчас Юра трудится на заводе, отзываются о нем хорошо. А вот у Юры на людей обида. Единственный сын у родителей, гордость и надежда их, Юра растет самостоятельным, имеет четкое направление в жизни. Отец с матерью намеревались определить его в техникум или институт, но Юрий настоял на ПТУ. «Профессию получу, поработаю, а тогда и вуз выберу — так объяснил в письме свое решение. — Белоручкой быть не желаю…»

И вдруг такое утверждение: «Никакой доброты нет. Есть расчет и корысть. Люди не любят тех, кто правду им в глаза высказывает…»

Суть обиды оказалась простой: двое рабочих надумали вынести с завода радиодетали. Юрий помешал, обозвал «несунов» резко и при народе. Оказавшийся поблизости бригадир унял разбушевавшихся, а парню снисходительно заметил: «Надо тебе вмешиваться… Как будто некому больше присматривать. В другой раз умнее будешь…»

Необдуманно, конечно, сказал. В свои шестнадцать лет Юра усвоил законы добра, высокой морали и требует от встречных примерных доблестей, житейских отклонений не признает. Бригадиру бы учесть то.

Однако нынешняя обида подростка не испугала — молодая душа не ожесточилась, она лишь уязвлена несправедливостью и страдает. Боль идет от любви к окружающим, от веры, что человек призван на прекрасные деяния. Следовало укрепить веру, не дозволить очерстветь душой. Ведь прожить без доброты нельзя, она нужна нам всем наравне с водой и хлебом. И мы знаем, что хороших людей куда больше, чем плохих. Отклонение от норм, случаи непорядочности не могут поколебать наши убеждения. Но молодому сердцу требуется опора, добрая поддержка. Научится Юра разбираться в мире фактов, сделает правильные выводы, значит, и во второй раз не уйдет в сторону, примет единственно правильное решение, станет бороться до конца. Сейчас он напоминает пловца в океане, доброта и черствость на пути которого являли как бы острова. И небезразлично, к какому из них пристанет, потому что ему, как и его сверстникам, предстоит со временем взять на себя всю полноту ответственности за происходящее, и это главное.

Вот и припомнилось Затуленье Лужского района. Хотелось ответить парню конкретно, что доброе дело возвышает человека, рождает уважение. По нему и ценят люди личность, воздают честь.

И встает в памяти Иван Филиппович Лемец. За свою жизнь не накопил он ни больших денег, ни дорогих вещей, а в совхозе «Мичуринский» помнят его. В Затуленье расскажет вам о нем каждый встречный, будь то школяр или взрослый.

До войны славилась деревня садами. Зимой сорокового ударили такие морозы, что лед на озере трескался с орудийным гулом, падали на лету птицы. Плодовые деревья вымерзли, по весне даже дубы не выкинули листву. А тут фронт накатился. Опустевшей и нищей застал деревню Иван Филиппович Лемец, вернувшись весной сорок девятого в родные края. Сын эстонца-земледельца, сам выросший на земле, горевал Лемец при виде разорения.

Приехал Иван Филиппович не из теплых мест. В начале сороковых позвала партия молодежь на освоение Сибири и Дальнего Востока. Вместе с женой Анной Васильевной создавал агроном Лемец на берегах Зеи совхоз. Добился урожаев картофеля до 23 тонн с гектара, выращивал помидоры и даже арбузы. И вот ходил по Затуленью темнее тучи при виде черных стволов яблонь да дикой поросли у их подножий.

— Ничего. Будем есть яблоки! — твердил только что избранный председатель колхоза. — Не такие сады разведем!

Казалось, до садов ли, когда люди картошки не имеют, краюхе ржаной рады. В один из дней уехал Лемец в садоводческое хозяйство «Скреблово». Возвратился под вечер усталый, перепачканный землей, а в кузове машины — около трехсот саженцев. На свои деньги приобрел.

— Берите, соседи, — упрашивал подошедших. — Вот папировка, а это — осенняя полосатка. Антоновка для наших мест — самое доброе дерево. Берите…

Отсчитывали по пять саженцев, кто и десять, советовались с агрономом, наблюдали, как он сажает яблони. Рождались заново затуленские сады, а вскоре и колхозный сад разбили на 120 гектарах. С женщинами да подростками расчищал Лемец лесные делянки, выкорчевывал пни. Ни сна ни отдыха не знали колхозники, но вспахивали и засевали поля. По осени радовались: не только картошка уродилась, от помидоров краснели площади. Наконец и сады зацвели, плыл майскими ночами медовый запах, будоражили зачарованную тишь соловьи. Следом еще пять колхозов района занялось садоводством. Горы сочных яблок свозили они в Лугу, доставалось Ленинграду и области.

Но ударила лютая зима, напомнив старожилам прошлое. Трескались от мороза яблони. Припадая на больную ногу, брел Лемец по снегу от дерева к дереву, гладил рукой шершавые стволы, а поделать ничего не мог. В мае сады не зацвели. И время вроде подступило такое, что пропал к садам интерес. Совхозных руководителей заботили молоко да картофель. Овощи да яблоки из города везли.

