Гавана, год нуля

Теперь мне предстоял разговор с Леонардо. На следующий день телефон его все еще пребывал в нерабочем состоянии, но ждать я уже больше не могла — терпение мое иссякло, и после работы я пулей вылетела в направлении его дома с намерением ждать его там столько, сколько потребуется. Ждать на самом деле мне пришлось перед его гаражом, и я разве только чудом не вытоптала ему там траншею, топчась на одной линии туда-обратно, пока наконец вдали не показался велосипедист, и я наконец остановилась. И вот уже писатель стоит передо мной со своей широкой улыбкой и ручейками пота, струящимися по лицу. Он сказал: «Вот это сюрприз’», а я оборвала его решительным «Нам нужно поговорить». Он слез с велосипеда, открыл дверь гаража, завел туда велик, вслед за которым как сумасшедшая ворвалась и я, прямиком устремившись к его письменному столу. И, бормоча: «Где он, где же ты его прячешь?», я взялась перебирать на этом столе бумаги — отпечатанные на печатной машинке листы, детские рисунки, рукописные заметки, счета. Леонардо подошел, спрашивая, что случилось, и тогда я заявила, что ищу документ Меуччи, и куда он его запрятал, и что все это до чертиков мне надоело. Судя по всему, мои слова и действия страшно его удивили, но для меня все это отдавало каким-то дежавю. Все постоянно только и делают, что удивляются, заметил? Меня уже все достало. Он начал собирать бумаги, которые я расшвыривала во все стороны, и только спрашивал, не сошла ли я с ума — с какой стати документ должен оказаться у него? А я все не унималась и продолжала раскидывать вещи, пока Лео не крикнул: «Да чтоб тебя!» И я остановилась. Он вырвал у меня из рук бумаги и стал аккуратно складывать, прося, чтобы я не смешивала рисунки сына с его работой, да и вообще — какая муха меня укусила? Тогда уже заорала я: «Ты врал, Леонардо, ты же мне врал!» Это он все это время держал у себя документ Меуччи и использовал меня, потому что на самом деле его интересовала Барбара, но он не мог вытерпеть, что она спуталась с Анхелем, и поэтому решил использовать меня, чтобы отвадить ее от его вечного соперника. Леонардо смотрел на меня широко открытыми глазами, а я тем временем продолжала голосить, что вранье его теперь ни черта не стоит, потому что я все знаю: если он и уверял меня, что документ у Анхеля, так это только чтобы сбить меня с толку. Тогда Лео заговорил: да я просто рехнулась, ведь если б документ был у него, его роман давно был бы закончен, чтобы я успокоилась и рассказала, как вся эта хрень пришла мне в голову. И я выкрикивала по второму кругу все те же аргументы. Он пробовал защищаться, опровергать мои слова, но я не слушала и перебивала его, потому что взяла основательный разгон и уже не могла остановиться. Наконец я выпалила: «Потому что ты, Лео, ты спал с Маргаритой!»

