В лесах Пашутовки

6

Конец лета. К городку приближаются «Белые орлы» — отряды армии Деникина, а впереди них летят дурные угрожающие слухи, вести о погромах и насилии. Но еще до деникинцев в местечко вступает осень. Кроны деревьев покрылись желтыми кудрями, земля усыпана палой листвой. Осень, время тления и упадка. Солнце еще греет узенькие переулки, но утром с полей уже поднимается туман, вползает на рыночную площадь вместе с крестьянскими телегами, не рассеивается даже с петушиными криками.

Деникинцы надвигаются с юга, гоня перед собой волну забитых, перепуганных беженцев. Страшные угрозы звучат в их паническом шепотке, страшные тени мелькают в лихорадочном блеске глаз. На воротах снова появляются меловые и картонные кресты; кто-то ходит по домам, организует самооборону.

Самооборону сменяет эвакуация. Возле учреждений советской власти стоят телеги, туда под руководством людей в галифе поспешно грузят коробки с бумагами и документами. За бумагами выносят пишущие машинки, не забыты также бутылки с чернилами и конторские счеты. Счеты растерянно щелкают костяшками. В число эвакуируемых ценностей включены и музыкальные инструменты нашего оркестра.

В разгар эвакуации начинается дождь — нудный, долгий, осенний. Проходит всего несколько часов, и вот уже улочки местечка покрыты непролазной грязью. Сквозь дождь и грязь эвакуационные телеги тащатся к железнодорожной станции. Затем пролетают на рысях несколько конных, и воцаряется тишина, нарушаемая лишь дальней канонадой.

Захария-водовоз качает головой, проверяет упряжь на своей лошаденке: как видно, настало время снова возить мертвецов на кладбище. Захватив городок, деникинцы в первый же день убили семерых евреев. На второй день они пришли в наш дом и убили моего отца.

К тому времени у нас в горнице уже был устроен тайник за дощатой перегородкой; когда в дверь стали стучать прикладами и сапогами, мама запихнула меня туда и пошла открывать. Так и получилось, что я стал безмолвным свидетелем всего, что произошло потом. Вошли трое солдат и сразу стали орать и угрожать маме и отцу, требуя денег, золота, драгоценностей. Затем они перерыли шкафы и комоды, увязав в узел все, что показалось им заслуживающим внимания. Затем они повесили моего отца.

Мой папа родился в городе Красилове, на Волыни. Его детство было тихим и бедным, а хлеб — скуден и груб. Он учил Тору, любил стихи Йеѓуды-Лейба Гордона[36], женился, зарабатывал на жизнь мыловарением. Я помню его склоняющимся к моей колыбели, где я лежу в одной рубашонке, помню его жесткую руку, которая осторожно касается моей щеки. Помню его печальные глаза…

Он был всего лишь евреем — типичным евреем из украинского местечка. Убийцы поставили его на табурет, а табурет — на стол, надели на шею веревочную петлю и выбили из-под ног табуретку. И сразу послышался в нашей комнате хрип смерти, задушенный, страшный хрип. Ноги отца судорожно задергались, лицо исказилось, и тогда один из убийц обхватил его и потянул вниз всей своей тяжестью. Он обнимал трепещущее тело моего отца обеими руками — в одной из них была зажата папина табакерка.

Из-за окна доносился лай собак — там разгуливала обычная осенняя ночь. Мать заломила руки и зарыдала в голос, как рыдают только в стране невыносимых мук.

— Не шуми, старуха! — прикрикнул на нее убийца и вышел.

За ним, таща на плечах узлы с награбленным, вышли и двое других.

В комнате воцарилась жуткая тишина, нарушаемая лишь сдавленными рыданиями мамы и мерным стуком капель, стекающих на пол где-то на кухне. Я выскочил из своего укрытия и влез на стол. Передо мной покачивалось искаженное до неузнаваемости лицо моего отца с высунутым наружу языком и мертвенной желтизной щек.

— Мама, нож!

Помню, мама сорвалась с места, как ужаленная змеей, — внезапно вспыхнувшая надежда словно подбросила ее в воздух. Она не сразу нашла нож, а суетилась какое-то время в нелепой панике, бегая по кухне и кровью сердца отсчитывая каждую секунду. Вот только спешить было уже некуда.

