Дата Туташхиа
- Автор: Маечабук Амирэджиби
- Жанр: Современная проза
- Дата выхода: 1979
Читать книгу "Дата Туташхиа"
— Спасайся, братцы, палят!
— Стой, ни с места, провокация! — одновременно из разных мест раздалось несколько голосов. Кричали наши, заранее подготовленные люди, но напрасно.
Как могла такая толпа людей испариться в одно мгновение — для меня и по сей день остается загадкой. Я не успел рта открыть, чтобы закричать свое «стой!», как на плацу осталось не более сорока человек!.. Где-то сзади, за мной грянул дружный вопль. Я оглянулся: тех, что расположились на нижних ступеньках пожарной лестницы, — и след простыл. Сидевшие на средних ступеньках стремительно неслись вниз, наступая друг другу на руки, на головы и при этом исступленно бранясь, а два Жоры, восседавшие на самой верхотуре, видно, решив, что деваться некуда, разом спрыгнули в пруд. Я бросился на помощь. Сперва вынырнул один, за ним — второй. Я протянул руку одному Жоре, вытащил второго… Они стояли рядом, жалкие, бледные, трясущиеся, и с обоих ручьем бежала вода.
— Дай мне карандаш и бумагу, — очень решительно сказал Жора Кашиа Жоре Бадалянцу.
Жора Бадалянц сунул руку в карман, и оттуда фонтанчиком выскочила вода.
— Что ты попросил? Что дать?
— Карандаш и бумагу!
Физиономию Жоры Бадалянца перекосило как от чего-то невероятно кислого:
— Какую тебе бумагу, какой карандаш, мать твою!..
Кашиа повернулся к нему спиной и отправился в камеру, Бадалянц поплелся за ним, виртуозно ругаясь.
— Я не ослышался, Шалва, — ошеломленно произнес Дата, глядя им вслед, — и в самом деле один Жора попросил у другого карандаш и бумагу?
Когда я пришел в себя от удивления и смеха, Дата уже оторвался от двух Жор и глядел в землю, прямо себе под ноги. Взглянул и я… Господи, боже мой! Сотни тапочек и шлепанцев валялись на земле. Некоторые лежали так естественно, что казалось, ноги владельца и сейчас еще в них. Ухитриться удрать из собственных тапочек, даже не сдвинув их с места!..
— Погляди, кто-то дернул в одной, а другую бросил! — веселился Дата.
Я приблизился. Здесь же, в двух шагах или ближе, спиной к нам стоял как вкопанный огромный человек. На левую ногу он был бос, на правой — тапка. Это была той пары тапка, которую заметил Дата. Дата приблизился, хотел посмотреть, кто таков этот, будто навечно окаменевший человек, но тут же отпрянул, зажав ладонью нос.
— Фуф, смраду от него!..
Это был Дардак.
— Спускайтесь, хоть тапки свои разберите! Я, что ли, буду их вам разносить? — орал Поктиа арестантам, робко выглядывавшим из окон.
Понемногу народ опять собрался, но в большинстве это были те, что считали свое молниеносное бегство оправданным. Другие стыдились своей трусости, третьи еще не пришли в себя от страха. Ребятам Поктии понадобилось почти четверть часа, чтобы снова собрать всех.
Возле меня остановился Спарапет и зашептал:
— Вот вы… заладили — народ, народ… Ну и что? Поглядели? Разве это люди? Если и люди, то бог их создал, чтобы вкалывать, больше они ни к чему не пригодны, а порядочный человек должен жрать, — вот и вся его забота. Так-то, милок!
— А ты где был? — спросил я их воровское превосходительство.
— А где сейчас есть, там и был| Где мне быть? Не веришь, вон Сыча спроси!
Митинг закончился, собралось около двух с половиной тысяч подписей. На большее не было ни бумаги, ни надобности.
От Дардака никто и ничего путного не мог, конечно, ждать, но Жоры впоследствии стали примерами смелости и отваги. Спустя два года они устроили аналогичный бунт в армавирской тюрьме и до конца очень хорошо руководили им.
Это то, что я хотел сказать про страх и про смелость. Теперь два, на мой взгляд, интересных случая, а потом расскажу вам про «ортачальскую демократию».
