Валигура

Халки шли послушные, не говоря ни слова, не плакали уже даже, потому что слёз у них не осталось, глаза были красные, лица бледные, качались как колосья в бурю… Они миновала сарай, ворота которого были открыты, старая пряха поглядела в него и крикнула. Халки повторили её крик, глаза их обратились за старой.

В глубине сарая через открытые ворота видно было на его тёмном фоне что-то белое, свисающее как тряпьё с балки.

Была это старая Дзиерла, которая повесилась на поясе.

Девушки, закрыв глаза, побежали скрыться в дом, а старуха крикнула людям.

Они немедленно наполнили сарай, кто-то обрезал пояс, но тело было уже холодным, мёртвая голова висела на груди с вылезшими на верх глазами. Воткнутые вчера в волосы цветы ещё держались, на груди звонили верёвки жемчуга. Дзиерла умерла. Люди, бормоча, поспешно начали делиться её поясом, рзорванным на части… а труп остался в сарае.

Уже был вечер, когда Телеш показался в замковых воротах, ехал медленно на коне, за ним на носилках из четырёх веток люди несли тело или труп Валигуры. У старика голова была в крови и грудь ранена… не от веток и падения, но от острого меча. Он жил ещё, дышал – молчал.

Занесли его на постель и бабы пришли отмывать и осматривать раны. Халки с плачем прибежали к отцовской кровати. Он почувствовал, как они пришли, потому что открыл глаза, ничего не сказал, только его грудь начала живей двигаться. Дал с собой делать, что хотели.

Кто его ранил, Телеш не знал, нашёл его в лесу, лежащего на земле, окровавленного, бесчувственного. Конь вернулся в замок, раненный в шею.

Поджупан спрашивал его тщетно, Валигура не мог или не хотел ничего отвечать.

Железная сила этого человека должна была победить усталость, голод, раны, безумный гнев, всё, что по отдельности другого бы убило. Не много заботясь о жизни, давал с собой, однако, делать, что хотели, был послушен как ребёнок, но молчал как младенец.

Открытые глаза раз обратив на детей, пока сон его не сморил, он не переставал так глядеть на них.

Но были ли это те два свежих цветка, какими он оставил их в замке, когда епископ увозил его отсюда с собой? Пожалуй, только тень тех красивых, весёлых Халок, грустная, бледная, молчащая…

Ксендз Жегота в постоянной тревоге ожидал наказания.

Телеш каждый день являлся как по приказу, становился у ложа, навязывался пану и уходил, ничего не приобретя, кроме равнодушного взгляда. Валигура иногда стонал, никогда не говорил. Когда Халки его спрашивали о чём-нибудь, он отвечал им кивком головы. Не требовал ничего, не просил ни о чём, давал себя кормить как ребёнок, отказался от собственной воли. Хотел умереть и не мог.

Раны чудесно заживали, видны были возвращающиеся силы, которые использовать он отказывался. Бабы покачивали головами, смотря на него, да и Телеш думал, что череп, порезанный мечом, лишлся разума и памяти.

Наконец раны начали заживать и нечего уже было делать рядом стариком, а Мшщуй не вставал ещё.

Одного дня с утра Телеш пришёл раньше, чем обычно, встал у кровати, Валигура ещё спал. Всмотревшись в этого пана, кивка которого, слабого и немого, привык слушаться, старый поджупан, что при нём век прожил, начал потихоньку плакать.

Затем Мщшуй отворил глаза, протёр их, и, по-старому, опёршись на руках, сел. Поднял голову к Телешу.

– Иди, – сказал он прежним голосом, – ксендза вывези отсюда, прочь… дать ему землю и дом на Завалах… поставить часовню. Пусть его больше не увижу – иди, чтобы его тут не было. Не делай ему ничего, ничего. Слугой Божьим был, но не моим… Господь Бог защитил его от меня!

Он кивнул. Телеш, который с радостью слушал своего пана, точно возродившегося, тут же вышел за дверь. Валигура снова лёг в кровать… Пришли Халки, он поглядел на них… и вытянул руки. Первый раз прижал их к груди… у них от великого счастья собирались слёзы.

О прошлом не спросил их, о себе не говорил ничего. Хотел забыть. Жизнь с этого дня начала возвращаться в прежнее руслу.

