Рысюхин, что ты пил?!

Глава 2

Я почувствовал, как пылают огнём уши и, уже оборачиваясь, выдавил из себя:

— Извините, пожалуйста! Дурацкая привычка в последнее время появилась — напевать всякую бессмыслицу, которая сама лезет в голову!

У входа в купе стоял начавший полнеть мужчина, по виду чуть старше пятидесяти, немного ниже среднего роста, с высоким лбом, который казался ещё выше из-за обширных залысин и длинными, ниже воротника, зачёсанными назад чёрными как смоль волосами. Он как раз пристраивал шляпу-федору на специальную полочку около двери, и, закончив с этим, сказал с улыбкой:

— Полноте, молодой человек! Я прекрасно знаю, что такое «рыба».

— Что, простите⁈ — он что, больной? При чём тут вообще какая-то рыба⁈

— Ну, «рыба», наброски к тексту песни.

Я уже начал было думать, как проскользнуть мимо и попросить проводника вызвать доктора, как в голове словно бы открылась шкатулка с кусочком памяти. И действительно — «рыба», случайный набор слов, лишь бы совпадало количество слогов и ударение.

— Ну, «рыба» это у серьёзных авторов, композиторов с поэтами, а я так, балуюсь…

— А вы думаете, что не серьёзные поэты с композиторами сочиняют иначе? Или сразу рождаются серьёзными и маститыми?

— Нет, но я же вообще не сочиняю…

— Что, это делает кто-то за вас?

Ну, не буду же я живописать ему всю историю с «прилипшими» ошмётками тонких тел, из которых и прорывается всякий горячечный бред? Тем временем мой собеседник сам дал мне время на размышления:

— Ой, простите, где мои манеры⁈ Доктор изящных искусств, профессор Лебединский, Валериан Елизарьевич. Чтобы язык с непривычки не заплетался — можно просто «профессор».

Я невольно подтянулся. Хм, а не из моей ли академии профессор?

— Шляхтич Минской губернии Рысюхин, Юрий Викентьевич, промышленник, абитуриент Могилёвской хозяйственной академии. Можно просто Юрий.

— Итак, Юрий, кто же сочиняет вам эту самую «рыбу» и на чьи мелодии?

— Никто. Оно само откуда-то приходит, стоит только отвлечься или сильно задуматься о чём-то. Просто на язык лезет, спасу нет.

— Ну, так тоже бывает. Кто-то вымучивает из себя каждую строчку и ноту, кому-то снится готовая партитура. И много у вас таких «назойливых обрывков»?

— Ну, как минимум десяток, только там по большей части именно что обрывки.

— Солидно, солидно. А по меньшей части?

— А по меньшей — цельный куплет, или припев, или один куплет с припевом…

— Ну, куплет с припевом — это, считай, почти вся песня, только повторить нужное количество раз, да добавить вступление и финал.

— Ага, только начать и кончить.

— Вот именно! — профессор не то не заметил сарказма, не то сделал вид, что его там не было. — А вы не могли бы напеть что-либо? Знаете, в вашей этой «собаке» что-то есть, какой-то вызов, что ли.

— Стыдно…

— За что, помилуйте⁈

— Там чушь же полная, а я её солидному человеку петь буду⁈ Тем более что у меня ни слуха, ни голоса…

— Во-первых, не «чушь», а «рыба», в ней и не должно быть никакого смысла. Во-вторых, голос у вас довольно приятный — если орать, конечно, не будете, как многие начинающие певцы-самоучки пытаются горлом взять.

К тому времени, как поезд тронулся, профессор уговорил меня «попробовать» и я спел ему про лося и морковку.

— Ну, это явно припев к какой-то лёгкой эстрадной песенке. Неужели нет ничего более крупного?

Преодолел себя и, постоянно красней и сбиваясь, спел тот куплет, который в своё время шокировал Евгения Мироновича — про «через час и два мгновенья».

