Рассказы. Повести. Заметки о литературе
- Автор: Дмитрий Фурманов
- Жанр: Советская проза
- Дата выхода: 1984
Читать книгу "Рассказы. Повести. Заметки о литературе"
1924 год
23 января
ЛЕНИН В ГРОБУ
Я шел по красным коврам Дома союзов – тихо, в очереди, затаив дыханье, думал:
«Сейчас увижу лицо твое, Учитель, – и прощай. Навеки. Больше ни этого знакомого лба, ни сощуренных глаз, ни голой, круглой головы – ничего не увижу».
Мы все ближе, ближе…
Все ярче огни – электричеством залит зал, заставленный цветами. Посреди зала, на красном – в красном – лежит Ленин: лицо бело как бумага, спокойно, на нем ни морщин, ни страданья – оно далеко от тревог, оно напоминает спокойствием своим лицо спящего младенца. Он, говорят, перед смертью не страдал – умер тихо, без корч, без судорог, без мук. Эта тихая смерть положила печать спокойствия и на дорогое лицо. Как оно прекрасно, это лицо! Я знаю, что еще прекрасней оно потому, что – любимое, самое любимое, самое дорогое. Я видел Ильича последний раз года два-три назад. Теперь, в гробу, он бледней, худей – осунулся вдвое, только череп – крутой и гладкий, – как тогда, одинаков. Вот вижу со ступенек все лицо, с закрытыми глазами, потом ближе и ближе – вот одна впалая щека и ниже ее чуточная бородка. Брови, словно приклеенные, четко отделяются на бледном лице – так при жизни они не выступали – теперь кажутся они гуще и черней…
Движется, движется человеческая цепочка, слева направо, вокруг изголовья, за гроб. Виден только череп… Блестит голой, широкой покатостью… И дальше идем – снова щека – другая, левая… Идем и оглядываемся – каждому еще и еще хоть один раз надо взглянуть на лицо, запечатлеть его в памяти, до конца дней запомнить. И снова по красным коврам идем, проходами, коридорами Дома союзов – выходом на Дмитровку. А у крыльца – толпа: тысячная, стотысячная, до Тверской, по Дмитровке – везде она волнуется, ждет очереди отдать последний поклон покойному вождю, любимому Ильичу.
21 июня
МОИ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ДЕЛА
Прежде всего: закончил две части «Мятежа» – первую отдал Раскольникову* в «Мол<одую> гв<ардию>», 2-ю в «Пр<олетарскую> рев<олюцию>».
Затем, с месяц назад, Госкино принят для фильма «Чапаев» – сценарий станут делать сами.
Мой сценарий прочли, говорят:
– Книга куда богаче. Вы и половины всего ее богатства не использовали.
– Ну что ж, – говорю, – делайте сами, мне все равно.
В конце лета, кажется, поставят.
Затем в Межрабпом* прихожу. Мне некоторые частные лица предлагают «Чапаева» переводить на нем<ецкий>, фр<анцузский>, англ<ийский>, но я отказываюсь – черт их знает как переведут, да и заграничных изд<ательст>в я не знаю. Опасно.
– А книжка у вас с собой?
– Нет. Я занесу потом.
И тут же, на машине, в первом попавшемся магазине купил «Чапаева», отвез им.
Через день по телефону сращиваю:
– Ну как?
– Согласны. На немецкий пока будем переводить. Приезжайте договор заключать, да карточку свою захватите – так, чтобы орден Красного Знамени был…
– Ладно.
Через два дня пойду. Закончу.
Заказывали было они и книжку написать листа на 3 из гражд<анской> войны. Некогда. «Смена» просила – некогда. Отдел массовой литературы в ГИЗ на рец<ензию> присылает книжки – некогда. На «Прол<етарской> рев<олюции>» – тоже отказался.
Вот, вспоминаю: когда то все искал, а теперь только работай, только пиши, берут везде охотно каждый клочок, только подавай, да уж вдребезги писать-то некогда – очень крепко занялся «Мятежом». Хотелось бы кончить ранней осенью. Тогда пропущу 3-ю часть, а зимой, смотришь, выйдет и книга. Идут дела, идут неплохо.
