Определенно голодна

Я добралась до здания, где находится лофт Эммы. Когда-то давно это был просто склад. Дверь черного хода находилась в очень узком закрытом переулке. Я знала, что на парадной двери подъезда, где жила Эмма, был какой-то ювелирный замок, открывавшийся хитрым ключом. Этот замок я не могла взломать, но подозревала, что в боковой двери, которую использовали только для выноса мусора, замок не поменяли. И я оказалась права! Более того, в переулке не наблюдалось никаких камер. Я вскрыла замок за пару минут, и дверь распахнулась, готовая проглотить меня целиком. Я нырнула туда так резво, будто не валялась пьяной всю последнюю неделю.

Лифт со скрипом опустился. Двери его дрогнули, распахнулись, захлопнулись. Продолжая поскрипывать, лифт поднялся, содрогаясь, снова распахнул двери, чтобы с грохотом закрыть их за моей спиной. Я встала на колени возле двери в лофт Эммы и вставила в замок одну из своих отмычек. Мне даже не пришло в голову просто постучать. Я не думала, что могу в один момент все прекратить и просто поговорить с Эммой, спросить ее прямо, не предала ли она меня. Я не останавливалась и не удивлялась своей одержимости, я ползла вперед напролом, как медведь, и ни о чем не думала. Только ощущала. Замок с легким щелчком поддался.

Американские девочки растут, зная, как важно иметь подружек. Девичья дружба замешана на пробуждающемся эротизме и эмоциональной близости. Нет Эммы Вудхаус без Гарриет Смит, нет Энн Ширли без Дианы Барри. «Секс в большом городе», «Сплетница», «Тельма и Луиза» — американская поп-культура буквально кишит лучшими подругами (и даже смерть не может разлучить их). Мужчины приходят и уходят, а лучшим другом девушки всегда будет другая девушка.

От подруг мы узнаем, что такое любовь, доверие и желание. Именно подруги поддерживают нас, пока мы проходим между Сциллой секса и Харибдой культуры. С ними мы проявляем свое самое настоящее, самое значимое «я». Мы можем не быть красивыми, но друг для друга мы не скупимся на похвалы. Можем не быть все время милыми — мы просто прощаем друг друга. Рядом с подругой мы теряем бдительность, она падает, как каменная стена, улетает по воздуху, как осенний листок, растворяется звездной пылью. Мы можем держать лицо перед всеми остальными — семьей, возлюбленными, мужьями и детьми. И только подруги видят наши слабости, неуверенность, наши недостатки, которые мы вынуждены скрывать от остального мира, потому что — и в этом суть — быть женщиной трудно. Это тяжелая круглосуточная работа без отдыха. А близкие подруги — это тот самый маленький отпуск, который мы забрали у тяжелой работы, необходимой для того, чтобы продолжать быть женщиной.

Я ничего не знала об этой дружбе до тех пор, пока, дюйм за дюймом, не впустила Эмму в свою жизнь, а она не впустила меня в свою, я не знаю, кто из нас была первой. Мои школьные подружки — хихикающие незнакомки, с которыми я ела какую-то отраву в забегаловках и училась красить губы, — были теми, кого я ненавидела чуть меньше, чем всех остальных. Необходимыми отвлекающими факторами. Камуфляжем. Эмма стала моим первым — моим единственным — настоящим другом. Все, что было хорошего во мне, все, что не касалось моей работы, жило в наших отношениях с Эммой. Она была черной звездой в моей черной дыре. Моим отражением в зеркале, потому что у настоящих монстров нет своего отражения. Без Эммы я была чистой поверхностью. Нервной, притягательной, прекрасной, но при этом хрупкой и ужасной.

Дверь распахнулась. В лофте у Эммы было темно. Мебель черными тенями подпирала углы. Картины напоминали черные дыры. Но все это не имело значения. Я знала, что делать. Я сняла обувь, вытащила нож из сумочки, бросила куртку на пол и на цыпочках прошла в спальню. Окруженная подушками, спиной к двери, Эмма спала, свернувшись калачиком в центре огромной белой кровати, натянув пуховое одеяло на голову так, что снаружи на фоне простыни виднелся только полукруг черных волос. Фотография Эммы в роскошной спальне мгновенно стала бы вирусной.