— Вот, это уже что-то. Да, что-то. Тут гитара просится, с сопровождением… ну, аранжировку прорабатывать с нуля почти. Зато есть полноценный куплет. Только что же вы так смущаетесь, право слово⁈ У вас приятный баритон, в вашем возрасте и от парня вашей комплекции ждёшь голос выше, честно сказать. А что до смысла — тем более переживать не о чем, «рыба» она и есть «рыба».

Для иллюстрации Валериан Елизарьевич исполнил парочку заготовок, как он уверял — маститых и серьёзных, «как вы, молодой человек, любите», авторов.

Мы вместе посмеялись, потом я вспомнил бабушкин рассказ про её рифмы, потом профессор спохватился:

— А что это мы с вами на сухую сидим? У проводника уже давно кипяток поспел для чая, и к чаю у меня есть, что предложить.

— Да и у меня тоже…

— Конечно! Наш человек поездку по железной дороге без еды себе просто не представляет. Это словно какой-то дорожный ритуал получается. Если вас не затруднит, Юрочка, сходите к проводнику, закажите чайничек чёрного, сахар кусковой отдельно и лимончик, ладно? А я тем временем переоденусь в дорожное, потом и вам такую возможность предоставлю.

Разумеется, меня не затруднило — не гонять же за чаем целого профессора! Я немного задержался в коридоре и постучал в дверь только когда увидел несущего чай проводника.

Лебединский был в лёгком парусиновом костюме с брюками без стрелок, из-под расстёгнутого пиджака виднелся тонкий спортивный свитер. Когда он вслед за проводником вышел из купе я, недолго думая, надел свой привычный летний костюм, поддев под пиджак вместо свитера рубаху от кальсонной пары — вот совершенно не представляю, зачем бабушка мне её упаковала, летом-то!

Дальше пили чай с припасами — у профессора они были покупными, у меня — домашними. Разговаривали о музыке в целом и об эстраде в частности. Профессор, как оказалось, сам выступал на сцене и имел, по его словам, «определённый успех» с романтическими песнями и романсами, но потом на гастролях сильно простыл, перенёс «на ногах» (а точнее — «на колёсах») довольно жестокую пневмонию и ему стало не хватать дыхания. Пришлось перейти к преподавательской деятельности, музыкальной критике и сочинительству, причём во всех трёх областях был видимый результат.

Профессор требовал петь мои «нескладушки», по нескольку раз, разбирал их, предлагал другие варианты звучания. К двум часам ночи, под четвёртый (или пятый?) чайник, когда мы уже перешли на «дядя Валера» и «Юрка», но при этом всё ещё на «вы», а порой не только обсуждали музыку с песнями, но и спорили, он вспомнил:

— Юра, вы говорили, что есть одна песня полностью. Не жадничайте!

Пришлось петь, причём стыда за «редкостную чушь» я уже не испытывал, начиная с:

— Там где ёж парит

Над густой листвой

Там катались мы

На котах с тобой.

Облысел тот ёж,

Матом кроет мгла,

А любовь, как слон

По кустам прошла…

И заканчивая:

На семи углах

Белок килограмм…

Обернётся вновь

Злая зебра к нам!

Профессор заставил спеть трижды, слушал внимательно, записывал что-то, ставил свои пометки. И потом сказал:

— А вот это интересно. Это почти готовая баллада, в меру романтичная, в меру трагичная. Я уже даже представляю, где и что надо сделать с текстом. Знаешь, Юра… пожалуй, я возьму это в работу, с твоего позволения, разумеется, с указанием тебя в качестве соавтора.

— Да какого соавтора, о чём вы говорите! Во-первых, тут ещё работы непочатый край — текст нормальный, аранжировка, партитура, голоса… Эта «рыба» — это хорошо, если десять процентов от всей работы! А во-вторых, я не собирался ничего такого сочинять, оно само откуда-то пришло.

— Скажете тоже, «само». Вот так вот утром проснулись — и готово, есть песня?

— Не совсем. По кускам как-то в голову приходило, то самое начало, то концовка, но не сразу понял, что это другой куплет, потом середина. Порой две-три старый строки и одна новая после них или перед ними. Две недели меня эта мелодия мучала, пока, наконец, не спел её полностью — только тогда отпустило!