Леонардо помолчал буквально секунду, а потом заявил, что, судя по всему, Анхель заморочил мне голову всякой брехней, хотя последнее — правда: он действительно переспал с Маргаритой, и что с того? Он любил ее, она любила его, а полюбил он ее еще до того, как нарисовался этот Анхель с его улыбочкой, и она пошла за ним — чтобы хлебать потом полной ложкой все дерьмо, которое предстоит выхлебать и мне, потому что Анхель вообще ни на что не годится. «А со мной ты почему переспал?» — заорала я, слегка его толкнув. В ответ он тоже заорал, заявив, что я просто ему нравлюсь и это не он собрался к алтарю, так что совершенно свободен спать с кем угодно — лишь бы стояло. И чертов козел был как нельзя более прав, понимаешь? Это ведь я полезла туда, куда меня никто не приглашал, и меня охватило такое бешенство, что я обозвала его козлом и лжецом, после чего слезы навернулись мне на глаза, и я снова стала повторять, что он меня использовал, только чтобы нарисовать еще одну звездочку на фюзеляже, и что именно он волочится за Барбарой, потому что она — иностранка, и что документ-то именно у него, потому как Маргарита отдала ему бумагу после того, как он ее попользовал, и что он — самый большой враль из всех, что я знаю, и что он усыпил меня своими сказками, а сам-то никогда в жизни не выезжал за пределы этой страны, ни разу не путешествовал. И тут Лео словно обезумел, клянусь тебе: окинул меня взглядом дикого зверя, которому только что нанесли глубокую рану, и произнес: «Это я-то никогда не путешествовал? Я никогда не путешествовал?..» И тут он снимает с полки какую-то книгу и сует ее мне под нос со словами: «А это что?» Это были «Отверженные». Снял еще одну и снова: «А это?» «Игра в классики». И швырнул их на кровать, провозгласив: «Париж». Снова обернулся к стеллажу, выхватил еще две книги и бросил их туда же со словами: «И ты будешь говорить мне, что я никогда не был в Санкт-Петербурге?» Я едва успела заметить фамилию автора: Достоевский. В приступе охватившего его безумия Леонардо одну за другой швырял на постель книги. В Барселоне он побывал благодаря Эдуардо Мендозе, в Нью-Йорке — вместе с Джоном Дос Пассосом и Полом Остером, в Буэнос-Айресе — с Борхесом, а все Карибы облазил при помощи Карпентьера и Антонио Бенитеса Рохо. Не скажу точно, сколько именно книг он сбросил на кровать, однако, утомившись, он вновь уставился на меня безумным взглядом и заявил, что для путешествий физическое перемещение вовсе не обязательно: весь мир у него в голове, и он способен этот мир описывать. «Если кто и лжет, так это они, Хулия: лгут книги, а не я», — подытожил он, а потом повернулся ко мне спиной и вышел из гаража, оставив меня стоять столбом, как идиотку, которая понятия не имеет, что теперь делать. Мне пришло в голову, что Леонардо следовало бы взять на должность в министерство миграции, и когда люди будут приходить за разрешением на выезд, он станет дарить им книги, утоляя неуемную жажду к перемене мест. Меня это позабавило, и смех помог сбросить напряжение, накопившееся в ходе ссоры.

Через какое-то время я вышла. Леонардо сидел на оградке при входе в гараж и курил. Я села рядом, но он на меня даже не посмотрел. Я тоже не смотрела на него. Докурив, он бросил окурок на мостовую и только тогда заговорил, по-прежнему на меня не глядя. Сказал, что очень сильно любил Маргариту, но она влюбилась в Анхеля, и они с ней остались только друзьями. Что Барбара сначала ему нравилась, но не так чтобы слишком, и они ни разу не переспали: она многое обещала — публикации, путешествия, но, честно говоря, ему не слишком-то и хотелось ехать в Италию и выводить свое с ней знакомство за пределы книжных полок. Что я ему нравилась, и что именно поэтому он со мной и переспал, и да, его задевало, что я предпочла Анхеля, и что, конечно же, он переспал со мной еще и по этой причине. Что еще ребенком он побывал в центре Земли и путешествовал на «Наутилусе» с капитаном Немо, из-за чего и решил стать писателем. Но у него нет документа Меуччи. Маргарита говорила, что он у Анхеля. И Лео поднял на меня взгляд: «Сыном тебе клянусь, Хулия». Я тоже посмотрела на него, глубоко вздохнула и поднялась. Снизу до меня долетел его голос, спрашивающий, что, как он понимает, на этом наш с ним договор окончен? «Ты слышал об эффекте бабочки?» — спросила я, и он отрицательно покачал головой. Я сказала, что у Анхеля документа нет, что, по всей видимости, Маргарите захотелось позабавиться и ему она тоже сказала, что отдала документ другому. «Маргарита-бабочка», — подвела я черту и пошла прочь, бросив напоследок «чао». Лео спросил, не хочу ли я, чтобы он подвез меня на велосипеде до ближайшего светофора, где можно словить попутку, но я, не останавливаясь и не оборачиваясь, изобразила «нет» рукой. Тогда он крикнул, можно ли ему позвонить мне завтра. Тут я остановилась и с улыбкой посмотрела ему в лицо: он может звонить мне, когда захочет, сказала я, в любом случае, телефоны в Гаване почти не работают, особенно когда они нужны. И ушла.

Пуанкаре говорил, что есть вопросы, которые ты ставишь перед собой, а есть те, которые встают сами собой. В данный момент передо мной встал вопрос: у кого, черт подери, документ? Когда я той ночью добралась до дома, в квартире было уже темно. С одной стороны доносился храп отчима, а с другой — скрипела пружинами кровать моего брата и его жены. Мне постелили на диване. На кухне меня ждала мамина записка, что ужин в холодильнике. Я попыталась поесть, но острый запах куриного помета, который шел от клетки в углу, и мое глубокое расстройство напрочь отбили аппетит, так что я налила себе стакан воды и вышла с ним на балкон. Там моему взору, как обычно, предстали веревки с бельем на доме напротив.

