Статьи и письма 1934–1943

1

Марсель, 19 января 1942 года

Дорогой отец,

я решаюсь писать Вам, чтобы завершить – по крайней мере, до новых распоряжений – наши беседы, касающиеся моего случая. Я устала говорить Вам о себе, поскольку эта тема ничтожна, однако Ваш милосердный интерес вынуждает меня продолжить.

В эти дни я размышляла о воле Божьей, о том, в чем она заключается и каким способом можно достичь полного соответствия ей. Сейчас я расскажу Вам, что об этом думаю.

Нужно различать три области. Во-первых, то, что абсолютно не зависит от нас. Все события, которые в этот момент происходят во Вселенной, которые вот-вот случатся. Или те, которым предназначено совершиться позднее за пределами нашей досягаемости. В этой сфере все без исключения является волей Божьей. Значит, и любить в ней надо абсолютно всё в целом и каждую деталь отдельно. Включая сюда и зло во всех его видах, в частности свои прошлые грехи, при условии, что они прошли (и ненавидеть те, чей корень все еще в нас), свои прошлые, настоящие и грядущие страдания, а также – что труднее всего – страдания других людей, если только мы не можем их облегчить. Иначе говоря, нужно чувствовать реальность и присутствие Бога сквозь все без исключения внешние явления так же отчетливо, как рука чувствует плотность бумаги через перо.

Вторая область – это то, что подвластно воле. Сюда входят вещи простые, близкие, легко представимые (разумом или воображением), из которых мы можем выбирать, которыми мы можем распоряжаться и соединять их недетерминированными способами (имея в виду, что цели детерминированы и конечны). В этой сфере надо исполнять немедленно и неустанно все, что явным образом обнаруживает себя как долг. Когда же неочевидно, что именно является обязанностью, нужно следовать как более-менее свободно избранным, но незыблемым правилам, так и своим склонностям, в меру ограничивая их. Ибо одна из самых опасных или, возможно, даже самая опасная форма греха – это помещать безграничное в сферу ограниченного, конечного.

Третья область – это вещи, которые не подвластны воле и не относятся к числу естественных обязанностей, но все-таки не полностью независимы от нас. Здесь мы подвергаемся принуждению со стороны Бога, при условии, что мы этого заслуживаем, и ровно в той степени, в какой заслуживаем. Бог воздает душе, которая думает о Нем внимательно и с любовью. Воздает, осуществляя над ней принуждение, строго математически пропорциональное ее вниманию и любви. Надо отдаться этому напору и следовать точно до той точки, куда он ведет. А сверх того – не сделать ни шага, даже из благих побуждений. В то же время надо продолжать думать о Боге с постоянно усиливающимся вниманием и любовью. И таким способом добиться того, чтобы тебя всегда подталкивали вперед. Стать объектом принуждения, которое захватывает непрерывно растущую часть души. Когда принуждение завладеет всей душой, мы достигнем совершенства. Но в какой бы точке мы ни находились, никогда, даже если это во благо, не надо совершать ничего сверх того, к чему нас непреодолимо влечет.

Я задавалась также вопросом о природе таинств и сейчас расскажу, что об этом думаю.

Таинства имеют совершенно особую ценность, которая заключается в тайне, поскольку они содержат в себе некий вид контакта с Богом, контакта таинственного, но реального. В то же время они имеют и чисто человеческое значение как символы и обряды. В этом своем втором аспекте они, по существу, не сильно отличаются от песен, жестов и лозунгов некоторых политических партий. По крайней мере, не отличаются сами по себе, будучи, разумеется, бесконечно различны через доктрину, с которой связаны. Я считаю, что большинство верующих, включая и тех, кто убежден в обратном, соприкасаются с таинствами исключительно как с символами и обрядами. Как ни глупа теория Дюркгейма1, смешивающая религиозное с социальным, в ней, однако, кроется истина: та, что социальное чувство похоже на ошибающееся в самом себе чувство религиозное. Они похожи, как поддельный алмаз – на настоящий, так что люди, не имеющие природного дара различения духов2, успешно обманываются этим сходством. Впрочем, социальное и человеческое участие в таинствах в той степени, в какой они являются символами и обрядами, тоже превосходно и спасительно, как шаг для всех, чей путь направляется в эту сторону. Однако это не есть участие в таинствах как таковых. Я уверена, что только те, кто достиг определенного духовного уровня, способны участвовать в таинствах как таковых. А все не достигшие, пока не достигнут, не являются, собственно говоря, частью Церкви, чтобы они ни делали.

Что касается меня, то я этого уровня еще не достигла. Вот почему в тот раз я говорила Вам, что считаю себя недостойной таинств. Эта мысль продиктована вовсе не излишней скромностью, как Вы подумали. Она базируется, с одной стороны, на сознании определенных ошибок в моих действиях и отношениях с людьми, ошибок тяжких и даже постыдных, которые и Вы несомненно сочли бы таковыми, и к тому же довольно частых; с другой стороны, еще в большей степени – на общем ощущении недостаточности. Говоря так, я не выказываю смирения. Ибо если бы я обладала смирением – этой, возможно, лучшей из добродетелей – я не находилась бы в этом жалком состоянии недостаточности.

И – чтобы закончить с тем, что касается меня, – я говорю себе так. Та разновидность воспрещения, что удерживает меня вне Церкви, порождена как моим несовершенством, так и тем, что мое призвание и воля Бога в данном случае противоположны. В первом случае я могу преодолеть этот запрет не напрямую, но лишь косвенно: становясь менее несовершенной, если благодать мне в этом поможет. Чтобы добиться этого, необходимо, во-первых, избегать ошибок в области естественного, во-вторых, прилагать все больше внимания и любви к мыслям о Боге. Если Бог хочет, чтобы я вошла в Церковь, Он вменит мне это в обязанность в тот самый момент, когда я буду заслуживать, чтобы Он мне это вменил.