— А говорите — «не сочинял». Типичное описание, надо сказать. Вообще, если произведение решило родится, то мнение того, через кого оно рвётся в мир уже ни песню, или там роман, ни, возможно, даже самого Мироздания уже не интересует.

Профессор глотнул остывшего чаю, поморщился и хотел было очередной раз вызвать проводника, но зацепился взглядом за часы:

— Однако! Скоро уж светать начнёт. Надо бы хоть пару часов поспать, я уже не так молод, чтобы проводить в приятной компании ночь напролёт.

— Что же до десяти процентов, — продолжил он, пока сонный проводник возился с постелями, — вы не правы. Идея готовая, мелодия, в принципе, тоже — только аранжировка и осталась, вы мне даже инструменты почти все рассказали. Идея и новая, незатасканная мелодия — это не десятая часть работы, и даже не треть, а как минимум половина. И вообще — зачем вам пропадать во мхах?

— В каком мху⁈

— Не во мху, во мхах! Ваша Могилёвская хозяйственная — МХА, её так и называют между собой, ваши же студенты — «во мхах». Давайте лучше ко мне, в Могилёвскую Художественную академию имени Тарпанова? Уж на свою-то кафедру я вас возьму вообще без разговоров!

— Увы, семейное дело ни бросить нельзя, ни переложить не на кого.

— Ну, тогда хотя бы пообещайте не бросать сочинительство, хотя бы как досуг! Поверьте, некоторые из ваших заготовок вполне многообещающие. Да и «рыба» у вас получается сама по себе «вкусная». «Мы кудряву шерсть не смогли сберечь» — очень, знаете ли, актуально для многих!

Профессор заразительно засмеялся и провёл руками по своим залысинам.

— А вот пассаж про злую зебру Ольга Николаевна Зеброва, которая у вас «Общую теорию магии» вести будет, не поняла бы. У неё ещё сестра, тоже преподаёт какую-то муть где-то не то в Иркутске, не то в Благовещенске, там где-то. Шуток обе не понимают, в принципе.

Легли мы спать в итоге в начале четвёртого, уже в семь проводник поднял нас обоих, правда, предупредил, что поезд опаздывает минут на пятнадцать-двадцать. И снилась мне в эти четыре часа такая отборная чушь… Например, приснилась зебра в очках и с указкой, прилепленной к копыту, обернулась ко мне через плечо и с досадой произнесла мужским голосом:

— Какая гадость эта ваша заливная рыба!

Потом переложила голову на другое плечо и уже другим голосом добавила:

— Рысюхин, ты мне не шути, не шути, а то дошутисси! Ой, дошутисси! И сгинешь во мхах! Мха-ха-ха-ха-хах!!!

Зебра вытянула морду вперёд, начала быстро-быстро крутить хвостом, как вентилятором, поджала ноги и улетела в небо с криком:

— Ииги-иги-ро-ни-мооооо!!!

Рядом появился крупный, ростом мне по пояс, суслик и, глядя вслед зебре уверенным тоном заявил:

— На Байкал полетела. За омулем, для сестры.

После чего обернулся ко мне и назидательным тоном сказал:

— Омуль — это рыба такая. Ры-ба. — Затем вздохнул и добавил: — Я такое не ем. Мне это не-вку-сно.

И исчез.

Причём это ещё не самый большой бред из снившегося, просто наиболее запомнившийся.

В общем, проснулся я разбитым и с совершенно ничего не соображающей головой, но умывание холодной водой, лёгкая разминка в тамбуре и горячий чай позволили привести себя в относительный порядок. Профессор Лебединский (почему-то подсознание уверяло, что он должен говорить хриплым рычащим голосом) выглядел не в пример бодрее. Он ещё раз уверил, что доведёт до готовности мою «рыбу» и обязательно укажет меня в титрах, опять пытался уговорить меня поступать к нему во МХАТ и в завершение выдал визитку, с наказом «если что — то сразу же звонить». Я взамен давать буклет своего производства почему-то постеснялся.