Урок анатомии. Пражская оргия
- Автор: Филип Рот
- Жанр: Современная проза
- Цикл: Проза еврейской жизни
Читать книгу "Урок анатомии. Пражская оргия"
— Я
Эта шалость доставляла ему несказанное удовольствие, но пора было уходить. Как персонаж он еще не полностью сформировался, но кто сформировался? Так размышлял Цукерман, пока в вестибюле швейцар не сказал ему, что машина с шофером ждет. Порнограф с протестными речами, видимо, арендовал ее на все время своего пребывания.
Пока они ехали на Драйв, по капоту лимузина скользили большие белые снежинки. Далекое небо выглядело так, словно вот-вот принесет с северных равнин первый большой снегопад. Для мистера Фрейтага начиналась пора суровых испытаний: чикагская зима — метели, каждую ночь хоронящие заново. Мать Цукермана лежала на солнечном Юге, где погребают только однажды. После ее похорон мускулистый мужчина в грязной футболке и с татуировкой «Морпех» на бицепсе отвел Цукермана в сторону, сообщил, что он Майк, кладбищенский сторож, и спросил, насколько глубоко вырезать буквы. Майк понял, что оба сына уезжают назад, в Нью-Джерси, и хотел удостовериться, что правильно понял все инструкции. «Пусть будет как у отца», — ответил Цукерман. «Но это на полтора сантиметра, — предупредил Майк, — не все умеют так глубоко вырезать». Цукерман, ошарашенный тем, с какой смертельной скоростью развивалась опухоль и насколько быстро прошло погребение, все не мог понять, о чем речь. Похороны закончились в мгновение ока. Он подумал, что надо такие церемонии проводить дважды: в первый раз стоишь и не понимаешь, что к чему, а второй раз можешь оглядеться, посмотреть, кто плачет, расслышать слова, понять хоть отчасти, что происходит; чувства, о которых говорят над могилой, могут порой изменить жизнь, а он ничего не услышал. Он чувствовал себя не сыном, только что побывавшим на похоронах матери, а дублером актера — из тех, кого нанимают на репетиции, чтобы выяснить, как выглядят при свете рампы костюмы. «Знаете что, — сказал Майк, — доверьте все мне. Я найду резчика, который не повредит камень. И прослежу, чтобы вас не обдурили. Я же понимаю, вы хотите, чтобы за вашей мамой хорошо приглядывали». Цукерман наконец сообразил, о чем речь. Он отдал Майку все купюры из кармана и заверил его, что через год приедет. Но после того как вещи разобрали и квартиру продали, он во Флориду не возвращался. За надгробьем следила их родственница Эсси, она и написала обоим сыновьям, что газон на кладбище поливают ежедневно, вокруг могилы все зелено. Но для удивительно неустранимого горя это было все равно что поливать Антарктиду. Мама ушла. Мама — тоже материя.
Почти три года прошло, но эта мысль не потеряла силы. Она по-прежнему выскакивала невесть откуда и перекрывала все остальное. Жизнь, раньше разделявшаяся датами его браков, разводов, публикаций книг, распалась на две четкие исторические эпохи — до этих слов и после. Мама ушла. Тема его мучительных снов длиной в ночь, слова, заставившие его маленького двойника крикнуть: «Я этого не хотел, возвращайся!»
Тоска по матери, с которой он расстался в шестнадцать лет, — страдал бы он так, если бы сейчас работал и был здоров? Чувствовал бы он
Хрупкий, ох слишком хрупкий даже для того, чтобы противоречить самому себе. Человеку свойственно испытывать противоречивые чувства; всем приходится тащить эту ношу — никому не хочется смиряться. Писатель без своих непримиримых половинок, четвертей, осьмушек, шестнадцатых долей? Да это просто кто-то, у кого нет сил сочинять романы. Или права. Он не ушел добровольно — его вышвырнуло из профессии. Физически непригоден к тому, чтобы разрываться на части. Сил не хватает. И души.
Одинаково бесцельно, думал он: стараться защитить свою работу и объяснить свою боль. Как только выздоровею, не буду заниматься ни тем ни другим.
