Урок анатомии. Пражская оргия
- Автор: Филип Рот
- Жанр: Современная проза
- Цикл: Проза еврейской жизни
Читать книгу "Урок анатомии. Пражская оргия"
— Я что, хуже всяких президентов компаний, которых вы возите и которые насилуют американских рабочих? Хуже политиков, которых вы возите и которые насилуют американских негров?
— Не знаю. Большинство из них сидят себе тихо на заднем сиденье. У них портфели с бумагами, они что-то пишут, и я не знаю, насколько они ужасны и ужасны ли вообще. Но насчет вас я знаю.
— И я худший из всех, кого вы встречали.
— Может быть. Я с вами близко не знакома. Уверена, что ваша жена скажет: да.
— Худший?
— Полагаю, да.
— Так вам жалко мою жену?
— Господи, да! Она пытается жить обычной жизнью, пытается воспитывать ребенка, жить прилично — с таким-то человеком? С человеком, чья жизнь посвящена «дыркам», «херам», «палкам», «пиписькам» — или как вы это любите называть…
— Рики, а меня вам жалко?
— Вас? Нет.
— Несчастного сына.
— Я бы сказала, что у вашего сына шансы нулевые, мистер Аппель. Да, я уверена, вы его любите, как может любить себялюбец, но вот он вырастет и узнает, чем его отец зарабатывал на жизнь и даже приобрел известность — с такого трудно начинать жизнь. Конечно, если вы хотите, чтобы он управлял вашей империей, все будет отлично. Но разве для этого вы отправили его в лучшую частную школу? Чтобы он издавал «Давай по-быстрому»? Мне жаль вашу жену, мне жаль вашего сына, мне жаль всех тех, кто сидит в кинотеатрах и смотрит продукцию «Суперплотского». Мне жаль их — если только это их и заводит. И мне жаль девочек, что снимаются в этих фильмах, раз им приходится зарабатывать так. Меня тоже ничему не учили. Учили, что надо выйти замуж, но из этого ничего хорошего не вышло. Так что теперь я шофер. Хороший шофер. Я бы никогда не стала заниматься тем, чем занимаются они, и не потому, что я феминистка, но потому, что это испортило бы мою сексуальную жизнь, а я слишком люблю секс и на такую жертву не готова. У меня бы осталась травма на всю жизнь. Знаете, для кого-то приватность важнее порнографии. Нет, я считаю вас неприемлемым не потому, что я феминистка треклятая. А потому, что я человек. Вы не просто принижаете женщин. Вы эксплуатируете всяких дурочек, но это не главное. Вы принижаете все. Ваша жизнь — сплошная грязь. На всех уровнях. И вы делаете ее еще ужаснее потому, что все время твердите об этом.
— Давайте остановимся на женщинах, уважаемый человек, на девушках, которых вам так жаль и у которых нет собственного лимузина. В моих фильмах снимаются всякие девицы, в том числе настолько пустоголовые, что зубы чистить не умеют, и я плачу им по сто долларов в час. Разве это принижает женщин? Их жизнь так травмирует то, что я даю им деньги, чтобы заплатить за квартиру? Мне приходилось на съемочной площадке водить девушек в ванную и мыть им ноги, потому что ноги были грязные. Это принижает женщин? Если от кого-то из девушек плохо пахнет, мы учим ее основам гигиены. Потому что некоторые из них, уважаемый человек, некоторые из них пришли с улиц, и от них воняло еще хуже, чем от меня. Но мы покупаем девушкам все, что нужно, и учим им пользоваться. Большинство девушек, что на меня работают, приходят полными идиотками, а уходят хотя бы походя на тех, кого я считаю людьми. Ширли Темпер ничуть не глупее актрис, работающих в легальных театрах. Почему она этим занимается? Да потому, что гребет по
Три перкодана, и он впал в ступор. Слова вдруг перестали задерживаться у него в голове, все слова разлетались, вмиг распадались. Требовались огромные усилия, чтобы понять, о чем он думает. К тому времени, как он находил ответ, он уже не помнил вопрос. И с трудом начинал заново. За туманом — ров с водой, а за рвом — пустота воздуха. Не спрашивайте как, но за всем этим, за окном, над озером он увидел чудо легкого неслышного движения: там падал снег. Ничто не может сравниться с возвращением в снег под вечер домой из школы на Чэнселлор-авеню. Это было лучшее, что могла предложить жизнь. Снег — это детство, когда ты защищен, беззаботен, любим, послушен. Затем придет дерзость, за дерзостью сомнение, за сомнением боль. Чему нас учит хроническая боль? Выйди к доске и напиши ответ. Хроническая боль учит нас: первое — что такое благополучие, второе — что такое трусость, третье — кое-что на предмет того, что значит быть приговоренным к тяжкому труду. Боль — это труд. Что еще, Натан, что самое важное? Она учит нас тому, кто тут главный. Правильно. Теперь перечисли все способы справляться с хронической болью. Можно ее терпеть. Можно с ней бороться. Можно ее ненавидеть. Можно пытаться ее понять. Можно пытаться от нее убежать. И если ни один из этих методов не приносит облегчения? Перкодан, ответил Цукерман; если ничто другое не срабатывает, то черт с ним, с сознанием как с основной ценностью: пей водку, принимай наркотики. Возможно, первой моей ошибкой было то, что я так носился с сознанием. Много чего можно сказать о безответственном одурманивании самого себя. Вот во что я никогда не верил и до сих пор не готов принять. Но так оно и есть: я уверен, боль в конечном итоге облагораживает, но и толика одурманивания тоже неплоха. Одурманивание в отличие от страдания не сделает из тебя героя, но оно уж точно милосердно и ласково.
