Статьи и письма 1934–1943

3

<Духовная автобиография>6

<Марсель, 14 мая 1942 г.>

Прошу Вас сначала прочесть (P.S.):

Это письмо страшно длинно, но поскольку на него некуда слать ответ – ведь я уже точно уезжаю – у Вас впереди годы, чтобы с ним ознакомиться, если захотите. Но все же, раньше или позже, ознакомьтесь с ним.

Отец,

До моего отъезда мне хочется еще раз побеседовать с Вами – может быть, в последний раз – ибо издалека я, без сомнения, смогу лишь изредка делиться с Вами новостями о себе, чтобы получать Ваши.

Я говорила Вам, что я перед Вами в долгу. Попробую рассказать Вам точно и честно, в чем он состоит. Думаю, если бы Вы могли узнать всю правду о моем духовном состоянии, Вы бы нисколько не были огорчены тем, что не убедили меня креститься. Но не знаю, насколько это возможно для Вас.

Не Вы сообщили мне христианское вдохновение, не Вы дали мне Христа; когда я вас встретила, ничего этого не требовалось делать, все было уже сделано без посредства кого-либо из людей. Если бы это было не так, если бы я уже не принадлежала Ему – не только сокровенно, но сознательно – то вы бы ничего мне не дали, ибо я ничего бы от вас не приняла. Дружеское отношение к вам стало бы для меня лишь причиной отвергнуть вашу весть, так как я опасалась бы возможной ошибки и иллюзии, примешанной человеческим влиянием к делам божественным.

Могу сказать, что во всей своей жизни я никогда, ни минуты, не искала Бога. Может быть, по этой причине – конечно, слишком субъективной – я не люблю это выражение: оно кажется мне ложным. С ранней юности я думала, что проблема Бога – это такая проблема, для решения которой в нашем мире не хватает данных, и что единственный верный метод избежать ее ложного решения – которое мне казалось величайшим из возможных зол – это ее не ставить. Я и не ставила. Не утверждала и не отрицала. Мне представлялось бесполезным трудиться над разрешением этой проблемы, ибо я думала, что наша задача в этом мире – найти наилучший подход к проблемам этого мира и что этот подход не зависит от решения проблемы Бога.

Это было верным, по меньшей мере для меня; потому что я не колебалась в выборе этого подхода; в качестве единственного возможного отношения к ним я всегда принимала отношение христианское. Могу сказать, что я родилась, выросла и всегда оставалась в христианском вдохновении. Притом что даже имя Бога не занимало никакого места в моих мыслях, я имела относительно проблем этого мира и этой жизни концепцию христианскую – в ясном и точном виде, вместе с самыми специфическими понятиями, которые она предполагает. Некоторые из этих понятий живут во мне так давно, сколько я себя помню. Относительно других я знаю, когда, каким образом и в какой форме они отпечатлелись во мне.

Например, я всегда запрещала себе думать о будущей жизни, но всегда верила, что момент смерти есть мера и цель всей жизни. Я думала, что для тех, кто живет как подобает, это момент, когда на малейшую частичку времени входит в душу чистая, нагая, определенная истина. Могу сказать, что я никогда не желала себе иного блага. Я думала, что жизнь, ведущая к этому благу, определяется не только обычной моралью, но что для каждого человека она состоит в последовательности поступков и событий, предназначенной конкретно для него и столь обязательной, что, пройдя мимо нее, он не достигнет цели. Таким было мое понятие о призвании. Критерий поступков, налагаемых призванием, я видела в побуждении существенно и очевидно ином, нежели те, что происходят от чувств или от рассудка; не последовать такому побуждению, когда оно возникает, – даже если оно потребует невозможного – мне казалось величайшим несчастьем. Именно так я понимала послушание, и я испытала это свое понимание, когда пошла на завод и осталась там даже в том состоянии сильной и беспрерывной боли, в котором я вам недавно призналась. Самой прекрасной из возможных жизней мне всегда казалась та, где все определено или силой обстоятельств7, или такими побуждениями и где нет места для выбора.

В четырнадцать лет я впала в одно из этих бездонных отчаяний юности и всерьез думала о смерти по причине посредственности моих природных дарований. Меня заставляли сознавать это необыкновенные таланты моего брата, детство и юность которого сравнимы с детством и юностью Паскаля. Я скорбела не о внешних успехах, но о том, что у меня вовсе нет надежды быть допущенной в это царство трансцендентного, куда дано войти только людям подлинно великим, где обитает истина. Я предпочла бы умереть, чем жить без нее. После месяцев внутреннего мрака я обрела – внезапно и навсегда – убежденность в том, что любое человеческое существо, даже если его природные способности почти ничтожны, проникнет в это царство истины, принадлежащее гению, если только он стремится к истине и постоянно прилагает усилие внимания, чтобы достичь его. Более того, такой человек и сам станет гением, даже если, по недостатку других талантов, этот гений не сможет быть виден извне. И позднее, когда головные боли парализовали те малые способности, которыми я обладаю, и я очень скоро представила, что уже насовсем, эта моя убежденность позволила мне продержаться десять лет в усилиях внимания, почти без надежды на результат.

В понятие истины я включала также красоту, добродетель и все виды блага, так что у меня выработалась концепция отношения между благодатью и желанием. Убежденность, которую я обрела, была та, что если кто желает хлеба, тому не подадут камень. Но ведь тогда я еще не читала Евангелия.

Что касается духа бедности, во всей своей жизни я не помню, когда бы он не был моим – к сожалению, в той малой мере, насколько это позволяло мое несовершенство. Я влюблена в святого Франциска с тех пор, как узнала о нем. Я всегда верила и надеялась, что судьба однажды сама вытолкнет меня в то состояние бродяжничества и нищенства, в какое он вошел добровольно. Я не думала, что достигну возраста, в котором я теперь, без того, чтобы по меньшей мере пройти через это. Впрочем, те же мысли были у меня и относительно тюрьмы.