Вплоть до этих дней из Кракова весточки не было. На следующий день после увольнения ксендза Жеготы, который, плача, оставил старую часовню, домик и Добруха, оставшегося при ней, появился у ворот Кумкодеш из Кракова. Телеш пошёл с опаской о нём объявить.

– Чего они ещё от меня хотят? – проговорил Мшщуй. – Ведь я почти жизнь отдал, а может, больше, чем жизнь.

Впустили Кумкодеша, у которого снова было лицо весёлое, умное и спокойное.

– Отец наш прислал меня к вашей милости, – сказал он, – с благословением и информацией. Долго мы о вас не имели никакой вести… только пару дней назад услышали, что Господь Бог вас счастливо домой привёл.

– Счастливо! – отпарировал Мшщуй, кивнув ему. – Да, счастливо. Подойди-ка сюда, подойди. Вложи палец в этот шрам на черепе. Ну что? Прячется?

Он раскрыл грудь.

– Смотри же, – добавил он, – и это неплохая памятка!

Обе от рук немцев, которые мне мой дом осквернили. Ну что? Я счастливо вернулся? Ксендза Жеготу, старого, достойного слугу, я должен был выгнать прочь, потому что я на него смотреть не мог, немцем смердит. Он мне тут их домой привёл.

– Каких немцев? – спросил Кумкодеш.

Валигура повернул голову и замолк.

– Отец наш, он надеется, что вы к нам приедете, что его снова навестите, – добавил Кумкодеш.

– Пусть только будет война с немцами, прибуду, – отпарировал Валигура, – я должен им за эти два шрама заплатить.

– Прежде чем дойдёт до войны, – отозвался Кумкодеш, – тем временем есть кого дома преследовать. Яксы, вроде бы с немцами держатся, и для нашего отца они враги. Вы нужны ему против них.

– Для чего? – забормотал Валигура. – Головы не имею, руки уже не те, что были. Я там не пригодился и сомневаюсь, чтобы кто-нибудь другой на что-то пригодился. Видно, волей Божьей было покарать нас этой немчизной, что как саранча облепила и пожирает нас. Вы не истребляли, когда было этого мало, сегодня, когда размножилось, – слишком поздно…

Кумкодеш пробовал улыбаться.

– Э! Дорогой отец, – сказал он, – с Божьей помощью, при милости Господней мы с ними справимся… а как руки сложим и позволим есть себя, уж нас загрызут. Между тем Яксы…

Мшщуй нахмурился.

– Яксы собираются, совещаются, устраивают заговоры, – говорил Кумкодеш. – Марек Воевода и Свтополк возглавляют их, на дворе у князя нужен кто-то, кто стоял бы и присматривал. А никто лучше вас…

Валигура встал с ложа.

– Брат мой, – воскликнул он, – скажи епископу, пусть мне остаток жизни оставит. Я много отдал её напрасно… Смилуйся надо мной!

Он умоляюще сложил руки.

– Я жалкий посол, – сказал Кумкодеш. – Отцу нашему я не смею, не могу ничего поведать – против его воли, для меня святой. Лучше вам поехать самому и сказать, что хотите.

Езжайте со мной.

Воевода посмотрел в сторону и не сказал ничего. Позвал слугу и велел принимать гостя. Кумкодеш на отчётливый приказ хозяина сел за стол, и скромно вкушал Божьи дары, а Мшщуй ходил по избе.

На другой день клирик в часовне пел песни с Добрухом, потому что мессу совершать было некому. Не говорил ничего, но не уезжал. Вечером спросил только:

– Когда ваша милость соизволит ехать в Краков? Потому что я один не поеду, а туда мне нужно срочно…

Мшщуй дал ответ плечами.

Третьего и четвёртого вечера клирик повторил тот же вопрос. Сидение его в Белой Горе начало докучать старому.

– Нужно бы вернуться, – сказал на пятый день Кумкодеш, – потому что иногда ксендз епископ использует меня для малых услуг, ему там будет скучно без своей старой метлы.

– Возвращайся с Богом, – сказал Валигура.

– Один? Глаз бы не смел там показать.

Наконец одного дня Валигура рассердился… и, когда Кумкодеш его спросил, ответил:

– Поеду завтра! Но немедля возвращусь, потому что я там пятое колесо в телеге…

Кумкодеш хотел его поцеловать в руку.

– Милостивый пане, – воскликнул он, – пятое колесо запасное, больше значит, чем все четыре… когда старое сломается!

И Валигура выехал в Краков.