Она одна. Хорошо. Я даже не подумала о том, что Эмма мола быть с любовником. Мне не хотелось усугублять ущерб.

— Эмма, — позвала я. Мой голос разорвал тишину. — Не шевелись. — Я увидела, как дернулись простыни. — Я хочу знать, что ты рассказала детективу Вассерман. Просто повтори мне, что ты ей рассказала.

Она молчала, замерев. Постель была похожа на заварной крем. Снова повисла тишина. Я даже не слышала ее дыхания. Хорошо. Должно быть, она испугалась.

— Ты позвонила ей, правда? После той ночи, когда мы напились. Ты позвонила ей и передала все, что я тебе рассказала. О Файер-Айленде, об ужине и о ноже для колки льда. И о пожаре.

Тишина.

— Эмма, ты мелкая извращенная сучка. Перестань притворяться! — Я шагнула вперед, откинула одеяло и взмахнула тесаком, целясь ей в шею.

— Я не сучка, — сказала Эмма, включив свет.

Я увидела пустую кровать, если не считать кучи подушек, сваленной в центре, и черное бархатное покрывало, лежащее невнятным комком там, где должна была покоиться голова Эммы. Я занесла тесак ровно над ним.

Я пришла в ужас от этого чудовищного зрелища. Эмма стояла жива и здоровая, я же — наоборот.

— Руки вверх, или мы будем стрелять.

Властный четкий приказ я слышала как будто сквозь шум волн и в точности выполнила его. Высоко подняла руки. Этот же голос велел мне опуститься на колени и положить руки на затылок. Мое лицо грубо вдавили в мягкий матрас. Я почувствовала, как на запястьях крепко застегнулись холодные наручники. Меня взяли за локти и помогли встать, развернув на сто восемьдесят градусов.

Я подняла голову и увидела пятерых офицеров нью-йоркской полиции. Тот, кто стоял рядом со мной, был шестым. Он зачитал мои права. Я имела право хранить молчание. Все, что я скажу или сделаю, может быть использовано против меня в суде. У меня есть право на адвоката. Я имею право на то, чтобы меня твердо держали за локти. Я имею право на то, чтобы меня провели через дверь спальни и через залитую ярким светом студию моей бывшей лучшей подруги. Я имею право пройти мимо Эммы в помятой малиновой шелковой пижаме. Я имею право видеть, как она плачет.

Я повернула налево, я повернула направо, я посмотрела прямо перед собой. Мои пальцы покрыли чернилами. Я научилась делить один рулон туалетной бумаги с двадцатью другими женщинами и мочиться перед охранниками — эти навыки мне потом пригодились. Даже несмотря на бульдожью хватку Мэгги, я провела последние шестьдесят часов в камере предварительного заключения. Этого времени вполне хватило, чтобы отравить мою память мерзкой вонью чужих грязных тел, застоялой мочи, человеческих фекалий и отчаяния. Этого времени вполне хватило, чтобы увидеть, как одна и та же еда — картонная коробка теплого молока и бутерброд из ватного белого хлеба со светло-серыми ломтиками болонской колбасы и отвратительным майонезом — совершает свой круговорот в природе.

После того как Мэгги добилась моего освобождения, я принимала душ чуть ли не до конца кайнозоя. Я хорошо поела в «Иль Мулино» (нежный салат с омаром, заправленный чесноком и лимоном, идеальный бифштекс с томатами, беконом и соусом, отличной прожарки стейк ти-бон, пышный гарнир из шпината и моцареллы). Сопроводила все это бутылкой превосходного тосканского сухого вина «Ле Маккиоле Скрио». После чего пошла домой, где заснула тяжелым, бархатным сном пойманного преступника. На следующий день я явилась в полицейский участок округа Саффолк, чтобы получить ордер на арест. Из одной тюремной камеры в другую. В этой было меньше женщин и чуть меньше пахло фекалиями.