Также с самого раннего детства я имела христианское понятие о любви к ближнему, называя ее тем именем справедливости, которое дается ей во многих местах Евангелия. Вы знаете, относительно этого пункта я впоследствии много раз тяжко малодушничала.

Обязанность принимать волю Бога, какова бы она ни была, внедрена в мой разум как самая первая и самая необходимая из всех, как та, пренебречь которой – бесчестно, с тех пор как я нашла ее у Марка Аврелия в форме стоического amor fati.

Понятию о целомудрии, вместе со всем, что это слово предполагает для христианина, я подчинилась с шестнадцати лет, в течение нескольких месяцев пройдя через волнения чувств, свойственные юности. Это понятие открылось мне в созерцании горного пейзажа и постепенно овладело мной неотвратимо.

Разумеется, я прекрасно знала, что мое представление о жизни – христианское. Поэтому мне никогда не приходило в голову, что я могу принять христианство. У меня было ощущение, что я родилась в нем. Но прибавить к этой концепции жизни само вероучение, не будучи побужденной к этому очевидностью, мне казалось не вполне честным. Я сочла бы недостатком честности и поставить как проблему вопрос об истинности вероучения, и даже просто стремиться к некой убежденности относительно этого предмета. У меня чрезвычайно строгое понятие об интеллектуальной честности, такое, что я никогда не встречала никого, кто казался бы мне достаточным в этом отношении; боюсь, мне и самой ее недостает.

Поскольку я отстранялась от догматики, нечто вроде стыдливости удерживало меня заходить в церкви, хотя мне нравилось там бывать. При этом я имела три контакта с католичеством, о которых стоит рассказать.

После года на заводе, перед тем как вновь приняться за преподавание, родители взяли меня с собой в Португалию; здесь я их оставила, а сама поехала в одно маленькое селение. Мои тело и душа были, можно сказать, разбиты на куски. Соприкосновение с несчастьем убило мою молодость. До этого у меня не было опыта несчастья, кроме моего собственного, которое, будучи моим, казалось маловажным; да, впрочем, оно и было только полунесчастьем – лишь биологическим, но не социальным. Мне было хорошо известно, что на свете много несчастья; оно окружало меня со всех сторон; но у меня никогда не было с ним длительного контакта. На заводе, где я – в глазах всех и в моих собственных глазах – перемешалась с безымянной массой, несчастье других вошло мне в плоть и в душу. Ничто не отделяло меня от него, ибо на самом деле я забыла свое прошлое и не ждала ничего в будущем, с трудом представляя, как переживу эти тяготы. То, что я вынесла, отпечатлелось на мне с такой силой, что даже сегодня, когда любой человек, кто бы он ни был, в любых обстоятельствах, говорит со мной без грубости, я не могу избавиться от ощущения, что произошла какая-то ошибка, что недоразумение вот-вот рассеется. Там я навсегда получила клеймо рабства, вроде того, что римляне ставили каленым железом на лбу самых худших из своих рабов. С тех пор я уже всегда видела в себе рабыню.

Вот в таком состоянии духа, в жалком состоянии тела, я приехала в эту маленькую португальскую деревушку, которая была, увы, столь же убогой, – одна, вечером, при полной луне, в самый день местного храмового праздника. То было у самого моря. Жены рыбаков обходили лодки с процессией, со свечами и пели песнопения – я уверена, очень древние – столь грустные, что разрывалась душа. Этого нельзя передать. Я никогда не слышала ничего так берущего за душу, разве что песни волжских бурлаков. И тут я внезапно осознала, что христианство в первую очередь есть религия рабов, что рабы не могут к ней не принадлежать – и я среди других.

В 1937 году я провела два чудесных дня в Ассизи. Здесь, когда я стояла одна в Санта Мария дельи Анджели, в этой маленькой романской капелле XII века, несравненной в своей чудной простоте, где так часто молился святой Франциск, что-то, что было сильнее меня, заставило меня впервые в жизни преклонить колени.

В 1938 году я провела десять дней в Солеме – от Вербного воскресения до Пасхального вторника – посещая все службы. У меня были сильнейшие головные боли; каждый звук отдавался во мне словно удар; и лишь крайнее усилие внимания позволяло мне выбраться из этой жалкой плоти, оставить ее страдать одну, забившуюся в своем углу, и обрести невыразимо чистую и совершенную радость в пении и словах. Этот опыт дал мне лучше понять, по аналогии, как возможно любить божественную Любовь через несчастье. Во время этих служб мысль о Страдании Христа сама собой вошла в меня раз и навсегда.

Там был один молодой английский католик8, который помог мне впервые представить сверхъестественную силу таинств: таким светом, поистине ангельским, светился он после причащения. Случай – мне всегда больше нравится говорить «случай», нежели «Провидение» – сделал его для меня настоящим вестником. Ибо он поведал мне об английских поэтах XVII века, которых называют «метафизиками». Позднее, читая их, я нашла то стихотворение под названием «Любовь», которое читала Вам в переводе – к сожалению, совершенно неудовлетворительном. Я выучила его наизусть. Часто, в моменты самой острой боли в голове, я напряженно повторяла его со всем посильным для меня вниманием, проникая всей душой в ту нежность, которая в нем была заключена. Я думала, что читаю его просто как красивое стихотворение, но неведомо для меня это чтение обретало силу молитвы. Именно при одном из таких чтений, как я уже писала вам, сам Христос сошел и пленил меня.