Возле западной стены сидел, с головой уйдя в себя, господин Вано Тархнишвили. Перед ним возвышалась груда камней. Прошлое, господина Вано было поразительно и неповторимо. В двадцать лет он втянулся в нелегальную деятельность и, одержимый идеей восстановления грузинской монархии, всю жизнь упорно боролся с режимом, который предоставил ближайшим его родственникам высочайшие чины, награды, должности, богатство и все мыслимые блага. Во всем этом не было отказано и самому господину Вано. Однако князь Вано Тархнишвили из своих шестидесяти лет сорок промотался по бесчисленным ссылкам, добровольным и вынужденным эмиграциям и по тюрьмам, тюрьмам, тюрьмам. То, что происходило тогда в Ортачальской тюрьме, прямо отвечало его натуре. Князь Вано командовал западным участком обороны.
— Мое почтение, князь Вано! — приветствовал его Дата Туташхиа.
— Пошли господь вам здоровья! — Старик глубоко вздохнул.
— Как поживаете, Иван Дариспанович? — спросил я.
— Устал я, Шалва… Устал безмерно! И когда только всему этому конец придет?
Силы, казалось, и впрямь оставили его.
— Знаете, о чем я думаю, господа?
— Мы слушаем…
— Я прямой потомок Георгия Саакадзе. Мои предки последние триста лет провели в смутах и неурядицах. Видно, во мне скопилась усталость всех поколений рода. Сейчас, на склоне лет я это чувствую… Я изнемог…
— Отдохните, князь Вано, — сказал Дата. — Пусть молодые бунтуют, свой долг вы отдали с лихвой. Все это знают.
— Нет. Мое место здесь, — господин Вано Тархнишвили уронил голову и снова погрузился в себя.
— Не уйдет он отсюда! — сказал Дата Туташхиа, когда мы отошли.
Запомнил я еще мать Гоги Цуладзе. Эта почтенная дама приходила раз в три дня и, невзирая на то, в котором часу ей удавалось отослать передачу и получить ответ, оставалась здесь дотемна. Такие родные вообще редкость, тем более пожилые. Это удел молодых мечтательниц, романтически влюбленных в своих мужей. Вроде бы все сделано и можно возвращаться домой со сладостным чувством выполненного долга, ан нет!.. Стоит возле своей любви и беды! Письма матери Гоги Цуладзе служили в тюрьме предметом-грустных шуток. Все они начинались так: «Гоги, сынок, голубчик мой. Из горячего я смогла принести только чахохбили, в коленях ломит, трудно мне стоять у плиты. Остальное — зашла на базар и посылаю…» Затем следовал подробный список посылаемых припасов и в конце всегда приписка: «Арчил совсем сумасшедший, горе мое, но умница большой». Арчил был единственным сыном овдовевшего Гоги Цуладзе, озорник и умница, как большинство мальчишек его возраста. А ноги Нино, хоть и не держали ее у плиты, но зато под тюремными стенами могли держать грузную женщину до поздней ночи.
Нужна большая духовная сила, чтобы глядеть на старую мать за тюремной оградой и не сломиться. Родные не понимают этого и стоят часами, а у арестанта к горлу ощетинившимся комком подкатывает злоба, и он шутит — что еще ему остается!
Мне выпало дежурить с полуночи того же дня до полудня следующего, и в этом мне повезло, так как главная баталия нашего бунта разыгралась именно в мое дежурство.
— Ты когда-нибудь был женат?! — спросил я Дату, когда после заседания мы отправились отдохнуть.
— Нет.
— Ну, а подруга была?.. Любить приходилось?
— Для настоящей любви время нужно, Шалва, — ответил Дата Туташхиа. — А свободного времени судьба мне не отпускала.
— Не пойму я тебя! Ведь бывает любовь с первого взгляда?
— В песне.
— Почему только в песне? Разве не бывало у тебя — увидел женщину и — конец? — Я и вправду не понимал его.
— Это не любовь, я думаю.
— А что же?
— Не знаю, как сказать… Ну, симпатия, увлечение, может быть. Плотское это. А любовь — духовна. Нужно хоть немного вместе побыть, чтобы друг другу в душу заглянуть, и когда ее душа станет необходима твоей, тогда это можно назвать любовью. А если эта женщина еще и мать твоих детей, тогда любовь еще острее.