Вошел во вкус! Ознакомился со всем и со всеми, всюду теперь знают и по редакциям – легко, свой человек. Это в нашем деле – немаловажная штука: верят тому, что чепуху не дашь. Отлично идет работа. Скорей бы уж кончить историч<еские> вещи да взяться за роман. Эх, охота!
18 декабря
О ПРЕДИСЛОВИИ К «ЧАПАЕВУ»*
Недели три назад сверкнула мысль: взять предисловия к «Чапаеву» и «Мятежу». Для «Мятежа» пишет Серафимович. Сегодня звонил Луначарскому.
– К третьему изданию «Чапаева» – дайте предисловие. Вы знаете книгу?
– Как же, знаю, знаю. Я бы с удовольствием… Да времени нет. Мне потребуется не меньше недели…
– Неделю можно, – говорю ему, – даже десять дней можно…
– Хорошо. Напишу.
– Прощайте.
– Прощайте.
Вот я ему и даю этот материал – прилагаю, чтоб быстрей, скорей написал.
<до 20 декабря>
БАБЕЛЬ
Он был дважды, и дважды не заставал меня. 5 часов. Все ушли. Сижу один, работаю. Входит в купеческой основательной шубе, собачьей шапке, распахнут, а там: серая толстовка, навыпуск брюки… Чистое, нежное с морозцу лицо, чистый лоб, волоски назад черные, глаза острые, спокойные, как две капли растопленной смолы, посверкивают из-под очков. Мне вспомнилось: очкастый! Широкие круглые стекла-американки. Поздоровались. Смотрим пристально в глаза. Он сел и сразу к делу:
– Вы здесь заведуете современной литературой… Я знаю… Но хотелось бы вам еще сейчас кое-что сказать, просто как товарищу… Вне должностей.
– Конечно, так и надо.
– Я вам опоздал все сроки с «Конармией», уже десять раз надувал. Теперь просил бы только об одном: продлить мне снова срок.
– Продлить-то что не продлить, – говорю, – можно. Только все-таки давайте конкретно, поставим перед собой число, и баста.
– Пятнадцатое января!
– Идет.
Порешили, что до 15 января он даст мне всю книгу*. А дело с ней так: глав до 20-ти в общем написано, напечатано; 20 – написано, но не напечатано, это просто будут звенья, цементом для других. 10 пишутся – это главы большие, серьезные, в них будет положительное о коннице, они должны восполнить будут пробел… Всего 50 глав.
Живет Б<абель> в Троице-Сергиевском посаде*. Условия для творчества – наилучшие. Тишь. Живет вдвоем с матерью.
– Почуяли вот только разные ходоки и посредники, что я ходкий товар, – отбою нет от разных предложений. Я мог бы, буквально, десятки червонцев зарабатывать ежедневно. Но креплюсь. Несмотря на то что сижу без денег. Я много мучаюсь. Очень, очень трудно пишу. Думаю-думаю, напишу, перепишу, а потом, почти готовое, – рву: недоволен. Изумляются мне и товарищи – так из них никто не пишет. Я туго пишу. И верно, я человек всего двух-трех книжек! Больше едва ли сумею и успею. А писать я начал ведь – эва когда: в 1916-м. И, помню, баловался, так себе, а потом пришел в «Летопись», как сейчас помню, во вторник, выходит Горький, даю ему материал: когда зайти?
«В пятницу», говорит. Это в «Летопись»-то!
Ну, захожу в пятницу – хорошо говорил он со мной часа 1½. Эти полтора часа незабываемы. Они решили мою писательскую судьбу.
«Пишите», говорит.
Я и давай, да столько насшибал. Он мне снова:
«Иди-ка, говорит, в люди», то есть жизнь узнавать.
Я и пошел. С тех пор многое узнал. А особенно в годы революции: тут я 1600 постов и должностей переменил, кем только не был: и переплетчиком, наборщиком, чернорабочим, редактором фактическим, бойцом рядовым у Буденного в эскадроне… Что я видел у Буденного – то и дал… Вижу, что не дал я там вовсе политработника, не дал вообще много о Красной Армии – дам, если сумею, дальше. Но уж не так оно у меня выходит солоно, как то, что дал. Каждому, видно, свое.