Потом я мучительно долго пилил толстую веревку. Этот звук до сих пор скрежещет у меня в голове.

— Помоги мне… поддержи его…

Мы вдвоем положили тело отца на стол.

— Тате… — шептал я, высвобождая его голову из петли. — Тате…

— Беги за доктором Ѓиршлом! — вдруг скомандовала мне мать, возвращаясь в привычную роль домоправительницы.

Во дворе меня встретил нудный скучающий дождь и вой, несущийся сквозь глухо запертые окна нашего соседа Ханана Фишера. Смерть продолжала свое ночное дело, и никто не мог защитить никого. Как высоки, как далеки были звезды над низким облачным покровом! Где-то невдалеке продолжала грохотать канонада. И вдруг словно слетела пелена ужаса с моих глаз — и на короткий миг перед ними предстала благословенная Страна Сиона, виноградные гроздья на узловатых лозах, белые домики, прилепившиеся на склоне горы, крик задумчивого осла, летящий в голубую высь…

И вот я крадусь задами и огородами к дому врача Ѓиршла. Крадусь быстро, но осторожно, стараясь не шуметь и не выдать себя. Возле самого его дома я вдруг натыкаюсь в темноте на что-то непонятное, чего здесь быть никак не должно. Я всматриваюсь — это мертвое тело! Не сразу приходит ко мне понимание, что под моими ногами распростерся изувеченный труп самого врача Ѓиршла…

Подавив рвущийся из груди крик, я бросился бежать вниз по темной безлюдной улице. Я мчался, чувствуя за собой топот преследователей, каждую секунду ожидая пулю в свою беззащитную, открытую убийцам спину. И многие тысячи моих гонимых, убитых, замученных предков бежали рядом, позади, сбоку от меня, прикрывая очередного еврея-беглеца своими телами как плотной завесой бессмертия. Я мчался, скрежеща зубами и выкрикивая бессвязные слова в кружащуюся передо мной кутерьму ночи, дождя и смерти.

— Беги, беги, беги! — кричал я. — Будьте вы прокляты, мои дни и мои ночи, мои вечера и рассветы! Будьте вы прокляты, мои надежды, мечты моей жизни! Пусть постигнет вас гибель, удушье, убийство! Сдохните в болезнях, в проказе, в мерзости разложения! Пусть вас похоронят живьем!

Но кого интересовали мои проклятия? Они тонули в болоте осенней ночи, падали на землю в двух шагах от меня, и дождь тут же смешивал их с топкой чавкающей грязью. Разве могли услышать меня холодные звезды, спящие далеко-далеко в вышине?

Я бежал долго, пока не обнаружил себя за окраиной городка, среди мокрых пустых полей. Дождь перестал, вокруг меня царило безмолвие. На краю горизонта уже серела рассветная полоска; утро приближалось легкими, постепенно расширяющимися шагами. Я выбрал пару гостеприимных кустов на краю дороги, забрался в гущу ветвей, на влажную перину прелых листьев и мягкой земли, закрыл глаза и погрузился в глубокий сон.

По-видимому, был он коротким — снова оторвала меня от земли болезненная мания бегства. Не помню, как долго и куда несли меня ноги, но некоторое время спустя я оказался возле какого-то покосившегося забора. Я стоял там, неведомо где, и мотал головой из стороны в сторону, как заплутавшаяся лошадь. С другой стороны забора послышался выстрел.

— Стой!

Два солдата приблизились ко мне и, подхватив под локти, привели в деревню. Во дворе одного из крестьянских дворов была привязана лошадь — она стояла смирно и слегка мотала головой, как это только что делал я. В доме, прислонив к стене ружья, вповалку спали на полу солдаты. А в соседней комнате расхаживал из угла в угол вооруженный человек с длинными усами и совсем не страшным взглядом.

— Еще один, товарищ командир! — сказал солдат, подталкивая меня вперед.

Это был отряд Красной армии и его длинноусый командир Степаныч, заменивший мне на ближайшие месяцы отца. В этом отряде я прошел полями Гражданской войны — от родного местечка до конца, до самого Черного моря.

1936

Бремя имени