Когда лимузин подъехал к дому Бобби, Цукерман успел опорожнить фляжку и был готов отправиться на кладбище. На крыльце старик в меховой шапке, пальто с меховым воротником и галошах на пряжках пытался смести со ступенек снег. Снег шел густой, и когда старик добирался до нижней ступени, ему опять приходилось начинать сверху. Ступеней было четыре, и старик ходил с метлой вниз-вверх.
Цукерман, наблюдая из машины:
— Недаром это называется юдолью слез.
Потом:
— Хочется стать не врачом, а волшебником.
Рики вышла открыть ему дверцу. Он с трудом думал о том, что думает он сам, тем более не мог предполагать, что думает она. Но так оно и лучше: ничего не воспринимать — благо. Особенно если то, что, как ты думаешь, думают они, вовсе не то, что они думают, а, как и все прочее, плод твоего воображения. Ироничная паранойя, она хуже всего. Обычно, когда ты поглощен своей паранойей, по крайней мере ирония куда-то девается и ты действительно хочешь победить. Но хотя ты воспринимаешь свой бушующий праведный гнев как что-то в высшей степени комичное, это никого, кроме тебя самого, не усмиряет.
— Вернусь через десять минут, — сказал он ей. — Только зайду перепихнусь.
Он направился к старику, все еще понапрасну подметавшему ступени.
— Мистер Фрейтаг!
— Да. А вы кто? В чем дело?
Даже в ступоре Цукерман понял, о чем он. Кто умер, где тело? Какая страшная катастрофа, спрашивал старик, забрала очередного его возлюбленного и незаменимого родственника? Они из другой эпохи, эти еврейские старики, это не наша эпоха, они живут и любят не так, как мы, а так, как мы себе не пожелаем, потому что для нас это было бы ужасно, однако из-за того, что они пережили, мы им сострадаем: столько страха в их лицах.
— Натан Цукерман. — Чтобы назвать себя, ему пришлось приложить усилия и на миг сосредоточиться. — Цук, — добавил Цукерман.
— Боже мой, Цук! А Бобби дома нет. Бобби на занятиях. Мама Бобби умерла. Я потерял жену.
— Я знаю.
— Ну конечно! Мои мысли — они где угодно. Только не там, где я. Мои мысли — они повсюду раскиданы.
— Я отвезу вас на кладбище.
Мистер Фрейтаг попятился назад и чуть не упал, споткнувшись о ступеньку. Быть может, он учуял запах спиртного, или же вид длинной черной машины на него так подействовал.
— Это моя машина.
— Цук, это целый корабль! Боже мой!
— Я сорвал куш, мистер Фрейтаг.
— Бобби мне рассказывал. Вот ведь замечательно! Вот оно как!
— Давайте поедем, — сказал Цукерман. — Прямо сейчас.
Если он не вернется в машину, рухнет вот тут.
— Но я жду Грегори. — Он задрал рукав и посмотрел на часы. — Он будет дома с минуты на минуту. Боюсь, как бы он не упал. Он всюду бегом, бегом. Никогда под ноги не смотрит. Если что с мальчиком случится… Мне надо солью посыпать — пока он не пришел. Лед не образуется, если под снегом соль. Она разъедает снизу. Ой, а шапка-то где? Цук, вы же без шапки!