Только не мог Лемец видеть землю голой, спилил мертвые кроны. И потянулись от пней отростки, живы, значит, остались корни. Сажал и новые яблоньки, уговаривал сельчан, помогал делать прививки добрых сортов. Но встречал старый агроном и непонимание, и обиды терпел, да не растратил душевной доброты и веры в лучший исход. Опускал в ямки тоненькие саженцы, укрывал корни землей, напоминал не то себе, не то помощникам: «Коробовку не забыть бы, коробовку. Яблочки, может, не столь видные, зато ранние, сладкие. Радость для ребятишек…» Иначе не мог. Понимал свой долг по-крестьянски просто: коль есть деревня, значит, должно возвращаться вечерней порой с пастбища стадо, звенеть, ударяясь в подойники, струи молока, должны цвести по весне сады.

Знаю другого человека, ходит по ведомствам с добрым вроде намерением, а поддержки так и не встретил. «Не любят меня, верно, — заявил при встрече с вызовом. — Но позвольте спросить: почему? — И зло прищурил глаза: — Зависть снедает. Такие деньжищи у меня. О доброте говорите? А доброты-то и нет, не существует! Есть расчет. Каждый для себя хочет сделать получше».

Суть обиды оказалась непростой. Человеку этому шестьдесят. Не в праздности годы миновали — в трудах. Имел сад, пасеку на 50 ульев, но за все лето яблока с ветки не сорвал для собственного удовольствия. Дочери попросят яблок — наберет падалиц: мол, ничем не хуже. Все для рынка берег. Туда и мед бидонами отвозил. А цены — много выше, чем у других.

Умерла под старость жена. Дочери уехали — ни письма от них, ни привета. И вот ходит бобыль по учреждениям, деньги, и немалые, хочет передать обществу. Предлагает построить на них в родном селе школу — потребность такая есть. Одно лишь условие ставит — на здании должна быть табличка: мол, на средства такого-то построено в дар сельчанам. Однако ни сельсовет, ни в районе согласия не дают. «Дурная память, — так и сказали. — Пользовался после войны трудным положением, обирал людей. Да и позднее слыл крохобором».

Вот так — век прожит, теперь хочется добрый след оставить. Полагал человек, что деньги — всё, они вес, авторитет придадут, возвыситься помогут. В прежние времена, конечно, по его замыслу получилось бы — церковноприходскую школу или сиротский дом открыли бы. Теперь доброте в обществе цена иная. Видят люди и долго помнят, жил ли ты исключительно для себя или находил истинное удовольствие в содеянном для тех, кто рядом. И чем больше отдал, тем выше почет.

Высокая ответственность, стремление жить для других побуждают совершать поступки величественные. Есть под Минском деревня Адамовцы. Обычный уклад: пашут землю люди, справляют свадьбы, баюкают внуков. Только говор другой, белорусский. Говор Янки Купалы и Якуба Коласа. В любой хате приветят вас, в каждой вспомнят Ивана Радевича. Рассказывала о нем старая партизанка, связная одного из отрядов отдельной бригады «Неуловимые» Татьяна Степановна Голуб. Сама она потеряла в войну брата, чудом уцелела, хоронилась в кустах, когда гитлеровцы, согнав в сарай детей, женщин и стариков, облили постройку керосином и подожгли. Потом о Радевиче говорили другие, слушал с бьющимся сердцем, и разум не мог постичь движение души человека. Открылась тогда простая и ясная по сути своей истина: существование твое бессмысленно до тех пор, пока ты принадлежишь себе одному, пока не осознал себя частицей великого целого, народа.

Бурлит в Адамовцах жизнь, молодая и сильная. Бурлит вопреки намерению фашистов уничтожить белорусский народ, не оставить от него и рода. Устанавливая «новый порядок», гитлеровцы скрупулезно выполняли задуманное: на территории Белоруссии они создали 260 лагерей смерти и концлагерей, сотни тюрем и гетто. Во время карательных операций фашисты сожгли 692 деревни, в их числе и Адамовцы. Но возродилась деревня, пошли от уцелевших корней молодые побеги, не исчезли фамилии. Не исчезли благодаря мужеству таких, как Радевич.

В войну Иван Радевич был начальником особого отдела партизанского отряда «За Советскую Белоруссию». Воевала с ним и жена, в землянке родившая сына. Валентин — такое дали малышу имя. Во время одной из карательных операций гитлеровцы оттеснили часть отряда, взяли в клещи. Отрезанные от основных сил, люди понимали, что выйти никому не удастся, оставалось одно: принять последний бой. Но среди бойцов находились женщины, подростки. Как старший по званию Радевич уводил отряд в самые топи. Двигались до тех пор, пока болотная тина не подступила многим к подбородку. Ослабевших поддерживали более сильные. Группа остановилась и затаила дыхание. Медленно угасал день. Справа и слева слышно было, как переговаривались фашисты. В болото солдаты не полезли. Да и поверить было трудно, что кто-то отважится на подобное.

Миновала холодная ночь, а партизаны не двигались с места в ожидании, когда немцы успокоятся и снимут заслоны. И тут заплакал ребенок. Перепеленать бы его, покормить да к теплу поближе. Ничего подобного даже в малой мере сделать Надежда не могла. С мольбой и отчаянием смотрела на мужа, на стоявших поблизости. Что могли предложить они, когда даже сухаря не уцелело, когда кровь в жилах и та, кажется, застыла? Ребенок подал голос настойчивее, мать прикрыла мокрой ладонью сынишке рот, прикладывалась губами, чтобы помочь хотя бы дыханием. Услышат гитлеровцы плач дитяти — погибнет отряд. Только не помогали старания, дитя настойчиво подавало голос. Изменившийся в лице, поседевший от муки, Радевич вытащил пистолет…