А помимо бутербродов здесь давали суп.

17
Утка

Ранний отбой и ранний подъем, тюрьма не место для полуночников. Я ворочаюсь в узкой кровати и представляю эспрессо и чудесное бискотти с фундуком, я представляю сочную хрустящую корочку на морском гребешке и пузырьки просекко, небрежный бургер в бистро на углу и пиво. Я представляю.

Дни в Бедфорд-Хиллз, как и следовало ожидать, довольно однообразны. Каждое серое утро напоминает кошмарный сон — яркое промышленное освещение и серость, нарастающая тревожность, нестабильность настроения и непрекращающееся сходство дней. Часы посещений только подчеркивают эти бесформенные дни, наполненные работой, приемами пищи, осмотрами коек, групповой терапией, редкими драками и наказаниями. Некоторое возбуждение случается под вечер — кино, внезапный праздник или ссора, грозящая вылиться во что-нибудь малоприятное. Иногда это кровь. Никогда — моя.

Бедфорд-Хиллз, несмотря на название, точно у загородного клуба, является тюрьмой строгого режима, и в этом главный ужас. Никто не хочет жить по установленному кем-то расписанию, в том числе преступники и особенно писатели. Мы сделали все, что могли, чтобы не подчиняться чужим правилам. Но я образованная белая женщина-писатель. Это дает своеобразные привилегии не только в том, свободном, мире, но и в этом, тюремном. Мне повезло, и я это знаю. Мне всегда везло. Но до сих пор я смотрю в окна, забранные металлической решеткой. До сих пор я брожу по спортивной площадке и обхватываю пальцами забор. Мои руки касаются свободы. Они почти чувствуют ее.

Но только руки. Не я.

Я не знала, что в здании, где жила Эмма, установили бесшумную сигнализацию, она срабатывала сразу, как только кто-то открывал дверь, прежде чем набрать персональный код. Эмма усилила меры безопасности, заметив всплеск ненависти в письмах, которые получала, потому она и установила эту сигнализацию. Когда я вскрыла замок на боковой двери, Эмма сидела на пожарной лестнице и курила. Ее телефон подал сигнал о вторжении. Она тут же позвонила копам, которые из-за сработавшей сигнализации уже были в пути. А то, что я приняла за спящую Эмму на кровати с балдахином, ну, просто так получилось, подушки случайно упали там, где обычно лежит ее крошечное тело, или, что тоже вероятно, их там разбросали, но мое бессознательное само дорисовало нужную картину. В любом случае, Эмме никакая опасность не угрожала, зато я совершенно точно была опасна. Для себя и для других.

Я напала на Эмму, угодила в лапы полиции, и тут детектив Вассерман набросилась на меня. Убийство по тяжести превосходит обычное нападение, поэтому судебный процесс перенесли в округ Саффолк и инициировали его в октябре две тысячи четырнадцатого года, через год после того, как Казимир с деликатесной уткой в животе и острым ледорубом в горле умер.

Что еще я могу рассказать о судебном процессе такого, чего вы еще не знаете? Мэгги демонстрировала потрясающую коллекцию костюмов цвета экрю. Я была вовлечена в процесс и носила монитор на лодыжке. Я не стала давать показания, потому что команда Мэгги сочла это плохой идеей. Мэгги сказала, что я навредила своему делу. И она была права. Я всегда была нетерпелива со своими подчиненными. Это слабость.

В конце концов мне предъявили обвинение по целому списку преступлений: убийство первой степени, нападение первой степени, поджог первой степени, подделка вещественных доказательств и два эпизода преступного посягательства первой степени. Судебное заседание в Риверхеде, округ Саффолк, Лонг-Айленд, было подано горячим, свежим и сочным. Здание, где оно проходило, — дело рук дальновидных дизайнеров, которые отвечали за такие архитектурные экзерсисы, как зал ожидания в аэропорту Кеннеди. Так что какой эстетики можно ожидать от этой компании? На самом деле никому никогда не нужен действительно красивый дизайн, все будут с молчаливого согласия большинства придерживаться буржуазной мягкости.