Цукерман наконец понял, что мама была его единственной любовью. А возвращение в университет — это мечта о том, чтобы его снова полюбили учителя, — теперь, когда она ушла. Ушла, однако присутствует в его жизни куда больше, чем в последние тридцать лет. Назад к учебе, к временам, когда можно соответствовать тому, что тогда властвовало тобой, и самой страстной привязанности всей жизни.
Он закинул в рот второй перкодан и нажал на кнопку — опустить стекло между передним и задним сиденьями.
— Рики, почему вы меня отталкиваете?
— Вовсе нет. Вы мне интересны.
После их переговоров в баре она перестала говорить «сэр».
— И что вам во мне интересно?
— То, как вы на все смотрите. Это любому будет интересно.
— Но вы не станете работать на меня в Нью-Йорке?
— Нет.
— Вы думаете, что я эксплуатирую женщин, да? Думаете, я их принижаю? Девушка работает в «Мерчандайз марте» за сто долларов в неделю, и ее не эксплуатируют, но если девушка снимается в фильмах студии «Суперплотское» и зарабатывает пять сотен в день —
— Мне платят не за то, чтобы я думала.
— Но вы отлично умеете думать. И с кем вы здесь трахаетесь, вы, хорошенькие независимые девушки? На такой работе у вас наверняка полно мужиков.
— Я не понимаю, о чем вы.
— У вас есть бойфренд?
— Я только что развелась.
— Дети есть?
— Нет.
— Почему? Не хотите рожать детей в нашем мире? Почему? Потому что феминистки считают детей помехой или из-за атомной бомбы? Я спрашиваю, Рики, почему вы не хотите иметь детей. Чего вы боитесь?
— А что, бездетный дом — это сигнал опасности для «Давай по-быстрому»?
— Очень остроумно. А почему вы со мной пикируетесь? Я задал серьезный вопрос о жизни. Я серьезный человек. Почему вы мне не верите? Я не говорю, что я праведник, но у меня есть определенные ценности, я — борец, и я говорю о том, за что борюсь. Почему людям так тяжело воспринимать все как есть? Меня распяли на кресте сексуальности — я мученик сексуальности, и не надо на меня так смотреть, это правда. Мне интересна религия. Не их гребаные запреты, а
Это уже было чересчур.
— Вы и Иисус. Господи, — сказала она, — есть же люди, которые думают, что им все с рук сойдет.
— А почему бы и не Иисус? Они его тоже ненавидели. Мужи скорбей и изведавшие болезни[51]. Аппель Скорбный.
— Скорбей? А как насчет удовольствий? Власти? Как насчет богатства?
— Что есть, то есть. Признаю. Люблю удовольствия. Люблю извергать семя. Глубокое, захватывающее ощущение. Мы с женой в ночь перед моим отъездом занимались сексом. У нее были месячные, у меня стоял, и она мне отсосала. Было изумительно. Настолько изумительно, что я заснуть не мог. Через два часа еще и подрочил. Не хотел, чтобы это ощущение ушло. Хотел испытать его снова. Но она проснулась, увидела, что я кончаю, и расплакалась. Она не понимает. Но вы-то, вы, такая раскрепощенная женщина, вы-то понимаете?
Она не удостоила его ответом. Занималась тем, за что ей платили, — вела машину. Сверхчеловеческая сдержанность, подумал Цукерман. Из нее бы вышла замечательная жена для какого-нибудь писателя.
— Так вы считаете, что я принижаю женщин. Вот почему, что бы я вам ни предложил, вы не поедете со мной в Нью-Йорк.
Она промолчала, а Цукерман подался вперед, чтобы говорить ей прямо в ухо.
— Потому что вы — феминистка треклятая.
— Слушайте, мистер Скорбный, я вожу тех, кто мне платит. Машина моя, и я делаю то, что хочу. Я работаю на себя. Здесь я не на договоре у Хефнера, и там не хочу быть на договоре у вас.
— Потому что вы феминистка треклятая.
— Нет, потому что в этой машине стекло, отделяющее вас от меня и меня от вас. Потому что, по правде говоря, меня