— Может быть, ты и прав, — согласился я. — Но хоть серьезное, увлечение было у тебя, влюблен ты бывал?
После бессонной ночи Дата выглядел усталым, и все же в глазах его что-то вспыхнуло, но тут же погасло, и он снова помрачнел:
— Один раз… это, кажется, была любовь, но… давай-ка лучше вздремнем, Шалва.
Он повернулся на бок и больше уже ничего не говорил.
Существует понятие — цельная натура. Лично я именно такой натурой считал Класиона Кивмсадзе — да будет светла его память. Цельной потому, что он одинаково четко проявлял все человеческие качества, в том числе и-отрицательные, но поступки его всегда бывали исполнены великодушия и высшей нравственности. Именно так я понимаю цельность натуры. Вряд ли кто-нибудь, кроме Класиона, мог додуматься до ассенизационных фонтанов, вещественным результатом чего явилось не только то, что была отбита атака, но и то, что выгребные ямы были вынесены за пределы тюрем по всей империи, а за каждым участником атаки закрепилось прозвище…еда. В нескольких случаях дело доходило до дуэли. В связи с распространением упомянутого прозвища был издан приказ военного министра. Приказ, естественно, дал ощутимо противоположный результат.
Хочу рассказать вам о создании парламента, но в моей памяти парламент и Класион Квимсадзе почему-то зафиксировались вместе, и это вопреки тому, что Класион был ярым противником передачи власти парламенту и на его заседания не ступал и ногой, не считая единственного посещения.
Правда, все шло хорошо, мы сумели отразить несколько атак жандармов, однако у бунта было много открытых и скрытых противников. Оппозиция, как известно, обязательный атрибут всех восстаний и революций, спутник всяческих социальных реформ и сдвигов. Чалаб, например, представил комитету несколько записок, в которых шобла передавала осаждающим сведения о положении и даже давала советы, как подавить бунт. С другой стороны, было много случаев проявления открытого недовольства, а то и призывов против восстания. Повсюду довольно большими группами стояли люди и что-то громко обсуждали. Я подчеркиваю — большими, потому что до отражения атаки вместе собиралось не более. трех-четырех человек, и разговоры были негромкие, осторожные. Произошла поразительная перемена. Этот вечно молчавший, охваченный страхом народ заговорил, обрел голос, никто уже не боялся выкладывать свои мысли и мнения.
В одной из групп жаловался тюремный портной:
— Месяца не проходило, чтобы я не сколотил тридцати-сорока рублей. Как было? Очень даже хорошо было. А теперь что, лучше будет? Увидишь, что они с нами сделают!
— Не бойся, пока царская власть стоит, и тюрьма будет. Сиди себе и шей, — успокоил кто-то.
В другой группе обсуждали, как устроить массовый побег.
— Мне на эту их заваруху начхать. Мне на свободу нужно. Десять лет от звонка до звонка отгрохочи. Как бы не так!
— А ты погоди, погляди, куда народ повернет. Народ — он хитер, он свое дело знает. Держись к нему поближе и на глаза не попадайся. Выйдет что-нибудь путное — и тебе перепадет. Не выйдет — с чем был, при том и останешься!
— А мне ни то, ни другое ни к чему. Мне год осталось сидеть. Год я хоть на колу просижу… а революцию пусть они сами делают!..
Когда я доложил комитету про подобные настроения, Класион взорвался, слова никому сказать не дал:
— Говорил я вам, шоблу всю надо было в первый же день гнать из тюрьмы. В астраханской тюрьме был случай: пятеро заключенных — два дворника, ассенизатор и еще парочка каких-то мерзавцев раздобыли где-то водки, надрались и затянули «Боже, царя храни». Всех пятерых — в карцер. На другой день, к вечеру, начальник тюрьмы приказал привести певцов и сказал: губернатор велел всех пятерых завтра же утром повесить в семь утра все пятеро будьте здесь, у входа. Что же из этого вышло, как вы думаете? С одним случился ночью сердечный приступ, и он отдал концы. Четверо остальных ровно в семь утра явились в назначенное место с крепкими и отлично сделанными петлями на собственных веревках, а у двух нашли еще в карманах покаянные письма к астраханскому епископу. Я это своими глазами видел. Не будет от них покоя. Гнать, пока не поздно, вот что!