А я ведь как вырос: в условиях тончайшей культуры, у француза-учителя так научился французскому языку, что еще в отрочестве знал превосходно классическую французскую литературу. Дед мой раввин-расстрига, умнейший, честнейший человек, атеист серьезный и глубокий. Кой-что он и нам передал, внучатам. Мой характер – неудержим, особо раньше, годов в 18–20, хуже Артема* был. А теперь – мыслью, волей его скручиваю. Работа – главное теперь мне – литературная работа. Воронский, кажется, себе шею уж свернул?
– Да, – говорю, – как будто так выходит.
– Это по всему видно… И за что он любит Пильняка*, – изумился он для меня неожиданно, – за что и что любит – вот не понимаю?!
Мы условились увидеться другой раз. Может, проедем ко мне.
20 декабря
Вчера пришел ко мне Бабель. Сидели мы с ним часа четыре, до глубокой ночи. И перво-наперво об Ионове*. Он только-только был где-то с ним вместе – тот пушил на чем и свет не стоит разнесчастный Госиздат, попавший ему в хищные когти: растерзает, ни пера не оставит, ни пуху! Вулканическая личность, один сплошной порыв, – восторгался Б<абель> экспансией Ионова… Отговорили.
…О журналах. Утомляется читать худож<ественную> литературу, журналов почти не читает, особенно скучнейшие, вроде «Раб<очего> ж<урнала>» – особую симпатию питает… к «Пролетарской революции», где… «так неисчерпаемо много ценного материала»… Отговорили.
Книг хранить не умеет, не любит – дома почти нет ничего. Удивился обилию книг у меня – особо жадно посматривал на сборники из гражданской войны.
…Потом говорил, что хочет писать большую вещь о ЧК.
– Только не знаю, справлюсь ли – очень уж я однобоко думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых знаю, ну… ну, просто святые люди, даже те, что собственноручно расстреливали… И я опасаюсь, не получилось бы приторно. А другой стороны не знаю. Да и не знаю вовсе настроений тех, которые населяли камеры – это меня как-то даже и не интересует. Все-таки возьмусь! Отговорили.
Главный разговор – о «Чапаеве».
– Это – золотые россыпи, – заявил он мне. – «Чапаев» у меня – настольная книга. Я искренне считаю, что из гражданской войны ничего подобного еще не было. И нет. Но мало как-то книгу эту заметили. Мало о ней говорили. Я сознаюсь откровенно – выхватываю, черпаю из вашего «Чапаева» самым безжалостным образом. Вы сделали, можно сказать, литературную глупость: открыли свою сокровищницу всем, кому охота, сказали щедро: бери! Это роскошество. Так нельзя. Вы не бережете драгоценное. Вся разница между моей «Конармией» и вашим «Чапаевым» та, что «Ч<апаев>» – первая корректура, а «Конармия» вторая или третья. У вас не хватило терпенья поработать, и это заметно на книге – многие места вовсе сырые, необработанные. И зло берет, когда их видишь наряду с блестящими страницами, написанными неподражаемо (мне стало даже чуть неловко слушать!).
Вам надо медленней работать! И потом, Д<митрий> Андр<еевич>, еще одно запомните: не объясняйте. Пожалуйста, не надо никаких объяснений – покажите, а там читатель сам разберется! Но книга ваша – исключительная. Я по ней учусь непрестанно.
Потом я пояснил ему условия, в которых «Чапаева» писал, урывками от работы, укрываясь от партработы частично и т. д. и т. д. – все это опять-таки наложило печать. Потом – материальная нужда тех дней, неугомонное авторское самолюбие, жажда скорее «выйти в свет».
Теперь вижу сам, что, начав в 1922-м, надо было выпускать «Чапаева» не в 23-м, а может быть, только теперь, в 24-25-м году!
Это было бы солоно. И хорошо. А то в самом деле – надо еще многое сделать! И я надумал «Чапаева» обработать – переработать, а кроме того, дать ряд новых глав.
Простились с Б<абелем> радушно. Видимо, установятся хорошие отношения. Он пока что очень мне по сердцу.