Я ничего уже не понимала. Если документ действительно был у Леонардо, но он до сих пор не продал его Барбаре, то, вероятно, потому, что он и в самом деле рассчитывал на поездку в Италию или на публикацию за границей. Не знаю, в любом случае документ служил гарантией, разменной монетой. Сукин сын.

Если документ у Эвклида, то я только что сама вложила его в руки Барбары — идеального покупателя, и Эвклид вполне способен обтяпать это дело в одиночку: как ни крути, однажды он уже вонзил нож мне в спину, опубликовав под своим именем мою работу. Сукин сын.

Если же манускрипт у Анхеля, значит, мой суженый настаивал на необходимости поддерживать контакт с Барбарой, планируя получить с нее деньги; потому что на самом деле ему нужна я, а итальянка всего лишь вероятный кошелек. Сукин сын.

Я уже ничего не понимала. Единственное, что мне было совершенно ясно, так это то, что как ни крути, но и Барбару, и меня — нас обеих использовали. Понимаешь? Внезапно во мне проснулся какой-то странный инстинкт женской солидарности или бог его знает чего еще, но что-то странное. Барбара, с ее улыбочкой, неудержимыми сиськами и приглашениями в рестораны, превратилась в курицу, несущую золотые яйца. Понятно, что она охотится за документом, но верно и то, что она втюрилась в Анхеля, а он этим воспользовался. Нехорошо. Нет, мне это совершенно не нравилось. Что ж, я приняла решение: теперь все изменится.

Барбара не знала о моих отношениях с Анхелем, так как он вряд ли взял на себя труд рассказать ей об этом, но ведь и я тоже. И хотя он уже пообещал мне, что встречаться с ней больше не будет, этого недостаточно, по крайней мере, мне это не казалось достаточным, потому что Барбара продолжает считать его своим женихом. Таким образом, ничего сверхъестественного не случится, если я скажу ей, чтобы она выкинула из головы этого мужика, потому что мы с ним собираемся пожениться и она совершенно не вписывается в эту картину, ну совсем никак. Анхель мог сказать ей обо мне, а мог и не сказать, но когда одна женщина говорит другой, это мое, не трожь, то эффект, как правило, незамедлительный. С другой стороны, мне было немного совестно: она же доверилась мне, раскрыв свои отношения с Анхелем, а я — несмотря на то что звонила ей по телефону, здоровалась, привела ее в дом Эвклида, принимала от нее ужины и поездки на такси — так и не смогла открыть ей правду. Как будто я тоже ее использовала. Какой ужас! Как будто я тоже извлекала выгоду из курицы, несущей золотые яйца.

Говорю тебе, я столь же чувствительная, сколь и справедливая, и в первую очередь по этой причине внезапный всплеск женской солидарности, охвативший меня в ту ночь, впоследствии воздал мне сторицей — нашей с Барбарой дружбой. Дружбой, которая родилась из совпадения наших вкусов, сошедшихся на одном мужчине, однако затем эта дружба стала преображаться и крепнуть. Есть у меня одна странность, ты знаешь? Я не из тех, у кого есть подруги; откровенно говоря, я вообще предпочитаю общаться с мужчинами, и не только потому, что они мне нравятся, а потому, что в женщинах я всегда видела соперниц. Скукота. Среди них много таких, у кого все, на что они ни посмотрят, обретает некое значение только по отношению к ним самим. Одежда, которую она носит, лишние килограммы, соленые шуточки на улице — все-все. Ты думаешь, что она — твоя подруга, что она интересуется твоей жизнью, а на самом деле она интересуется исключительно тем, что происходит лично с ней. Какая тоска! Но есть еще и такие, кому вечно плохо, у кого на каждом ребре впечатано, что она — слабый пол. Эти вцепляются в тебя, как в равную, в одну из своих, но проблема в том, что они не терпят — причем не по злобе, а оттого, что это просто выше их сил, — просто не терпят, чтобы другой женщине — мне. например — было хорошо. Если тебе хорошо, то они тебя просто перестают замечать, считать представительницей их племени, стремясь отвергнуть и превратить тебя в ту, кого следует бесконечно мучить и казнить. Это как если бы, например, кто-то тонул, а ты вместо того, чтобы подать руку, вцепился бы в волосы и топил, топил изо всех сил, вот та-а-а-ак… Если я сижу в заднице, то и ты тоже должна там сидеть. Жуткая тоска. Но в случае с Барбарой то, что вполне могло обернуться жесточайшей и глупейшей сварой за мужика, переросло в нечто совершенно иное. И в конце концов, Барбара дала такую фору варварам, что я и вообразить не могла.