Во втором случае, если нет воли Бога на то, чтобы я вошла, как же я войду? Вы часто повторяли мне, что крещение – общий путь спасения, по крайней мере в христианских странах, и что нет абсолютно никаких причин, чтобы у меня был какой-то свой, особенный путь. Это очевидно. Но если действительно мне не надлежит идти общим путем, что я могу с этим поделать? Даже если бы вдруг открылось, что я погибну, слушаясь Бога, и спасусь – не слушаясь, я бы все-таки выбрала послушание.

Мне кажется, Бог не хочет, чтобы я сейчас вошла в Церковь. Я уже говорила Вам (и это по-прежнему так): в моменты внимания, любви и молитвы воспрещение, удерживающее меня, ощутимо не меньше, чем в другое время. Тем не менее я была очень рада услышать от Вас, что мои мысли, такие, какими я их Вам изложила, не являются несовместимыми с принадлежностью к Церкви. И что, следовательно, я не чужда ей по духу.

И потом, я не могу не задаваться вопросом: а что, если в наше время, когда большая часть человечества погружена в материализм, Бог хочет, чтобы были люди, отдавшиеся Ему и Христу, однако находящиеся вне Церкви?

Во всяком случае, когда я представляю себе конкретно, как событие, которое могло бы быть близким, свое вхождение в Церковь, никакая мысль не причиняет мне столько боли, как та, что я отделюсь от огромной и несчастной массы неверующих. Мое главное желание и, я бы даже сказала, призвание – это пройти среди людей, разных человеческих групп, смешиваясь с ними, перенимая их цвет, полностью, по крайней мере, где сознание этому не противится, растворяясь в них. И это для того, чтобы они, не переряжаясь, показали мне себя настоящих. Вот чего я желаю: узнать их, чтобы полюбить такими, как они есть. Потому что если я не люблю их такими, как они есть, я люблю не их и моя любовь – ложь. Я не говорю о том, чтобы им помочь, ибо на это, к несчастью, до сих пор не способна. Думаю, я ни в коем случае не войду ни в один монашеский орден, чтобы одеждой не отделять себя от людского сообщества. Есть человеческие существа, для которых это разделение не является столь страшным неудобством, поскольку они уже выделены из общей массы людей естественной чистотой своих душ. Со мной же все наоборот. Я, кажется, уже говорила, что ношу в себе зародыши всех или почти всех преступлений. Я обнаружила это в себе особенно во время одного путешествия, в обстоятельствах, о которых Вам рассказывала. Преступления приводили меня в ужас, но не удивляли. Я чувствовала в себе самой эту возможность; и именно поэтому они и приводили меня в ужас3. Эта природная склонность очень опасна и болезненна. Но, как и любая природная склонность, она может служить добру, если при помощи благодати мы найдем ей подходящее применение. Она заключает в себе призвание быть в некотором роде анонимной, способной в любой момент смешаться с человеческой массой. Между тем в наши дни состояние умов таково, что барьер, отделяющий практикующего христианина от неверующего, более заметен, чем различие между духовенством и светскими людьми.

Я знаю, что Христос сказал: «Кто постыдится Меня перед людьми, того Я постыжусь перед Отцом»4. Но, возможно, «постыдиться Христа» – не для всех и не во всех случаях обозначает не принадлежать к Церкви. Для некоторых это, может, значит лишь не выполнять заповеди Христовы, не быть Его духа, не прославлять Его имя, когда представляется случай, не быть готовым умереть в знак верности Ему.

Я должна быть правдивой, даже рискуя Вас обидеть, хоть это было бы для меня крайне тягостно. Я люблю Бога, Христа и католическую веру, насколько это возможно для существа столь убогого и недостаточного для любви. Люблю святых – через их писания и рассказы о них – за исключением нескольких, кого не могу ни полностью полюбить, ни признать святыми. Люблю шесть-семь католиков, исполненных подлинной духовности, которых мне довелось встретить в течение жизни. Люблю литургию, песнопения, архитектуру, католические ритуалы и службы. Но у меня нет ни малейшей любви к Церкви в собственном смысле, вне связи со всеми вещами, которые люблю. Я способна симпатизировать тем, кто имеет эту любовь, но сама ее не испытываю. Я знаю, что все святые испытывали ее. Но они почти все родились и были воспитаны в Церкви. В любом случае невозможно полюбить одним усилием воли. Все, что я могу сказать, это что если любовь к Церкви является условием духовного роста (о чем я не знала) или частью моего призвания, то я хочу, чтобы однажды она была мне дана.

Может быть, часть мыслей, которые я Вам изложила, иллюзорна и дурна. В некотором смысле, не так уж и важно. Я не хочу больше это исследовать. Потому что после всех размышлений я пришла к простому и ясному решению: больше совсем не думать о моем предполагаемом вхождении в Церковь.

Очень возможно, что, не думая об этом в течение недель, месяцев или лет, однажды я вдруг испытаю непреодолимое желание креститься и брошусь в Церковь. Ведь пути благодати в сердцах таинственны и молчаливы.

Возможно также, что моя жизнь закончится, а я так и не испытаю этого импульса. Одно бесспорно. Если однажды я полюблю Бога достаточно, чтобы заслужить благодать крещения, я неминуемо получу ее в тот же день, в форме, угодной Богу, либо через собственно крещение, либо как-нибудь иначе. Поэтому зачем о чем-то заботиться? Это не мое дело – думать о себе. Мое дело – думать о Боге. А Богу – думать обо мне.